Помоги проекту - поделись книгой:
Мы поужинали с г-ном Пенни, встретив у него г-на и г-жу Ком и их племянницу г-жу Натали, а затем все вместе поехали в Семонов монастырь и прослушали очень длинную, но очень красивую службу, в которой присутствовала одна совершенно новая для меня деталь: главный священник вынес Евангелие и держал его в руках, в то время как все остальные, а затем и монахи, приближались по двое и целовали книгу.
Затем он положил ее на аналой и стоял рядом, пока верующие подходили и целовала сначали книгу, а затем его руку.
Утром мы посетили английскую церковь, поскольку Лиддон взялся прочитать там проповедь. Оттуда, вместе с г-ном Пенни, мы отправились с визитом к епископу Леониду, викарному епископу Московскому, к которому у Лиддона было рекомендательное письмо от князя Орлова. Мы были весьма обрадованы тем, как он нас принял, а также его вежливым обаятельным обхождением — того сорта обхождением, которое сразу заставляет людей почувствовать себя непринужденно.
Я думаю, что визит наш длился, должно быть, часа полтора; перед уходом мы договорились поехать завтра вместе с ним в Троицу, в надежде, что, возможно, нам удастся нанести визит митрополиту, архиепископу Филорету… Затем мы вернулись и, поужинав с нашими гостеприимными знакомыми, вместе с ними поехали в Страстной женский монастырь, где все песнопения исполняются самими монахинями,— хотя отдельные фрагменты службы, разумеется, проводятся священником. Однако во всех случаях читала одна из монахинь: в течение службы читалось очень много, и в некоторых случаях монахини оставляли свои места на клиросе и становились вокруг чтицы.
Некоторые из них выглядели весьма юными: одной, я думаю, было не больше двенадцати.
Музыкальная часть службы, похоже, была во многом такой же, как и в других церквях, которые мы посетили, однако впечатление от женских голосов, без какого-либо музыкального сопровождения, было поистине изумительным… Мы остались на чай у Пенни и посетили там же вечернюю службу, закончив день прогулкой вдоль Кремлевской стены; прохладный вечер и великолепный вид — идеальная панорама прекрасных зданий, стоящих вокруг,— были чрезвычайно приятны.
Весьма интересный день. Мы позавтракали в половине шестого и вскоре после семи отправились поездом, в компании с епископом Леонидом и г-ном Пенни, в Троицкий монастырь. Епископ, несмотря на свое ограниченное знание английского, оказался очень разговорчивым и интересным попутчиком. Когда мы приехали, служба в соборе уже началась, и епископ, взяв нас с собой, провел через огромную толпу, переполнявшую здание, в боковое помещение, расположенное непосредственно рядом с алтарем, и там мы оставались в течение всей службы, получив необычную привилегию видеть, как причащаются священнослужители,— во время этой церемонии двери алтаря всегда закрыты и задвинуты занавеси, и паства никогда этого не видит. Это была чрезвычайно сложная церемония, в течение которой много крестились, кадили перед всем, что должно было использоваться, но также совершенно очевидно исполненная глубокой набожности.
Ближе к концу службы один из монахов внес блюдо с маленькими хлебами и дал нам каждому по одному: они были освящены, и то, что нам вручили эти хлебцы, должно было означать, что они вспоминали нас в своих молитвах. Когда мы покидали собор, один из монахов провел нас через ризницу и помещения для занятий живописью и фотографией (группу мальчиков обучают этим двум искусствам, которые используются исключительно для духовных целей), и нас сопровождал один русский господин, который был вместе с нами в соборе и который был чрезвычайно любезен и объяснил назначение различных предметов на французском, а когда мы хотели приобрести иконы и проч., спрашивал о ценах и считал сдачу. Только тогда, когда он пожелал нам всех благ и покинул нас, мы узнали, кто уделил нам так много внимания,— боюсь, что больше, чем кто-либо из англичан уделил бы иностранцам,— это был князь Chirkoff.
В помещении для занятий живописью мы увидели так много великолепно выполненных икон, некоторые из которых были написаны на дереве, а некоторые на перламутре, что было трудно решить не столько то, что купить, а что не купить. В конце концов мы ушли — каждый с тремя иконами, причем такое количество было скорее вызвано недостатком времени, нежели какими-либо благоразумными соображениями.
Ризница представляла собой настоящую сокровищницу — драгоценности, вышивка, кресты, потиры и проч. Мы увидели там знаменитый камень, отполированный и обрамленный как икона, который имел в своих пластах (по крайней мере, на первый взгляд) изображение монаха, молящегося перед распятием. Я внимательно его рассмотрел, но никак не мог поверить в естественное происхождение такого удивительного феномена.
Днем мы направились во дворец архиепископа и были представлены ему епископом Леонидом. Архиепископ говорил только по-русски, поэтому беседа между ним и Лиддоном (чрезвычайно интересная и длившаяся более часа) происходила в весьма оригинальной манере — архиепископ делал замечание на русском, епископ переводил его на английский, затем Лиддон отвечал по-французски, а епископ уже излагал его по-русски архиепископу. В результате беседа, которая проходила только между двумя людьми, потребовала использования трех языков!
Епископ любезно поручил одному из студентов, изучавших богословие, который говорил по-французски, быть нашим гидом, что он и выполнил с большим рвением, сводив нас, среди прочего, посмотреть подземные кельи отшельников, где некоторые из них живут уже многие годы. Нам показали двери двух келий, в которых никто не обитает; возникало странное и не вполне приятное ощущение в темном узком проходе, где каждому приходилось нести свечу, при мысли о том, что внутри живет человеческое существо, покой и одиночество которого озаряет лишь тусклый свет маленькой лампады...
Мы вернулись с епископом вечерним поездом, проведя один из самых запоминающихся дней нашего путешествия.
За ужином в гостинице «Troitsa» нам удалось отведать два из специфически русских продуктов — нечто вроде горького, терпкого вина, приготовленного из ягод рябины, стакан которого принято пить перед ужином «для аппетита». Оно называется «
День Водосвятия, великого обряда, выполняемого частично в соборе, а частично на берегу реки. Служба началась в девять, а поскольку я оделся только в половине десятого, то отправился туда, не завтракая. Сначала мы направились в собор, однако скопище людей было так велико, что я сразу же вышел обратно и занял место среди толпы, ожидавшей на берегу реки, чтобы посмотреть, как будет проходить шествие. Процессия появилась только около одиннадцати, а потом я подождал ее возвращения: сам обряд, проходивший на берегу, мне рассмотреть не удалось, но ход выглядел очень торжественно и внушительно.
Он начался с ряда больших стягов[9] — если можно их так назвать,— каждый из которых несли по три человека: древка были пятнадцати футов высотой, и сам стяг больше напоминал круглый щит, заключенный в рамку и, как правило, с лучами по краям и с крестом или иконой в центре. Их было, должно быть, тридцать или сорок. Затем последовала длинная колонна священников, дьяконов и других церковнослужителей, все облаченные в вышитые ризы с другими украшениями, у некоторых из них даже были на груди большие иконы, затем большие свечи, иконы поменьше и проч., затем четыре епископа в полном облачении с сопровождающими их священнослужителями и проч., затем толпы поющих мужчин и мальчиков в чем-то вроде форменной одежды красного и голубого цветов.
Посмотреть на шествие прибыли очень большие толпы людей, но все вели себя вполне чинно и благодушно; единственная сцена беспорядка, которую я заметил, случилась, когда в конце процессии появился один из дьяконов, который нес обратно сосуд с водой.
Все, кто находился рядом с ним, отчаянно бросились вперед, чтобы прикоснуться губами к сосуду, и в результате вода расплескалась во все стороны, прямо на зрителей, и почти вся пролилась. Когда я вернулся домой позавтракать, была уже половина первого.
Весь этот день отмечался как великий праздник, и днем мы пошли на ярмарку.
В ней не было ничего специфически русского, если только это не заключалось в возрасте людей, которые участвовали в милом, но неинтеллектуальном развлечении — катании на деревянных лошадках, подвешенных к ободу огромного горизонтально расположенного колеса. Степенные мужчины средних лет, некоторые из них в военной форме, сидели верхом на существах, которые когда-то, возможно, и были похожи на лошадей, и пытались вообразить себе, что им это нравится. Там было несколько маленьких балаганов и проч. с большими картинами у входа с изображениями людей, показывающих разные трюки, которые были бы весьма сложны, даже если бы руки и ноги у артистов, судя по тому, что было нарисовано, не были полностью вывернуты из суставов. И еще были ларьки, где торговали снедью, судя по ассортименту которой самая подходящая пища для праздника — это сырая рыба и сушеные бобы.
Вечером мы наведались в зоологические сады, где, после посещения вольеров птиц и зверей, уютно расположились под деревьями среди гирлянд цветных ламп и послушали «Тирольских певцов», очень приятное представление.
Утро прошло в посещении Банка и Двора.
Мы пообедали в «Московском трактире» — настоящий русский обед, с русским вином…
Вот меню.
Суп был прозрачным и содержал рубленые овощи и куриные ножки, а «pirash-kee», которые подавались к супу, были пирожками с начинкой, в основном состоявшей из вареных яиц. «Parasoumpl» оказался куском холодной свинины с соусом, приготовленным явно из толченого хрена и сливок. «Asetrina» — это осетр, еще одно холодное блюдо, «гарниром» служили раки, оливки, каперсы и что-то вроде густой подливы. Котлеты «Kotletee» были, я думаю, из телятины, «Marajensee» означает «мороженое» — оно было очень вкусным: одно лимонное, одно черносмородинное, такое я еще не пробовал. Крымское вино было также очень приятным, собственно, весь обед (за исключением, пожалуй, стряпни из осетра) был отменный.
Провели вечер, как уже вошло у нас в обыкновение, у наших гостеприимных знакомых, г-на и г-жи Пенни. Перед тем как отправиться к ним, мы посетили Страстной монастырь, при котором имеется красивое кладбище. Среди гробниц, которые повсюду свидетельствовали о большом вкусе и художественном чувстве, был один крест, в котором находилась горящая лампада, защищенная стеклом с каждой стороны.
Мы позавтракали около шести, чтобы поспеть на утренний поезд до монастыря «Нового Иерусалима». Некий г-н Спайер, знакомый г-на Пенни, дом которого находится за монастырем, любезно предложил нас сопроводить. Мы думали, что все это можно будет легко сделать за день, но оказалось, что мы сильно заблуждались.
Железнодорожная часть поездки длилась примерно до десяти часов. Затем мы наняли «tarantas» (который имеет такую форму, которую приняло бы старое ландо, если бы почти в два раза удлинить его корпус и убрать рессоры) и в нем тряслись более четырнадцати миль по самой ужасной дороге, какую я когда-либо видел. Она изобиловала колеями, канавами и непролазной грязью, а мостами служили кое-как уложенные вместе неотесанные бревна. Даже с тремя лошадьми нам понадобилось почти три часа, чтобы преодолеть это расстояние.
По дороге мы последовали предложению, сделанному, кажется, г-ном Муиром, и зашли в деревенский коттедж за молоком и хлебом, используя этот предлог, чтобы посмотреть внутри жилище крестьян, а также уклад жизни.
В коттедже, в который мы зашли, оказалось двое мужчин, старая женщина и шесть или семь мальчиков разного возраста. И черный хлеб, и молоко были очень хороши, и было весьма интересно получить представление о доме русского крестьянина. Я попробовал сделать два наброска: один — интерьера, другой — экстерьера; для последнего мы попросили шестерых из мальчиков и девочку стать группой: из этого получилась бы превосходная композиция для фотографии, но была, пожалуй, слишком сложна для моих рисовальных умений.
Мы добрались до деревни, находящейся рядом с монастырем, только около двух, и тогда узнали, что, для того чтобы этим же вечером вернуться в Москву, необходимо выехать в три. Соответственно, мы второпях посетили церковь Гроба Господня, и оттуда послали сообщение на почту, чтобы нам запрягли свежих лошадей, которые, как нам сказали, должны были там быть. На этом этапе наши планы нарушились; когда мы вернулись на почту, то увидели, что там не происходит никаких приготовлений,— свежих лошадей не было,— только лишь те уставшие лошади, которые нас привезли, а возница и все присутствовавшие в один голос заявили (шумным русским языком, который смог разобрать только г-н Спайер), что ничего сделать нельзя.
Посему мы покорились судьбе и попросили г-на Спайера пойти с нами в гостиницу и заказать нам ужин, чай, постели и завтрак на три часа утра. Он заверил, что во всем заведении нет никого, кто бы знал хоть слово на каком-нибудь ином языке, кроме русского, и, когда он уехал, оставив нас у дверей гостиницы, мы, совершенно точно, чувствовали себя более одинокими и по-робинзон-крузски, чем ощущали себя за все это путешествие. Мы отправились в монастырь в сопровождении гостиничного служащего, который передал нас в руки русского монаха — самого что ни на есть патентованного, который игнорировал фразы на всех других языках, кроме русского. Ему я предъявил фразу из своего разговорника, смысл которой сводился к «есть ли здесь кто-нибудь, кто говорит по-немецки, по-французски или по-английски?» Эта маленькая фраза стала поворотным пунктом нашей судьбы — нас сразу же представили другому монаху, который прекрасно, но вполне для меня понятно говорил по-французски, и он чрезвычайно любезно посвятил себя нашим услугам — почти, можно сказать, до конца дня.
Он провел нас по церкви Гроба Господня, главным образом представляющей интерес тем, что она точно скопирована с той, что находится в Иерусалиме, а также показал библиотеку и ризницу, которые были очень интересны, однако не содержали ничего особенного или уникального, если не считать имитации страусиного яйца, которое мы увидели в ризнице. Посмотрев через него на свет, через маленькую дырочку в конце, можно увидеть цветное изображение, которое выглядит почти объемным, женщины, стоящей на коленях перед крестом. Уже было время возвращаться в гостиницу на обед, что мы и сделали, после того как сначала договорились с нашим любезным гидом, что позовем его, когда вернемся снова.
По нашему возвращению монах отвел нас к себе домой, где, вместо кельи с черепом, скрещенными костями и проч., мы обнаружили удобную гостиную, в которой происходило чаепитие; в нем участвовали две дамы, мать и дочь, и господин, который, я думаю, должно быть, был их отцом. Дама постарше неплохо говорила по-французски, а помоложе — исключительно хорошо по-английски. Она рассказала нам, что преподает французский в одной из «гимназий» в Москве, и она была явно хорошо образованна и умна. В этой обстановке было очень приятно находиться, но все выглядело так неожиданно и необычно, что казалось почти сном. После чая всем семейством они провели нас по монастырю и показали покои, в которых останавливается императорская семья, когда иногда посещает это место. Среди прочего мы увидели «Вифлеем» — келью, скопированную с того помещения, где, как говорят, родился Господь. Затем монах повел нас через лес посмотреть отшельническую хижину, куда удалился Никон в годину своей добровольной ссылки. По пути назад мы купили в некоем подобии лавки у входа, которую держат монахи, маленькие копии «Богоматери с тремя руками» — большой иконы, находящейся в одной из часовен, которая написана, дабы увековечить явление Девы Марии, увиденной так, как представлено на иконе, с третьей рукой, появляющейся снизу.
В лесу мы увидели «Иордань», «купальню в Вифезде», маленький домик с настоящей купальней в середине и ступеньками, ведущими к ней, и еще один домик или усыпальницу, называемую «Колодец в Самарии», однако «скитная хижина» была замечательнее всего того, что мы видели ранее. Она выглядит внешне как маленький домик, но внутри нее множество комнат, таких миниатюрных, что вряд ли они даже заслуживают своего названия, соединенных узкими и низкими коридорами и винтовыми лестницами,— спальня, к примеру, шести футов в длину и в ширину: кровать, сделанная из камня, с каменной подушкой, всего пять футов девять дюймов в длину, и упирается прямо в стену комнаты с выемкой-нишей для ног, поэтому епископ, который был человеком высоким, должно быть, все время вынужден был почивать в скрюченном положении. Все вместе выглядит скорее как игрушечная модель, чем настоящий дом, и, должно быть, жизнь епископа проходила в постоянном смирении, которое превосходило только смирение его домашних слуг, обитавших в крошечном подвале, вход в который закрывает дверь высотой в четыре фута и куда едва просачивается слабый проблеск дневного света.
Остальные присоединились к нам в лесу и вернулись с нами обратно, и вскоре после этого, сердечно поблагодарив их за доброту, мы оставили наших новых знакомых и вернулись в гостиницу, снова испытывая чувство одиночества, поскольку знали, что там нет никого, кто говорил бы на каком-либо другом языке, кроме русского.
Но судьба снова оказалась к нам благосклонна: у входа мы встретили хозяина, который со многими поклонами и жестикуляциями представил нам русского господина, остановившегося в этом доме, который говорил по-французски. Он был очень любезен и помогал нам получить все, что мы хотели, и сидел с нами, болтая до полуночи. Хозяин, который, похоже, немного подвыпил и был здорово не в себе, также постоянно наведывался к нам, чтобы пожать руки и заверить в своей дружбе. Он был, как сообщил нам русский господин, дворянином, хотя и невысокого звания, и потерял свое состояние, примерно миллион рублей, каковое несчастье и повредило его рассудок. Последняя наша беседа с ним произошла, когда он зашел, чтобы предоставить нам счет, который он умолял нас оплатить заранее, поскольку мы уезжали спозаранку. Он выписал его карандашом на клочке грубой бумаги, громко выкрикивая различные пункты, перед тем как внести их в счет, а затем передал его мне, чтобы я посчитал общую сумму. Я это сделал, добавил дополнительный пункт «за труди» — «for service», и, получив деньги, он поднялся, поклонился иконе, висевшей в углу комнаты, осеняя себя крестом, затем схватил Лиддона за руку, расцеловал в обе щеки, а потом поцеловал ему руку; мне пришлось подвергнуться такой же нежной процедуре прощания, и, наконец, он покинул нас, предоставив наслаждаться по мере наших сил и возможностей оставшимися тремя с половиной часами, которые были уменьшены еще до двух с половиной часов нашим русским знакомым, который зашел побеседовать на прощание.
Нас разбудили в три, и после завтрака, тщетно прождав prelodka, мы отправились на ее поиски: мы встретили ее, когда она выезжала со двора «Почты», и в четыре отправились в путь — еще три часа тряски, которую несколько облегчило и скрасило зрелище прекрасного рассвета и музыка колокольчиков на повозке, которая почти всю дорогу следовала позади нас.
В Москве нас ждал г-н Пенни, который собирался взять с собой Лиддона и представить его аббату[10], с которым мы ранее имели продолжительную беседу. Затем мы еще раз посетили Двор, а потом детский приют. Директора на месте не оказалось, поэтому мы не смогли посмотреть все; кроме того, многие из детей постарше находились в деревне, поэтому нам удалось в основном лишь увидеть длинную череду гигантских коридоров, полных кроватей, нянек и бесконечного количества младенцев. На вид все маленькие дети были чистыми, ухоженными и счастливыми. Вечером мы поехали в Петровский парк и побыли там короткое время, слушая военный оркестр.
Праздничный день в Троице, ради которого мы остались в Москве и ждали его как великого зрелища,— надежда, обреченная на разочарование. Епископ Леонид обещал взять нас в церковь и провести в помещение, примыкающее к алтарю, где мы были раньше, но нам так и не удалось его найти. Мы прошли в церковь, но практически ничего не смогли увидеть, хотя нам и удалось попасть в помещение, находящееся с противоположной стороны от прежнего, поэтому через некоторое время я снова вышел и пошел один на другую сторону. Здесь, используя любую возможность, чтобы продвинуться вперед, я пробрался сквозь толпу в ту комнату, в которую нас обещал провести епископ. Здесь я оказался в чрезвычайно исключительном положении: единственным человеком в светской одежде среди толпы епископов и священнослужителей.
Было совершенно ясно, что я не имею ни малейшего права там находиться, однако, поскольку на меня никто не обращал внимания, я остался и смог очень хорошо видеть и самих епископов и некоторые фрагменты службы, но епископ Леонид так и не появился; впоследствии мы узнали, что он проводил службу в другом месте.
Мы сделали все, что могли, чтобы возместить неудачный день, посетив монастырь и поднявшись на великую колокольню Троицкого монастыря, с которой открывался замечательный вид, и рассмотрели через мой телескоп группу башен на горизонте, в сорока милях от монастыря,— я думаю, это была сама Москва.
В девять часов мы пошли в церковь Успения, где епископ Леонид должен был принимать основное участие, и стали ждать снаружи в надежде, что он возьмет нас с собой; однако какой-то господин, по его поручению, подошел к нам до того, как он прибыл, и провел нас в маленькую комнату на южной стороне алтаря. Лиддон оставался там до конца службы, но я ушел в середине, чтобы пойти в английскую церковь. Мы пообедали у Пенни и еще раз зашли к ним после вечерней службы, а по пути домой прошли через Кремль и, таким образом, получили последнее впечатление об этом чрезвычайно красивом ансамбле зданий, возможно, в самое лучшее время — море холодного прозрачного лунного света, заливающего чистую белизну стен и башен, и мерцающие блики на золотых куполах, чего не увидишь при свете солнца, ибо солнечный свет не смог бы выхватить их из темноты,— так мы их увидели ночью.
Сидя за завтраком в кофейне, мы завязали разговор с одним американцем, который был там с женой и маленьким сыном, и нашли их очень приятными людьми.
При расставании он дал мне свою карточку — «R.M. Hunt, Membre du Jury International de l’Exposition Universelle de 1867 — Studio B 8, 51 W. 10th St, New York». Если я когда-нибудь буду в Нью-Йорке, мне, возможно, кто-нибудь переведет этот загадочный адрес.
Утром мы почти ничего другого не делали, только готовились к отъезду, и в два часа пополудни выехали в Петербург; наши знакомые из английской церкви увенчали свои многочисленные добрые деяния тем, что пришли нас проводить и принесли бутылку своего вкусного «киммеля», чтобы мы не скучали в пути.
У нас были билеты в спальном вагоне, и в купе оказался только еще один господин, так что с открытым окном мы бы, возможно, чувствовали себя более-менее комфортно; но поскольку у нашего знакомого (который, кажется, был какой-то важной персоной) был насморк и он воспротивился этому, и поскольку третья постель, которая, естественно, досталась самому молодому, то есть автору, располагалась поперек купе, изголовьем под одной кроватью, а ногами — под другой, то я предпочел свежий воздух и усталость на площадке в конце вагона отдыху и удушью в купе. В пять утра я зашел и вздремнул до шести, и все. К десяти мы уже снова были в «Отеле Клее».
После плотного завтрака я оставил Лиддона отдыхать и писать письма и пошел по магазинам и проч., начав с визита к г-ну Муиру в дом 61 по Галерной улице.
Я доехал до дома на дрожках, сначала сторговавшись с извозчиком, что он довезет меня за 30 копеек (он настаивал на 40). Когда мы приехали, последовала небольшая сцена, нечто новое в моем опыте общения с извозчиками. Когда я выходил, извозчик произнес «sorok» (40): это было предупреждение о надвигающемся шторме, но я не обратил на него внимания, вместо этого спокойно протянув 30. Он принял их с презрением и негодованием и, держа на раскрытой ладони, произнес яркую речь по-русски, в которой ключевое «sorok» было основной идеей. Женщина, стоявшая рядом с выражением изумления и любопытства на лице, возможно, его поняла. Я — нет, но просто протянул руку за 30, вернул их в кошелек и вместо них отсчитал 25.
Проделывая это, я чувствовал себя в некотором роде как человек, тянущий за веревку, открывающую душ, и эффект был очень похожим — его злость выплеснулась через край и полностью затмила все предыдущие пререкания.
Я сказал ему на очень плохом русском, что я один раз предлагал ему 30, но больше этого делать не буду: но это почему-то его не успокоило. Потом слуга г-на Муира обстоятельно и подробно повторил ему то же самое, и, наконец, вышел сам г-н Муир и в резкой и сжатой форме изложил ему суть, но извозчик так и не смог увидеть ситуацию в правильном свете. Некоторым людям очень трудно угодить.
Мы пообедали в прекрасном ресторане «У Борелла», на Большой Морской, где мы получили первоклассный обед, включая бутылку бургундского, за пять рублей.
Вскоре после завтрака к Лиддону пришел граф Pontiatine, который, услышав, что мы раздумываем о том, чтобы попытаться посетить Эрмитаж, чрезвычайно любезно вызвался повезти нас туда, и посетил с нами не только галерею, но и Зимний дворец, покои, предназначенные для принца Уэльского, часовню и проч., в которые не допускают обычных посетителей. На этот раз мы увидели отдел галереи, который пропустили в прошлый раз и который представлял особый интерес — «Ecole Russe»[11]. В нем были выставлены некоторые по-настоящему замечательные картины — гигантская «Воздвижение Моисеем медного змия» работы Бруни, которая, по приблизительным подсчетам, была 27 футов в ширину и 18 в высоту: грандиозность замысла и удивительное разнообразие эмоций на лицах раненых и умирающих израильтян — религиозный экстаз, ужас, отчаяние — делает ее поистине эпическим полотном. Больше всего мне в память запала фигура силача, корчащегося в смертельной агонии в центре переднего плана, с блестящими кольцами змеиного тела, оплетающими его члены. Но, возможно, самая поразительная из всех русских картин — это морской пейзаж, недавно приобретенный и еще не получивший номера; она изображает шторм: на переднем плане плывет мачта погибшего корабля с несколькими уцелевшими членами команды, цепляющимися за нее, сзади волны вздымаются как горы, и их вершины обрушиваются фонтанами брызг под яростными ударами ветра, в то время как низкое солнце сияет сквозь более высокие гребни бледно-зеленым светом, который совершенно обманчив, в том смысле, что кажется, будто он проходит сквозь воду.
Я видел, как этот эффект пытались воспроизвести на других картинах, но никому не удавалось это сделать с таким совершенством.
Днем мы поднялись на вершину Исааковской церкви и получили большое удовольствие от открывавшегося вида этого восхитительного города. Лес белых домов с зелеными и красными крышами выглядел изумительно в прозрачном свете солнца. Мы пообедали «У Доминика» на Невском, а потом совершили прогулку по островам среди особняков высших сословий — прекрасные маленькие виллы с очаровательными садиками, со вкусом разбитыми вокруг; причем каждый цветок полагается заносить в дом перед началом зимы. Выбранный нами маршрут явно был очень модным — нечто вроде Роттен Роу[12].
В девять часов мы, по любезному приглашению г-на Мак-Суинни, поехали в Кронштадт, где провели весьма интересный день. Сначала он показал нам верфь и арсенал, и, хотя у нас не было достаточно времени, чтобы рассмотреть все в подробностях, мы получили весьма неплохое общее представление об огромном размахе производимых здесь работ и о ресурсах, имеющихся на случай войны: в арсенале (по которому нас любезно провел старший офицер) мы увидели довольно необычный трофей — пушку, взятую у англичан: она принадлежала канонерке «Стервятник»,— которую выбросило на берег и которая, таким образом, стала военным трофеем. Затем мы посетили «магнитную обсерваторию» и были представлены ее начальнику, капитану Вьпавенечь. Он на некотором подобии английского дал нам пояснение теории и практики своего предмета, которое, как по мне, можно было сделать на древнеславянском; все это было вне моего понимания, и на прощание он любезно подарил нам свои книги на ту же тему — увы, книги на русском. Затем мы взяли лодку и поплыли на веслах через бухту, один раз высадившись на берегу, чтобы осмотреть колоссальную воздвигающуюся верфь; стены были сложены из массивных гранитных блоков, отполированных снаружи так, словно они должны были украшать внутренние помещения какого-нибудь здания, и один из этих блоков как раз укладывали на цементную подушку под руководством офицера, не без многочисленных криков и суеты. В общем это место чем-то напоминало муравейник: сотни рабочих, копошащихся на всем протяжении гигантского котлована, и постоянный звон молотков, эхом отражающийся со всех сторон. Это позволяет представить, как должно было выглядеть строительство одной из египетских пирамид. Верфь, должно быть, обойдется примерно в три с половиной миллиона рублей.
Позднее мы поднялись на колокольню домовой церкви г-на Мак-Суини и смогли прекрасно рассмотреть город. Мы пообедали у него дома, где он был вынужден нас оставить, поскольку его судно уходило раньше нашего. Ранее Лиддон отдал свое пальто, и, отправляясь в город, мы обнаружили, что его необходимо забрать у горничной, которая говорила только по-русски, и поскольку я оставил свой словарь, а в маленьком разговорнике не было слова «пальто», то мы оказались в некотором затруднении. Лиддон начал с демонстрации своего пиджака, сопровождая показ сильной жестикуляцией, включая процесс снятия его наполовину. К нашей радости, она как будто сразу поняла, что мы имеем в виду,— вышла из комнаты и через минуту вернулась с большой одежной щеткой. В ответ Лиддон попытался применить более наглядную демонстрацию — он снял пиджак и положил его к ее ногам, показал пальцем вниз (давая понять, что предмет его желаний находится в более низких сферах), улыбаясь и всем лицом выражая ту радость и благодарность, которые бы он испытал, получив желаемое, и снова надел пиджак. И еще раз проблеск разума осветил простые, но выразительные черты молодой особы: на сей раз она отсутствовала намного дольше, после чего принесла, к нашему ужасу, большую подушку и принялась готовить диван для легкого сна, которого, как она теперь ясно поняла, так не хватало этому глупому господину. Мне пришла в голову счастливая мысль, и я поспешно набросал рисунок, изображающий Лиддона в одном пиджаке, получающего второй пиджак побольше из рук доброй русской крестьянки.
Язык иероглифов принес успех там, где оказались бессильны все другие средства, и мы вернулись в Петербург с унизительным осознанием того, что наш уровень цивилизации теперь сведен до уровня древней Ниневии.
Мы посвятили день различным занятиям. Встретились с секретарем графа Толстого (граф в отъезде) и посетили Троицкую церковь и Успенскую — обе очень красиво украшены. Мы также посетили армянскую церковь, которая отличается от греческих церквей тем, что в ней нет перегородки, скрывающей алтарную часть, или, точнее сказать, перегородка есть, но алтарь находится перед ней.
Расхаживая по городу, я заметил красивую фотографию ребенка и купил одну, небольшого размера, одновременно заказав отпечатать ее в полную величину, поскольку у них не было экземпляров без рамки.
Поделиться книгой: