Помоги проекту - поделись книгой:
Джордже Нуша разорился окончательно. Неудачливость его стала притчей во языцех не только среди торговцев белградской чаршии, но и смедеревской. Уже никто не расписывался на его долговых обязательствах, не ручался за должника. За векселя его едва давали половину их номинальной стоимости. «Свое дело» пришлось свернуть и искать место счетовода у какого-нибудь ловкого, но безграмотного воротилы. Венский диплом, висевший в аккуратной рамочке на стене смедеревской конторы, был снят и упрятан в сундук, отправленный вместе с другими вещами в Белград, где в 1877 году Джордже нашлось место у бывшего компаньона, мясоторговца Панджела.
Новый учебный год Алка начинал в третьем классе старобелградской «реалки». В Белград же переехала и семья его закадычного друга гимназиста Евты Угричича.
Право же, лучше бы отец определил своего сына в классическую гимназию, больше подходившую к Алкиному складу ума, да и дружил реалист все больше с учениками Первой белградской гимназии.
Все оставшиеся пять классов «реалки» (а всего их было семь) Алка протащился с весьма посредственными успехами. В архиве министерства просвещения по сию пору сохранились свидетельства неусидчивости нашего героя. Его формуляры дают представление и о знаниях, которые получали ученики «реалки». Читаем отметки за шестой класс: французский — 3, немецкий — 3, тригонометрия — 3, начертательная геометрия — 3, ботаника — 3, механика — 3…
3…3…3… С трудом мы находим две четверки — по общей истории и… поведению.
В седьмом, и последнем классе положение несколько лучше: бухгалтерия и корреспонденция — 4, по языкам по-прежнему тройки, общая история — 4, космография — 4, механика — 4, технология и история изобретений — 3, алгебра — 3…
В шестом классе «реалки» с Алкивиадом училось девять человек, в седьмом — уже восемь. Алекса Карамаркович, Драгутин Степанович, Джордже Анастасьевич… Об их взаимоотношениях с Алкой ничего не известно. И дальнейшей судьбе тоже. Кого-то из них Алка однажды привел домой, представив как «лучшего» ученика в классе. Старший Нуша попросил гостя поднатаскать сына в математике, с которой Алка всегда был не в ладу, обязавшись при этом платить тридцать грошей ежемесячно. «Лучший» ученик учился еще хуже Алки, и, разумеется, приятели сговорились — вместо занятий они играли в ушки, а в конце каждого месяца честно делили гонорар.
В старших классах Алка вел себя более степенно. Но результат был все тот же. Впрочем, теперь он из класса в класс кое-как переползал. Впоследствии он сравнит себя и своих однокашников с ротой добровольцев, отвоевывавшей у неприятеля траншею за траншеей. Порой школьная наука казалась ему неприступной крепостью, располагавшей самыми современными орудиями уничтожения учеников.
«Стены и башни этой крепости были сплошь покрыты всевозможными синусами, косинусами, гипотенузами, катетами, корнями, логарифмами, склонениями, спряжениями и другими смертоносными неизвестными величинами. Можете себе представить, сколько нужно было смелости и готовности к самопожертвованию, чтобы с голыми руками идти на штурм крепости…
Но мы не трусили: мы падали и поднимались, получали ранения, в продолжение каникул залечивали их и набирались сил для нового наступления, попадали в плен и по два года томились в рабстве в том же классе, но в конце концов наша долгая семилетняя война привела нас к решающей битве за аттестат зрелости».
Этой комической гиперболой можно, пожалуй, и завершить рассказ о годах, проведенных в стенах старобелградской «реалки». А вот о том, что происходило в те же годы вне ее стен, стоит рассказать поподробнее…
У читателя не могло не сложиться впечатление, что Бранислав Нушич в юности был отъявленным лентяем. И в самом деле, в повестях, рассказах, воспоминаниях и предисловиях к пьесам он не раз мистифицировал читателя, выставляя себя то вечным должником, которого по пятам преследуют кредиторы, то невероятным лентяем, который берется за перо лишь в силу жесточайшей необходимости, то беззаботным ловеласом, насмешливым, а порой и циничным. Оговоримся сразу, ни тем, ни другим, ни третьим он не был никогда. Грех за ним числился единственный — за красное острое словцо он был готов… прозаложить черту душу. И работал всегда как вол, прослыв плодовитейшим писателем своего времени. Учиться ему мешала необыкновенная живость и нежелание забивать себе голову тем, что, как подсказывала ему интуиция, не могло стать его призванием. Такой же грех числился за самим Львом Николаевичем Толстым, который ходил далеко не в лучших студентах Казанского университета, а завершив второй курс с пятерками только по любимым предметам и с двойками по остальным, вовсе покинул стены «альма матер», так как предпочел заняться самообразованием. И, помнится, за короткий срок овладел такими знаниями, которые не дал бы ему ни один университет мира. Достоверно известно также, что многие исторические личности в школе имели по истории двойки. Но это еще не значит, что делать историю легче, чем учить ее.
В Смедереве у Алки состоялась первая встреча с театром, там были написаны первая пьеса и первое стихотворение. Там он впервые почувствовал вкус творчества. Склонности маленького Алки определились. Но многие в его годы увлекаются театром, пишут стихи и не становятся ни актерами, ни литераторами. Кроме желания нужны еще и благоприятные условия, в которых бы развивалось то, что заложено в человеке природой.
Неблагополучие семьи, заставившее ее переехать в Белград, обернулось для Алки величайшей удачей. Белград — столица, в Белграде уже почти десять лет существует Народный театр, в Белграде кипят политические и литературные страсти.
Написав первое стихотворение после неудачного побега на войну (о чем стало известно из сообщения того же Евты Угричича «Мое интервью с живым писателем», опубликованного в газете «Политика» в 1906 году), он уже исправно поставлял в детские и юношеские издания сентиментальные подражательные стихи, о которых впоследствии не любил даже вспоминать.
Я не совсем уверен, имеют ли биографы моральное право вытаскивать на свет божий то, что не хотелось вспоминать их героям… Впрочем, сам же Нушич иронизировал по поводу попыток биографов приукрашивать жития «великих». Постараемся же убить одним выстрелом сразу двух зайцев — во-первых, проявить добросовестность и, во-вторых, оправдать бездеятельность Алки в школе его кипучей деятельностью на литературном поприще — и полистаем старые журналы.
Начал Алка с ребусов[5] которые послал в изданьице для детей «Голубь». Ему вежливо ответили, что в свое время они будут опубликованы. А 1 мая 1880 года появился его перевод с немецкого:
Вдохновленный успехом, 1 июня Алка публикует в «Голубе» свое первое оригинальное стихотворение «Луч солнца»:
И впрок заготавливает все новые стихи. Морализаторско-религиозные. Патриотические. Описания природы…
Первый рассказ «Мой ангел» (1 марта 1881 года) был тошнотворно сентиментален.
Маленькому герою рассказа мать дарит новые штаны. За успехи в школе. (Обратите внимание на это обстоятельство, ибо оно свидетельствует о том, что юный автор-троечник уже понимал воспитательное значение литературы.) В кармане новых штанов оказался еще и новенький динар. На эти деньги тут же была куплена книга «о боге, об ангелах, о рае». А штаны подарены бедняку, который продал их, чтобы купить лекарство больной матери. Преисполненный сознания собственной добродетельности, герой рассказа потребовал награды — захотел увидеть своего ангела. Но тот не явился. И доброты как не бывало. Мальчик прогнал с порога своего дома бедного хромого старца, в другого бросил грязью. И вот тогда-то во сне ему явился ангел, говорящий стихами, и категорически потребовал, чтобы герой свернул с грешного пути на праведный.
Приблизительно в то же самое время он печатается в «Невене» и других изданиях для детей.
«Невен» издавал знаменитый поэт-патриот Йован Йованович-Змай, стихи которого Алка знал наизусть. В 1881 году в «Невене» были опубликованы два стихотворения Алки: «Первые капли пота, или В первый раз на пахоте» и «Пчела и мальчик». Автор их подражал… Змаю. И Змай во втором номере «Невена» поместил короткое извещение:
«Алкивиад Дж. Нуша. Напишу вам отдельно, как только будет немного времени».
Редактор сдержал слово и напрямик написал подростку, что, хотя стихи напечатаны, они очень слабые. Алка рассердился на Змая, но совета послушался и перестал публиковать детские стихи в «Невене» и «Голубе». Печатался Алка под самыми разными псевдонимами, среди которых стал мелькать «Бранислав Нушич» (Бранислав — это славянский перевод греческого имени Алкивиад).
Еще менее обнадеживающими были успехи на сценическом поприще. Тайком от родителей он вместе с Евтой Угричичем хаживали в Народный театр и нанимались статистами в надежде, что там заметят и оценят по достоинству их актерское мастерство, о котором оба были самого высокого мнения.
Зданию театра, похожему в то время по своей архитектуре на арбатский дворянский особняк, предстояло на многие десятки лет стать родным домом Бранислава Нушича. А пока Алка с Евтой лишь изредка выходили на сцену, изображая вместе с другими реалистами, гимназистами и студентами «толпу», чаще всего приветствовавшую героя-государя в какой-нибудь исторической трагедии. Тут из-за кулис приятели с замиранием сердца и даже в каком-то восторженном испуге следили за игрой ослепшего трагика Александра Бачванского. В 1881 году состоялась премьера трагедии «Людовик XI», в которой слепой Бачванский играл слепого короля. Впечатление было настолько сильным, что многие в публике плакали.
Алка все добивался, чтобы ему дали какую-нибудь, хоть маленькую роль. Но и здесь Евта опередил его. Высокий, осанистый Угричич явно становился любимчиком постановщиков. Малорослый, худенький и невидный Алка так и не пошел дальше амплуа «кушать подано».
И только однажды ему «повезло». Это было уже в последнем классе «реалки». Евту Угричича за частые и необоснованные пропуски исключили из гимназии. Он скрыл это от родителей. Мало того, никого не известив, он бежал в Воеводину и поступил в труппу Марка Суботича, с большим успехом дававшую спектакли в австро-венгерских владениях.
Вскоре из города Шида пришла весть, что Евта тяжело ранен. Старший Угричич и слышать не хотел о своем непутевом сыне. Мать Евты попросила Алку поехать с ней в Шид.
Голова Евты была обмотана бинтами, скрывавшими все лицо. Из-под бинтов глухо доносились вздохи и стоны.
— Дурак я, дурак. Это в Белграде актеров ни во что не ставят, а здесь, в Воеводине, нас чуть ли не на руках носят. Пригласили нас после спектакля на пир. Напились, пошумели, захотелось пострелять. Набил я старый пистолет порохом, поднял вверх, и… осечка. Я посмотрел в дуло и дунул, а пистолет возьми и выстрели мне прямо в лицо! Не знаю, как жив-то остался…
Мать Евты плакала. Алка жалел друга, зная, что изуродованное порохом лицо помешает его сценической карьере. Врач предупредил, что ранее чем через месяц раненого нельзя забирать.
Оставшись без актера, глава труппы Суботич попросил Алку заместить Евту на сцене. В тот же вечер давалась историческая драма, и Алка предстал перед публикой в роли Гргура, сына деспота Бранковича. В широченном костюме воеводы, скроенном на большого Евту, тщедушный Алка выглядел так комично, что зрители буквально корчились от смеха.
— Откуда мне на голову свалился этот недомерок! — хватаясь за голову, орал директор театра.
Алка пал духом и наотрез отказался от дальнейших выступлений, но актеры все-таки уговорили его сыграть роль слуги Йована в «Любовном письме» Трифковича. На сей раз все обошлось благополучно, и Алка заработал немного денег, что было подспорьем обедневшей семье.
Детская литературная дружина «Нада» («Надежда») была основана при Первой белградской гимназии еще в 1868 году. Вскоре она стала самым популярным литературным кружком в Сербии. Выучку ее прошли десятки будущих литераторов и ученых.
Реалиста Нушича ввел в гимназическую «Наду» его новый приятель Миленко Веснич. Нушич, видимо, был тогда еще в шестом классе. Во всяком случае, учась в седьмом классе, он уже был самым активным членом дружины. Из тринадцати произведений, прочитанных на ее заседаниях в это время, три принадлежало перу реалиста. И даже известно, что он читал. Сентиментальные притчи, вроде тех, которые Алка публиковал в газетах, были категорически отвергнуты. Выспренная баллада «Ледяной крест» встретила ледяной прием. Благосклонно были приняты его первые юмористические рассказы «Муро» и «Дон-Кихот наших дней», которые, к сожалению, не сохранились.
В семнадцать лет Нушич уже сотрудничал в редколлегии журнала «Маленький серб», который стал выпускаться с февраля 1882 года. В альманахе «Нада», организованном при «Маленьком сербе», появляется юмореска Нушича «Фрак». Пожалуй, это первая юмористическая проза Бранислава Нушича, увидевшая свет. Сюжет рассказика незамысловат. Юноша, ухаживающий за девицей из «хорошей» семьи, приглашен ею на день рождения. Ему не в чем идти, и приятель его достает через слугу одного профессора на время господский фрак. Расфранченный юноша является к девице с букетом цветов и… о ужас! Профессор оказывается отцом девицы и узнает свой фрак…
С точки зрения властей, «Нада» была не совсем безобидным кружком. Там увлекались демократическими идеями Светозара Марковича, заражались панславистским и славянофильскими идеями. В 1880 году кружок запретили. В гимназии завели строгие порядки. Гимназисты подняли настоящий бунт и расклеили по городу отпечатанные листовки — «Террор в белградской гимназии». Зачинщиками бунта были гимназисты класса, в котором учился поэт Воислав Илич. Именно к тому времени и относится знакомство Бранислава Нушича с Воиславом Иличем, переросшее в крепкую дружбу, продолжавшуюся до самой смерти поэта.
Поскольку мы заговорили о политике, придется, пожалуй, дать кое-какие пояснения, что само по себе дело очень и очень нелегкое. У сербов существовала поговорка: «Когда сходятся двое русских — это уже хор, а когда сходятся два серба — это уже три политические партии»…
ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОЛИТИКА
22 февраля 1882 года в Белграде послышались пушечные выстрелы. Сербия была провозглашена королевством. Князь Милан IV превратился в сербского короля Милана I.
Король был на десять лет старше Алкивиада Нуши, учившегося в то время в последнем классе «реалки». Довольно красивые черты лица короля портила тонкая, как бы втянутая верхняя губа и массивный подбородок, выдававшие несносный характер. В юности Милан любил оружие и жестокие игры. Подростков из своего окружения заставлял выпрыгивать в окна и бывал предоволен, если кто-нибудь вывихивал ногу. Своих опекунов-регентов ненавидел. Одного из них подозревал в претензиях на княжеский престол. Хладнокровие и вельможность другого, либерала Йована Ристича, так раздражали его, что он схватил того за бакенбарды и крикнул: «Эй, ты! Не забывайся, что я государь, а ты мой слуга…»
В восемнадцать лет Милан взял власть в свои руки и… стал развлекаться как мог. Часто сменявшиеся фаворитки помыкали министрами. Так продолжалось до тех пор, пока в Белграде не побывал проездом со своей красавицей дочерью Натальей полковник русской службы, богач бессарабец Кешко. Они получили приглашение явиться ко двору. Наталья была блистательна, молодой князь танцевал с ней весь вечер. Тотчас из Белграда была выслана хорошенькая француженка-актриса мадемуазель Риго. Милан обвенчался с Натальей, и через год она родила ему наследника, получившего имя кума — русского царя Александра.
Князь женился на двадцать первом году жизни. В Боснии и Герцеговине в то время было в разгаре восстание против турок. Воинственно настроенные сербы иронизировали, повторяя шутку, напечатанную в «Панчевце»: «Милан больше любит Наталию, чем баталию».
Во время войны с Турцией генерал Черняев провозгласил Милана королем. Великие державы, наверное, согласились бы с этим провозглашением, если бы Милан победил в войне. Но крохотному княжеству было не по силам бороться с Турецкой империей. Милан послал телеграмму императору Александру II, умоляя спасти Сербию. Ультиматум русского посла в Константинополе генерала Игнатьева подействовал на турок отрезвляюще.
В 1877 году Россия вступает в войну. Шипка… После Плевны прокламация Милана: «Сербы! Мы тоже беремся сегодня за оружие и встаем за святое народное и христианское дело. Вперед, герои, следом за победоносными знаменами Царя-освободителя, с верой в Бога, всемогущего защитника правды, и во имя освобождения всех порабощенных братьев, во имя Независимости нашего дорогого Отечества Сербии». У Сливницы сербы соединились с русскими.
Петербург и Белград ликовали и обменивались изъявлениями любви и дружбы. Но вскоре все переменилось.
Россия пошла на уступки Австро-Венгрии. По Берлинскому трактату Сербию обделили. Боснию и Герцеговину оккупировали австрийские войска. Сербы сразу заметно охладели к России.
После войны Милан решил управлять Сербией самовластно, подобно своим предшественникам, один из которых начертал на проекте конституции: «А в общем все будет так, как государь решит», а другой сравнивал Сербию со стаканом родниковой воды и преследовал всякую оппозицию, боясь, как бы она не замутила эту чистую воду.
Однако времена были уже не те, да и сам Милан не очень годился на роль абсолютного монарха. Он предпочитал занятиям делами в Белграде бурные похождения в Вене. Содержание его обходилось в три тысячи дукатов ежемесячно. Костюмы, выписываемые из европейских столиц, он надевал только дважды. Вскоре Милан заложил дедовскую саблю, усыпанную драгоценными камнями, и попросил у Австрии заем в 60 тысяч дукатов. Сербский король оказался в зависимости от венских банкиров, которым приходилось платить проценты, а следовательно, и от собственного парламента — скупщины, которая платила княжеские долги. Скупщину к тому времени заполняли представители трех партий.
Вот эти партии.
Консерваторы во главе с Николой Христичем, «феноменальным полицейским», считавшим для себя и своих сторонников законом верное служение династии. Он был министром еще до рождения Алкивиада Нуши, и предшественник Милана князь Михаил говаривал, что с таким, как Христич, он «мог бы управлять Сербией даже из Америки».
Либералы во главе с Йованом Ристичем, программа которого укладывалась в слова: «Династия Обреновичей и конституционность». Поскольку в партии было много бывших последователей «Омладины», либералы любили называть себя знаменосцами сербской свободы, славянофилами и даже русофилами. Они не раз формировали правительства.
Напредняки (прогрессисты), которых Милан, сблизившись с австрийцами и использовав недовольство русской политикой, призвал к власти на смену либералам. Возглавляли партию богачи-торговцы Милан Пирочанац и Милутин Гарашанин.
«Люди этой партии, — писал русский дипломат С. С. Татищев, — воспитанники Запада, воспринявшие в немецких школах зачатки его культуры, усвоившие его идеалы, государственные и общественные, и вполне отрешившиеся от заветов, преданий и верований своего народа. Общее благо Сербии усматривают они в насаждении в ней гражданственности по западноевропейским образцам — тем более что это вполне согласуется с их частными выгодами».
А выгоды были немалые — в руках напредняков была сосредоточена вся торговля свиньями и хлебом, которые они поставляли Австрии.
В 1881 году началось строительство железной дороги. Правительство Пирочанца связалось с французским банком Эжена Бонту; вскоре парижские Ротшильды, скупив его акции и пустив их по низкому курсу, пустили Бонту по миру. В результате этой аферы Сербия осталась должна 100 миллионов франков. Тогда-то пришлось обратиться за милостью к венским… Ротшильдам. Милан заключил с Австрией на двадцать лет тайную военную конвенцию, окончательно оторвавшую Сербию от России.
Русофилов стали преследовать. Эмигранты из Боснии и Герцеговины выдавались австрийским властям. Летучие жандармские отряды подавляли всякое выражение недовольства. Без австрийского посланника графа Кевенгюллера не принималось ни одно решение. Ротшильды и другие денежные бароны затянули Сербию в свои хитрые сети и высасывали из нее все соки. Налоги увеличивались. Немецкий язык слышался всюду — в Белграде появилось множество еврейско-немецких предприятий. В народе напредняков стали называть «назадняками», а их печатный орган «Видело» («Свет») — «мрачилом» и «слепилом».
В свое время Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» внимательно прослеживал процессы, происходившие в политической жизни славянских стран. Он писал:
«Есть две Сербии: Сербия верхняя, горячая и неопытная, еще не жившая и не действовавшая, но зато страстно мечтающая о будущем, и уже с партиями и с интригами, которые доходят иногда до таких пределов (опять-таки вследствие горячей неопытности), что не встретишь подобного ни в одной из долго живших, безмерно больших и самостоятельных, чем Сербия, наций. Но рядом с этой верхнею Сербией, столь спешащей жить политически, есть Сербия народная, считающая лишь русских своими спасителями и братьями… любящая русских и верящая им»[7].
Милан и его правительство опирались на бюрократию, которая образовалась в свое время из представителей партий консерваторов, либералов, напредняков, уже давно забывших о своей партийной принадлежности.
Проблема сербской бюрократии особенно интересна. На ней, можно сказать, вскормлена сербская критическая и реалистическая литература. Ей посвящены многие пьесы Нушича, так остро воспринимающиеся и сегодня.
Турки за время своего пятисотлетнего господства не допускали в Сербии формирования интеллигенции. Аристократию они либо вырезали, либо «потуречили». В новом свободном государстве сербов жили одни крестьяне — равноправные и свободные, но неграмотные. Князья, и Обреновичи, и Карагеоргиевичи, которые тоже выдвинулись «из простых», часто приглашали в чиновники австрийских «письменных» (грамотных) сербов, проникнутых идеалами австрийского государственного строя, основами которого служили централизация и бюрократия. На народ и его обычаи они смотрели с пренебрежением, как на нечто, требовавшее бдительного надзора в попечения со стороны правительства. Народ называл их «швабами».
Уже выросло и собственное чиновничество, но оно сразу ступило на проторенную дорогу. Чиновничье сословие было настолько чуждо народу, что еще при выработке конституции 1869 года народные представители потребовали, чтобы чиновники не могли быть избираемы в скупщину.
Казалось бы, должны были иметь успех лозунги либералов. Например, их лидер Йован Ристич говорил: «Мы можем вступать с Западом в разнообразные отношения, перенимать его культуру, посылать своих сыновей учиться туда, делать займы, но ничего в отношении осуществления своих народных идеалов, объединения и освобождения наших племен, мы не можем сделать без России».
Но народ уже не верил ему, предпочитая идти за новой партией, появившейся в 1881 году, — партией радикалов.
Идея создания такой партии возникла у великого сербского революционного демократа Светозара Марковича. Он умер в 1875 году, но еще задолго до своей смерти писал друзьям: «По моему мнению, надо организовать радикальную партию, и тогда начнется борьба против всего, что устарело… Организовать партию, которая бы опиралась не на какие-нибудь монархические имена, а на народ и его интересы. Пусть в этой партии будет пять человек (если больше не найдется), но пусть она будет партией с самого начала… и будущее за ней».
Светозар Маркович был внуком разбойника-хайдука и сыном полицейского. В юности он входил в «Омладину» и исповедовал идеи национальной самостоятельности. Как и многих других сербов, для получения высшего технического образования его послали в Петербург. Здесь вместе с молодым офицером Саввой Груичем он зачитывался статьями Добролюбова, Писарева и Чернышевского, с восторгом посещал собрания молодых нигилистов. В Сербию он возвратился овеянный идеями «разумного эгоизма», и своим острым пером, по словам знаменитого сербского критика Скерлича, «с разрушительной беззаботностью молодого человека начал бить по идеализму в философии, по романтической сентиментальности в литературе, по пустой и велеречивой „эстетике“, проповедуя истину, трезвость, необходимость серьезной работы без фраз, требуя создания живой, реальной, „прикладной“, „обличительной“, боевой литературы…».
Светозар ставит в пример русских реалистов. Призывает молодую интеллигенцию «идти в народ». В 1869 году, перебравшись в Швейцарию, он зачитывается Луи Кланом, Лассалем, Прудоном, Бакуниным и, разумеется, Марксом и Энгельсом.
Вместе с ним наблюдает за полемикой Маркса и Бакунина молодой студент-архитектор Никола Пашич. Однажды в Цюрихе Бакунин сказал:
— Из всех молодых людей, которых я вижу здесь, наверное, только молчаливый Пашич сыграет большую политическую роль у себя на родине.
Бакунин оказался пророком.
Три молодых человека стояли у колыбели радикальной партии — Никола Пашич, Савва Груич и Пера Тодорович. Они подхватили идеи рано умершего Светозара Марковича.
Пера Тодорович был сыном богатого торговца. Все свое наследство он истратил на создание газеты «Самоуправа» («Самоуправление»), ставшей рупором новой партии. Блестящий журналист, пров ванный впоследствии «сербским Жирарденом», он писал преядовитейшие памфлеты, разоблачая австрофильскую политику Милана, Офицер Савва Груич вел пропаганду в армии.
Но подлинным создателем партии стал Никола Пашич. Он оказался прирожденным организатором, хотя говорил лишь намеками, а то и вовсе молчал. После возвращения из Швейцарии он только раз попробовал применить свои познания в архитектуре. В его родном городе Заечаре гордившиеся Пашичем земляки поручили ему построить двухэтажную больницу. Когда здание почти возвели, рабочие обнаружили, что в чертежах Пашича не предусмотрены лестницы. После этого он навсегда посвятил себя политике.
Первая программа радикалов была проста. Они выступили за уменьшение числа налогов, за рассредоточение власти, за расширение прав местного самоуправления и народных представителей, за освобождение всех сербов из-под власти турок и австрийцев и создание Великой Сербии, за тесный союз с матерью-Россией.
Буквально за год партия стала одной из сильнейших в стране. В нее вступали те, кто больше других общался с простым народом, — учителя и священники. Голоса крестьян были обеспечены, и после ближайших выборов радикальные депутаты появились на трибуне скупщины. Радикальные журналисты во главе с Перой Тодоровичем, разоблачая королевскую политику, не стеснялись в выражениях.
По сербской конституции 1869 года личность короля была неприкосновенна и неответственна, и в то же время провозглашалась свобода печати. В выступлениях депутатов при обсуждении проекта конституции встречается интересное соображение: зло можно сотворить и пером и рукой, но ведь не связывают же руки всем людям подряд во избежание возможного преступления.
Объявив себя в 1882 году королем, Милан и его напредняцкое правительство решили сделать так, чтобы личность короля и в самом деле была неприкосновенна и неответственна. Ровно через двадцать дней после коронации был обнародован закон о печати. Этот закон долго потом опустошал ряды сербских журналистов и литераторов, знакомя их с распорядком в королевских тюрьмах. Поскольку мы еще будем встречаться с толкованием этого закона применительно к деяниям Бранислава Нушича, познакомимся с ним.
Начинался он хорошо. Всякий серб имел право высказывать свои мысли устно или письменно. Всякий совершеннолетний гражданин мог открыть типографию, книжный магазин или основать периодическое издание. Далее надо было известить об этом полицию. Никакое сочинение или повременное издание не могло быть задержано полицией… за исключением тех случаев, когда в них встречались выражения, оскорбительные для короля, королевы, наследника и королевского дома, или призыв граждан к поднятию оружия для ниспровержения существовавшего порядка правления.
Вот тут уж к суду привлекались: 1) автор, 2) ответственный редактор, если автор был вне досягаемости, 3) собственник типографии, если неизвестен ни автор, ни редактор, и 4) тот, кто продает, распространяет или вывешивает на улице какое-нибудь печатное произведение, подлежащее каре закона, если не известны ни автор, ни редактор, ни типография. А кара была весьма существенная — каторжные работы до десяти лет.
Много лет спустя, познакомившись не с одним законом о печати и пройдя не одно судебное чистилище, Бранислав Нушич напишет в повести «Божественная комедия» о попытке издания газеты в раю:
«Ах, это было полезное чтение. Можете представить себе, каков был этот номер, если полиция сразу же запретила его, и в тот же день вышел закон о свободной печати, в котором было всего две статьи:
Ст. 1. Печать в раю совершенно свободна.
Ст. 2. Никто в раю не имеет права издавать газет».
Борьба радикалов с самовластьем и бюрократией захватила и Нушича. Более того, ученик седьмого класса «реалки» стал участником крупнейшей противоправительственной демонстрации, состоявшейся 28 апреля 1882 года, тотчас после помпезной поездки по стране новоиспеченного короля Милана Обреновича.
Демонстрация была организована белградскими студентами и школьниками по поводу постановки на сцене Королевского Народного театра комедии французского драматурга Викторьена Сарду «Рабагас». Это довольно слабая пьеска, высмеивавшая политических карьеристов и выставлявшая в выгодном свете героя-монарха. Французская печать характеризовала комедию как «покушение на достоинство литературы». Считалось, что это памфлет на деятелей типа Гамбетты. Пьеса ставилась по предложению известного в сербской истории напредняцкого журналиста и государственного деятеля доктора Владана Джорджевича, которого оппозиционные газеты того времени называли «доктор Красный нос». Его близкий друг Коста Христич не только перевел, но и внес в сербский текст множество выпадов против деятелей радикальной оппозиции в Сербии.
Поскольку даже последующее полицейское следствие не могло установить истинных организаторов демонстрации, сейчас трудно сказать, как она подготавливалась. Газета напредняков «Видело» утверждала, что ученики получили деньги на билеты в театр от радикалов, которым стало известно содержание предстоящего спектакля. Во всяком случае, студенты Великой школы, семинаристы, гимназисты, реалисты, подмастерья и торговые ученики подготовились превосходно.
Студенты и ученики старших классов запаслись свистками, хлопушками и трещотками. Многие прятали под одеждой палки. Ученики младших классов и подмастерья ожидали начала событий снаружи — по сигналу они должны были перебить окна в театре и кричать «Да здравствует народ!»
Представление началось точно в половине восьмого, что тогда случалось редко. Возможно, точность была соблюдена из-за присутствия на спектакле королевы Натальи со свитой и некоторых министров. Поднялся занавес. Сперва все было чинно. Никто не доставал свистков. Полиция, переодетая в штатское, облегченно вздохнула. Но это было затишье перед бурей.
И вот началось. Знак к обструкции подал редактор радикальной юмористической газеты Владимир Милоевич. Пущен был в ход весь шумовой арсенал. Половина зрителей орала, свистела, мяукала. Полицейские бросились в зал. Занавес был опущен, и шум постепенно затих.
Спектакль продолжался. Главный герой пьесы — князь Монако восклицает: «Этот народ надо давить конницей!» Каждому из юношей эта реплика кажется личным оскорблением. Все словно обезумели. Спектакль был сорван.
Министр внутренних дел Милутин Гарашанин, сидевший в ложе с министром просвещения Стояном Новаковичем, попросил королеву Наталью покинуть королевскую ложу и приказал разогнать публику любыми средствами. Вызванные жандармы ворвались в зал в стали избивать публику. Они били юношей обнаженными саблями плашмя. В руках у молодых людей появились палки.
«Долой полицию! Долой жандармов!» — раздавалось в партере, «Выкиньте собак!» — орали с галерки. Кто-то, надрываясь, произносил речь. Но слов не было слышно. Началась давка. Полиция теснила демонстрантов к сцене. Они бросились бежать через оркестровую яму, где по распоряжению директора театра музыканты изо всех сил выдували бравурный марш. Полицейские хватали юношей и тут же обыскивали. Многие оказались предусмотрительными — свистки их были сделаны из сахара. Разгрызенные леденцы тут же исчезали в молодых желудках.
Поделиться книгой: