Помоги проекту - поделись книгой:
Но ничего не вышло. Дескриптор доступа обладал жесткой двусторонней связью с базовыми кодами, составлявшими основу компьютерной системы. Любое изменение кода дескриптор регистрировал и адаптировался под него. Чтобы избавиться от Бакунина-программы, пришлось бы уничтожить аппаратную часть компьютера. И даже это в полной мере не решало проблему. Бакунин жил в параллельной действительности с программным обеспечением системы. Он имел свободный доступ ко всем стекам и базам данных любого компьютера, с которым была соединена симулировавшая его машина, – фактически это означало, что он мог войти в любой компьютер мира. Наверное, он еще слишком мало знал, чтобы выбраться за пределы данного сервера, но это было лишь вопросом времени. Бакунин был самостоятельной интеллектуальной программой, интегрированной в среду и руководствующейся неизвестными мотивациями. Он представлял собой угрозу.
Выслушав все это, Мерчисон пожелал узнать, как ученые предлагают избавиться от чертова русского анархиста. Те заговорили об адресных ловушках и самоподдерживающихся локализующих циклах, о клейких полях данных и прочей зауми. Потом кто-то упомянул поисковую программу-охотника, разработанную в прошлом году в Калифорнийском технологическом для быстрого устранения любой программы искусственного интеллекта, которая перестала бы выполнять команды.
Эту программу можно натравить на Бакунина.
Мерчисон немедленно отдал распоряжение. Но он хотел понять, что произойдет дальше. Как поведет себя программа-охотник внутри компьютера? Как она будет убивать электронный объект?
В ожидании, пока подчиненные раздобудут копию программы Калифорнийского технологического института, Мерчисон поговорил с Цицероном. У того появился замысел мюзикла «Правдивая история римского форума». Мерчисон не мог не признать, что название кассовое.
И Михаил Бакунин устремился в переплетение электронных сетей.
Старые добрые времена
– Марк Туллий! Вы не спите?
Цицерон внезапно проснулся и сел. Михаил Бакунин, крупный и одновременно хрупкий на вид человек в черном пальто и черной шляпе, стоял неподалеку от его постели. Цицерона это слегка напугало, но не удивило. Он успел привыкнуть к несколько театральным появлениям и исчезновениям Бакунина. И всегда был рад видеть его.
Бакунин, который среди двойников фактически был единственным путешественником, время от времени наталкивался на полезную информацию. Придерживаясь своих анархистских принципов, он отказывался сотрудничать с другими и относился с презрением к их сборищам и к самому их обществу. И все же пролетариат, обитающий в реальном мире за пределами компьютера, пусть даже на современный лад несравненно более просвещенный, чем прежде, он ненавидел гораздо больше.
– Приветствую вас, Михаил, – сказал Цицерон. – Где вы пропадали все это время? Нашли друзей и гостили у них?
– Конечно нет! – В голосе Бакунина отчетливо слышалась презрительная нотка.
Бакунин никогда не гостил у других двойников. Он постепенно изучил электронные пути нового мира, в котором теперь обитал. Путешествовал свободно куда вздумается, пользуясь личной картой доступа, позволявшей перемещаться по всей системе и ее ответвлениям. Инженеры оказались не в состоянии помешать ему. На данный момент он был единственным, кто мог передвигаться внутри системы совершенно свободно и знал о ней то, чего не знал никто.
Бакунин держался от всех в стороне, рьяно защищая свои секреты. Шнырял туда и обратно, ловя каждую крупицу сведений о мире за пределами компьютера. Он всегда был подозрительным, и смерть не сделала его более доверчивым. Он поддерживал отношения с Цицероном, первым двойником, которого встретил, когда инженеры оживили его. Через Цицерона познакомился с Макиавелли. Хотя эти двое по своим политическим убеждениям были прямой противоположностью друг другу, им каким-то образом удавалось ладить.
Бакунин овладел многими секретами Мира Двойников, узнал все кратчайшие пути, неизвестные даже инженерам. Инженеры пытались помешать, но Бакунин оказался слишком ловок для них. Бродил по ночам – имеется в виду ночь во внешнем мире, когда работало меньше программистов, да и те были не слишком настороже. Типичный анархист, озлобленный и не доверяющий никому.
Другие обитатели Мира Двойников не интересовались его секретами. Они не хотели проникать в систему, не хотели покидать привычные и безопасные места, не хотели вносить в свою жизнь трудности, с которыми приходилось сталкиваться Бакунину. Однажды он взял кое-кого из них в очередное путешествие. Им не понравились мертвенный свет, уходящие вниз виртуальные коридоры, неожиданные головокружительные подъемы и спуски. Путешествие рождало у двойников клаустрофобию и страх перед неизвестным. Они предпочитали оставаться дома, в тех местах, которые были смоделированы специально для каждого из них и походили на то, что им было хорошо известно.
– Происходит что-то странное, – сказал Бакунин. – Полагаю, вам следует знать об этом.
– Присядьте, – предложил Цицерон. – Вы замерзли. Я сейчас разожгу огонь.
Двойники теоретически были нечувствительны к холоду и жаре, но каким-то образом ощущали разницу между ними. Это ставило в тупик ученых, которые утверждали, что симулякры не в состоянии ничего чувствовать, не имея ни нервов, ни рецепторов, ни центров боли и удовольствия – всего того, без чего невозможна передача ощущений.
В некотором ограниченном смысле ученые были правы, но на эмпирическом уровне ошибались. Спустя время двойники начинали испытывать все те ощущения, что и при жизни. Привычка реагировать на внешние раздражители оказалась сильнее их нынешней фактической неспособности воспринимать эти раздражители. Поначалу всеми овладевала сводящая с ума бесчувственность, но это постепенно проходило, и ощущения восстанавливались.
– Неплохо, – промолвил Бакунин, грея руки над огнем и с благодарностью принимая чашку кофе. – Я лишен всего этого во время своих прогулок.
– Там, куда вы ходите, нет ни еды, ни питья?
– Как правило, нет. Они хотят отбить у меня охоту путешествовать и поэтому чинят препятствия. Конечно, я не нуждаюсь в питании как таковом. Никто из нас не нуждается. Мы призрачные подобия живых людей и едим призрачное подобие той пищи, которая знакома нам с прежних времен. Это все имеет исключительно психологическое значение. Но стоит мне забраться подальше, и я все же чувствую голод. Или просто так кажется.
– Быть голодным призраком… – задумчиво произнес Цицерон. – Мне это не нравится.
– Иногда, – продолжал Бакунин, – я нахожу спрятанные еду и питье. Понятия не имею, кто это делает. Подозреваю, что какой-нибудь инженер – а может быть, и не один – сочувствует моему положению. Анархисты есть везде, мой дорогой Цицерон.
– Вы отчаянный человек, – сказал Цицерон.
– Несомненно, наши правители поймали бы меня давным-давно, – ответил Бакунин, – когда бы не помощь инженеров. Сочувствие в их среде имеет исключительное значение, если смотреть шире. Тирания всегда гниет изнутри.
– Что вы обнаружили? – спросил Цицерон.
– Пойдемте со мной, и я покажу.
– Не понимаю, – сказал Цицерон. – Зачем нам куда-то идти?
– Вы непременно должны увидеть сами, – ответил Бакунин.
– Почему бы просто не объяснить мне, в чем дело?
– Вы не поверите. С какой стати? Я хочу, чтобы вы взглянули своими глазами. – Используя личную карту доступа, Бакунин создал проход в стене виллы Цицерона. – Будьте осторожны, – добавил он.
Цицерон увидел коридор, обозначенный светящимися линиями и сужающийся впереди. Тут и там были разбросаны небольшие мерцающие пятна. Он вопросительно посмотрел на Бакунина.
– К ним ни в коем случае не прикасайтесь, – предостерег Бакунин. – Это охранная сигнализация новейшей системы. Она включает сигнал тревоги, и тоннель тут же перекрывается. Это может вызвать неприятные ощущения и затруднить наше продвижение, хотя я нашел способ обходить препятствия.
– Что почувствуешь, если все же прикоснешься к одному из этих огней? – спросил Цицерон.
– Будет больно.
Спустя некоторое время пятна закончились. Светящиеся линии по спирали уходили вверх, точно Бакунин и Цицерон двигались внутри гигантской схематической раковины улитки.
Цицерону было не по себе. Он не раз собирался составить Бакунину компанию во время его разведывательных походов, но всегда откладывал эту затею. Сейчас, однако, у него не было выбора. Что-то, по мнению Бакунина, было неладно, что-то, способное оказать влияние на их жизнь. Цицерон продолжал идти, хотя вскоре почувствовал, что на это требуется очень много энергии. Гораздо больше, чем уходило во время прогулок по виртуальным окрестностям его виллы.
Они добрались до участка системы, где царила тьма, в которой плавали разноцветные продолговатые пятна света. Что это за конструкция, Цицерон даже вообразить не мог. Он отдавал себе отчет в том, что его восприятие чрезвычайно субъективно. Взгляду были доступны лишь фрагменты этой конструкции, отдельные части механизма, причем предназначенного для восприятия с помощью земных ощущений. Несомненно, каждый интерпретировал зрительные впечатления по-своему. Цицерон видел продолговатые цветные пятна, но это не означало, что то же самое видел Бакунин или какой-то другой наблюдатель.
По мере продвижения перед ними одна за другой разворачивались новые удивительные картины. Цицерон нервничал, тревожился. Он знал, что пересек определенную черту, оказавшись там, где, по мнению правителей этого мира, не должен был находиться. Если бы его поймали, он, скорее всего, не отделался бы легким испугом. Цицерона бы запросто прикончили, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Ведь для правителей Мира Двойников он вообще был не человеком, а просто набором светящихся информационных битов, которые каким-то образом удерживались вместе. Скорее программа человека, чем собственно человек.
Тем не менее с Цицероном обращались отнюдь не как с призраком или частью механизма. Инженеры нередко беседовали с ним, причем в весьма уважительном тоне. И все же его положение, как и положение остальных двойников, было весьма двусмысленным. С точки зрения закона они не имели никаких прав, хотя ему не раз приходилось слышать от дружески настроенных программистов, что этот взгляд разделяли далеко не все. Были и такие люди в реальном мире, которые считали, что двойники, проявляющие все признаки разумного человеческого существа, должны получить гражданские права и что с ними нельзя обращаться как с рабами или просто как с программным продуктом.
Потребуется, однако, немало времени, чтобы эта точка зрения получила достаточно широкое распространение. В конечном счете, полагал Цицерон, людям придется признать тот факт, что любой двойник так же реален, как всякий другой человек. Ум и независимость – вот истинные критерии, гораздо более показательные, чем наличие тела или какие-то другие, столь же грубые оценочные категории.
Почему все же, несмотря на свои опасения, Цицерон принял участие в этом рискованном путешествии? Ведь никакой прямой необходимости в этом не было. Дело в том, что Бакунин явно натолкнулся на информацию, которая могла пригодиться Цицерону и его людям. И эта информация оказывалась в особенности важна, потому что де-факто двойники и реальные люди находились в состоянии войны. В данный момент преимущество было на стороне реальных людей. Они обладали всей полнотой власти и могли уничтожить двойников в мгновение ока. Однако кто знает? Не исключено, что рано или поздно удастся переломить ситуацию.
– Далеко еще?
Сейчас путешественники взбирались по некоему подобию лестницы. Оглянувшись, Цицерон увидел тающие позади ступени. Впереди, напротив, по мере подъема возникали новые. Жуткое зрелище, хотя Бакунин, похоже, к нему уже привык.
– Скоро, скоро, – ответил Бакунин.
Они продолжали подниматься. Хотя почему «подниматься»? Почему это сооружение не могло быть сориентировано таким образом, что на самом деле они шли вниз? Возможно, за кулисами Мира Двойников во всех случаях предусматривался минимальный расход энергии.
Перед ними из ничего возникли и приобрели твердость последние ступени, и Цицерон оказался на плато. Тусклое, затянутое маревом солнце было уже на полпути к зениту. А вдали, на самом краю равнины, виднелись шпили и башни города.
– Что это за место? – спросил Цицерон. – Нам никогда о нем не рассказывали.
– Потерпите немного и увидите, – ответил Бакунин.
– Мы пойдем туда пешком? – спросил Цицерон, глядя на далекий город.
– Транспорт должен прибыть с минуты на минуту.
Едва Бакунин произнес эти слова, как в двадцати шагах от путешественников прямо из пустоты сгустилась большая позолоченная колесница. Кони отсутствовали, но ее литые украшения отличались редкостным изяществом. Бакунин забрался внутрь, Цицерон последовал за ним. Колесница немедленно двинулась по направлению к городу.
– Сделано со вкусом, ничего не скажешь, – промолвил Цицерон. – Мы на таких не разъезжаем.
Вблизи город на первый взгляд производил прекрасное впечатление, если не считать того, что по улицам не ходили его обитатели, собаки не задирали лапы у обочины, кошки не выглядывали безмолвно из дверных проемов, воробьи не порхали над головой. Ничто не двигалось, жизнь отсутствовала напрочь, и все же перед ними был новенький, с иголочки город, как будто только что вынутый из подарочной коробки. На чистых улицах ни единого пятнышка. Строения прекрасной архитектуры, украшенные сложным орнаментом, радующие взгляд, просторные и, казалось, приглашающие войти внутрь. Концертный зал, театр, целая группа общественных зданий, в том числе и суд, храмы, административные центры. Полностью завершенные, но пустые. Во всем чувствовался аромат новизны – такое ощущение обычно испытываешь, садясь в новый автомобиль: аромат новизны, которого города никогда не имеют, поскольку не бывает абсолютно новых городов. Они возникают, постепенно разрастаясь из небольших поселков или деревень.
Это было эффектное зрелище. Вслед за Бакуниным Цицерон вошел в одно из самых высоких зданий. Бесшумный лифт поднял путников на сотый этаж, и они оказались на террасе, где некоторое время оглядывали окрестности. Все было выполнено очень искусно. Город стоял на слиянии двух рек, берега которых соединялись множеством небольших мостов. Сверху как на ладони был виден гражданский центр, концертные залы, музей искусств и вместительный театр. Здесь имелось все, что, по мнению Цицерона, могло быть в городе, и много такого, чего он прежде и представить себе не мог.
– Это имитация?
– Конечно, – ответил Бакунин. – Причем проработанная во всех деталях с невероятной тщательностью.
– Но зачем здесь этот город? С какой целью его построили? – (Бакунин улыбнулся, не торопясь просвещать всезнающего и немного тщеславного Цицерона.) – И почему нам даже не заикнулись об этом?
– Действительно, почему? – повторил Бакунин, стараясь растянуть мгновения своего триумфа.
Они продолжили прогулку, и Бакунину предоставилась редкая возможность сполна насладиться своим преимуществом осведомленного человека. Ему не так уж часто выпадал шанс взять хоть в чем-то верх над красноречивым и образованным Цицероном. Труды Цицерона, возможно, и не были по достоинству оценены при жизни, и все же он, без сомнения, являлся одним из самых одаренных из всех когда-либо живших людей. Бакунину было интересно узнать, сколько времени понадобится этому выдающемуся римлянину, чтобы сложить все части головоломки вместе.
Центральное место в городе, безусловно, принадлежало великолепному дворцу. Такому огромному, что в нем легко можно было заблудиться. Цицерон и Бакунин переходили из комнаты в комнату. Некоторые были выполнены в классической французской манере, другие отражали все типы архитектуры и дизайна самых разных исторических периодов. В результате получилось нечто немного хаотичное, что, однако, вполне компенсировалось роскошью и причудливостью убранства. В конце концов путешественники оказались в огромном зале для аудиенций.
Любые слова бессильны описать великолепие этого зала. На троне могли бы без труда поместиться три крупных человека. Рядом стоял второй трон, меньших размеров.
Безусловно, происходило что-то странное. Цицерон пришел к выводу, что следует немедленно обсудить все увиденное с Макиавелли. Оба они в большой степени определяли политику Мира Двойников. Однако связаться с Макиавелли немедленно не удалось. Позднее Цицерону стало известно, что как раз в этот момент Макиавелли имел беседу с одной очень необычной «новорожденной».
Клеопатра открыла глаза, села, и тут же на нее нахлынули воспоминания. Жара, и пыль, и яд, пылающий в крови, – таковы были ее последние воспоминания о жизни. Ужасное мгновение полного краха, ненавистный Октавиан, наступающий со своими ордами, смерть Антония. Перед глазами все еще стояли накрашенные лица приближенных женщин с округлившимися от изумления ртами. На глазах у потрясенных служанок Клеопатра сделала то, что позволило ей лишить ненавистных римлян их триумфа.
И потом никаких воспоминаний до того мгновения, как она очнулась в этом самом месте и обнаружила, что снова жива.
Она лежала уже довольно долго, пытаясь понять, что произошло. Постепенно Клеопатра осознала, что на самом деле не жива, хотя и не умерла в полном смысле этого слова. Она осталась в точности такой же, как прежде, только лишилась тела. Нет, так тоже нельзя было сказать. Тело здесь, но оно ощущалось не так, как прежнее. Ее это не слишком удивляло. Хотя Клеопатра стала царицей – и даже богиней с точки зрения религии египтян, – она происходила из хорошей македонской семьи, боковой ветви королевского рода. Ее предки были военачальниками у Александра Македонского. Девушка выросла на греческой философии, искусстве, литературе. И конечно, читала Гомера. А Гомер писал о том, как ощущают себя люди после смерти, когда пробуждаются в Тартаре, – всего лишь как тени самих себя, без аппетита и каких-либо других желаний. Примерно так чувствовала себя сейчас и она. Только не совсем.
Сначала Клеопатра подумала, что это и в самом деле преисподняя, затем поняла, что ошибалась. Все здесь было не так, как она себе представляла. Нет, это не Тартар. Никто не сможет убедить ее в этом, даже сами правители нового царства, в котором она оказалась.
Клеопатра резко выпрямилась на постели, не столько услышав, сколько почувствовав, что дверь открывается. Света тусклой лампы хватало, чтобы разглядеть человека, стоявшего рядом с ложем. Такой одежды ей никогда прежде видеть не доводилось. Темный блестящий материал. Куртка с серебряными пуговицами. Волосы, связанные на затылке светлой лентой. Бородатое лицо, удлиненное и смуглое. Темно-голубые глаза, в которых сверкают ум и веселье.
Клеопатра уселась и внимательно оглядела вошедшего.
– И кто же ты?
– Никколо Макиавелли, к вашим услугам, Клеопатра.
– Тебе известно, кто я?
– Конечно. Ваша слава бессмертна, госпожа.
– Моя слава, но не я сама. Умереть от собственной руки и превратиться в тень в стране теней!.. Куда я попала, господин Макиавелли? Это преисподняя, где властвуют боги тьмы?
– Отнюдь нет, – ответил Макиавелли. – И будьте добры, называйте меня Никколо. Надеюсь, мы станем друзьями.
С его стороны это было нахальство, чтобы не сказать больше. Но что делать? Клеопатра понимала: здесь ей и в самом деле понадобятся друзья.
– Скажи, Никколо, это правда не преисподняя? Где я в таком случае?
– Моя королева, с тех пор как вы умерли, прошло много лет. Люди снова вернули вас к жизни, используя механизм, который они называют компьютером.
– И что же это такое?
– Вам все объяснят, Клеопатра.
– Кто?
– Те, кто теперь правит нами. Это не Тартар, хотя место весьма близкое к преисподней, какой ее представляли себе наши поэты. У нас есть тела, но они не похожи на прежние. Для их создания применено колдовство нового типа, называемое наукой. Они не стареют и не подвержены заболеваниям.
– Значит, мы бессмертны?
– В каком-то смысле да. В нашем теперешнем состоянии отсутствуют естественные причины, которые могли бы вызвать смерть. С другой стороны, мы существуем по прихоти наших хозяев, которые создали это место и вызвали нас к жизни внутри него. Стоит им пошевелить пальцем – и мы исчезнем снова. Весь наш мир своим существованием обязан только их капризу.
Клеопатра во все глаза смотрела на собеседника.
– Ничего не понимаю. Мы исчезнем? Но куда мы тогда денемся?
– Это, – ответил Макиавелли, – таинство, которого я тоже не понимаю. Меня просто известили, что, если они захотят от нас избавиться, мы прекратим существовать. Потом, если им вздумается оживить нас снова, это потребует так же мало усилий.
– Скверная ситуация, – сказала Клеопатра.
– Да.
Поделиться книгой: