Уфимская литературная критика. Выпуск 1

Мы имеем дело именно с клинической литературой, и о ней должны быть оповещены родители учащихся, педагоги, и все, кто оказывает какое-то влияние на подрастающее поколение. У нас и без того слишком много грязи течет из Москвы (и в телевизионном виде, и в печатном), чтобы засорять духовное пространство ещё и уфимскими маниакальными авторами.

Я бы даже определил целое явление, которое, как моровая язва, способно распространиться в нашей литературе – БАЙКОВЩИНА. Это когда сочинитель БАЕК теряет уже и стыд и приличие, ради удержания аудитории пускается во все тяжкие грехи, постоянно наращивает (как и положено наркодельцу) дозу насилия и извращений в книгах, потому что старая доза «уже не цепляет».

Байковщина есть пример колдовского волхования в мире слова, использование темных, инфернальных сил слова для выколачивания из публики звонкой монеты. Но не будем забывать, что колдовство и черная магия всегда осуждались и преследовались церковью, всегда были поводом для негодования.

Выпущенная книга – как воробей – конечно, вылетит, не поймаешь. И все же жаль, потому что Байковщина может начать стремительно распространяться, стать своего рода соблазном для литературной молодежи.

Берегите себя от Байкова!

Марат Сахибгареев

«Нужный в мелком, ненужный в большом»

(Очерк о собутыльнике)

Молодой художник С. Звягинцев решил написать портрет Александра Леонидова. Трудно объяснить выбор чем-то, кроме личной дружбы – Леонидов в нашей литературе фигура проходная, малозначительная и по ничтожному числу выпущенных книг и по уровню дарования. Но дело сделано – кисть мастерски передала надлом человека, его слабость и усталость в момент какого-то формального торжества (в руке Леонидова целлофановая упаковка с цветами).

Все в этом профиле выдает угасание – свинцом тянущий вниз взгляд, набрякшие оглазья, рубцы – морщины над скулами, капризно поджатый рот – это истинный Леонидов, такой, каким он известен в узком кругу. Говорить о нем, как о писателе сложно, слишком мало малыми тиражами издано – но у меня все его творчество как на ладони.

Он захотел стать писателем с самого раннего детства – хотя не имел к тому никаких задатков. Презрев свое истинное предназначение, вступил на чужой путь, овладел ремесленными приемами, стал неплохим компилятором, тонким стилистическим каллиграфом. Природный ум помог выделить главные проблемы современности – казалось бы есть все… кроме таланта! Стилистически утонченные, философски насыщенные произведения Леонидова распадаются при чтении в мозаику, они лишены смыслового единства, хотя объединены единством замысла.

Видимо, внутренне чувствуя это, начинающий автор пошел по более удачному пути стилизации, упрятав свою индивидуальность в нафталин старых изобразительных средств. Например, его первая опубликованная повесть (1993 г.) – «Объятия богомола» – тем и хороша, что Леонидова в ней мало, в ней мастерская подделка под перевод китайской прозы, под восточно-переводческий вектор. «Спрятанный» Леонидов еще мог бы рассчитывать на какое-то место в приоритетах читателя.

Переход Леонидова в стадию «самостоятельности» произвел его литературный крах: когда увидели свет его бездушно-механические, поющие стальными колокольчиками соловьи, стала очевидной его литературная несостоятельность. В его произведениях нет главного – нет души, живого позвоночника теста – и как бы ремесленник не изощрялся, нагромождая все новые и новые «оригиналитеты», он не может своим мастерством заменить вдохновенное искусство художника. А художником Леонидову – увы! – не было дано стать.

Поэтические поделки Леонидова – ужасный пример механицизма, алгебраического выведения гармонии. Это формально-безупречные гомункулусы, выросшие в колбе холодного и ясного ума без малейшей примеси сердца. Социально-фельетонные, плоские как плакат (сборник «Последний привал», 1991 г.) или барственно-снисходительные, «горюющие» о непрочувствованном и неразделенном народном горе (сборник «Путешествие в поисках России», 2001 г.) стихи Леонидова «технические» (как вода бывает «живой» и «технической»).

Проза Леонидова (самый яркий образец – повесть «История болезни») отдает мертвечинкой, похожа на анатомически выпотрошенный труп, из которого вынули сердце, и выпорхнула душа – но еще можно «учить студентов анатомии».

Ломкий жизненный путь избравшего чужую стезю человека швырял Леонидова из стороны в сторону, с места на место, пока он не оказался, наконец, на тешащей его самолюбие должности литконсультанта Союза писателей РБ. Как оценить его роль в срединной гуще литературного процесса? С одной стороны, чему может научить начинающих авторов перепутавший призвания, случайный в литературе человек? С другой стороны, Леонидову присущи такт и вежливость, он не калечит ранимое писательское самолюбие, как некоторые литсотрудники. Хорошо сказал о Леонидове заметный фантаст и мыслитель В. Глуховцев: «Обычно если человек не может вам помочь с изданием, он пытается выставить дело так, что просто не хочет; а Леонидов, даже если не хочет помогать, выставит дело так, будто не может».

Нужно отдать должное – Леонидов уделяет сейчас огромное время и усердие обработке рукописей начинающих авторов, проводит для них массу сборищ и толковищ. В принципе, и его новшество – «концептуальный» анализ вместо привычного «текстологического» – могу только приветствовать. («Концептуальный» – это когда уважая автора, высказываются о принятии или неприятии произведения в целом, без редакторского карандаша, лишь в рекомендательном порядке советуя что-то изменить или добавить; «текстологический» – когда правка мелочно проникает в ткань текста, вымарывая или вставляя слова, как бы соавторствуя с писателем)

Речь о другом – уместен ли посреди литпроцесса человек, неспособный на литературную цельность, литературную всекомпиляционную самостоятельность? Человек, который очень основательно изучил «анатомию литературы», но не ее творящую душу? Человек с аналитическим, расчленяющим умом, неспособным на синтез?

Портрет С. Звягинцева отразил внутренний тупик человека, безусловную трагедию утратившего смыслы и ориентиры дельца, ситуационно выкручивающегося, приносящего в жертву свои мечты – в жертву, которую никто все равно не примет.

Когда мы пили с ним водку, Леонидов казался мне загнанным зверем. Опьянев, он заводил разговоры про «сеть интриг», про то, что «его хотят убрать» – и сам искренне верил в эту чепуху. Меня всегда удивляло колоссальное несоответствие той ненависти, которую испытывают к нему некоторые коллеги – и той скромной должности, той весьма посредственной способности к творчеству, которые у него есть. Если речь идет о зависти – завидовать там совершенно нечему, если о каком-то личном, субъективном раздражителе – тут уж сердцу не прикажешь!

«Я не претендую на публикации и гонорары, я не конкурент никому в званиях и должностях – чего же еще?!» – обычно возмущается пьяный Леонидов. Кстати, эта готовность пожертвовать атрибутами писательской гордости в обмен на обывательское благополучие, на кабинетное спокойствие лучше всего выдает отсутствие в нем писателя, «внутреннего беса» неотъемлемой авторской гордыни.

Леонидова нельзя назвать и графоманом – человеком, для которого литературная каторга слаще меда, мучительное перебирание и переписывание слов порождает невиданные наслаждения мазохистского толка. Леонидов пишет быстро, корректно, грамотно и… бездушно.

В никчемных баталиях литературной жизни никем не замеченной прошла публикация ничтожным тиражом главной и важной книги Леонидова; попытка удачно ею торгануть (все-таки бессмертен в нем этот торгаш!) заставила вынести на обложку дурацкий рекламный заголовок – «Смерть, понятие, которое иллюзорно», совершенно не соответствующий глубокому содержанию.

Александр Леонидов – слабый писатель, хиловатый публицист, совершенно не известен никому (и не нужен суетливым современникам) как великий теолог. Здесь, возможно и лежит ключ к его личностной драме, изученной мной в многочисленных воскресных попойках – его призвание и предназначение опередило свое время. Леонидов-писатель получает оклады и премии, гонорары и поощрения за ненужное и дрянное дело. Поверхностный и схематичный Леонидов-публицист вырывается в Москву и шпарит полосы в центральных изданиях, тоскливые и никчемные, слишком сложные для толпы и слишком примитивные для узкого круга специалистов.

Но глубины теологии, разверстые в трудах Леонидова, пылятся невостребованными ни коммерсанствующей, маммонизированной церковью, ни ритуализированной, буквоедской, шаманически привязанной к обряду формуляра философской наукой. Леонидов покусился на огромное – вернуть философию из области субъективизаторских расползаний мыслей-мнений к культуре доказательного мышления, от формы эссеического искусства к форме силлогической науки. Начав, как систематизатор неотомических силлогизмов, он творчески развивает их в строгую систему парадоксов бесконечности.

Если Леонидов зачем-то и приходил на грешную землю, то уж конечно не для написания бестолкового сборника «Путешествие в поисках России» и не для литературной стези. В течении лет Леонидов-писатель исчезнет стремительно, как надуманная, надутая, пустопорожняя фигура. И портрет Звягинцева отразит, возможно, для потомков не смятение дельца, афериста слова, истерзанного интригами мелкого чиновника – а неожиданно сквозь эту патину проступит образ Леонидова-теолога, ледяного, как счетная машина, логика, создавшего парадоксальную картину невидимой реальности Вселенной.

Мне, знакомому со всеми ракурсами леонидовской жизни, будет тяжело и горько, если истинное канет, а пена литературно-служебно-публицистических кипений окаменеет в виде геологических останков поверх драгоценного камня короллариев о Бесконечности. Его можно понять: за теологию пока не платят, а у него семья. Его не нужно трогать и будоражить – пусть в нем осядет муть, пусть он закончит большой теологический труд, никому пока не нужный сегодня. Пусть пишет за счет литературных фондов: он не так уж и много отъедает от литературного пирога.

Сафиулла Мухамедов

«За гранью грань»

Всегда найдется повод сдуть пыль с клавиатуры. Нашелся он и после затяжных майских праздников, как раз ко времени, когда граждане вновь приобрели ясность мысли и внятность речи. В девятнадцатом номере «Истоков» вышла статья Э. Байкова «За гранью дозволенного». Статья, заявленная как литературная критика, начинается в форме рецензии на антологию «Нестоличная литература», но очень быстро превращается в манифест эстетических взглядов автора. Недавнее прошлое научило нас относиться к манифестам очень внимательно, поэтому попробуем разобраться, что же декларирует Э. Байков.

Сразу же вызывают недоумение претензии автора к «Новому Литературному Обозрению» в «особых жанровых пристрастиях и специфичном литературном вкусе». «НЛО» – брэнд известный, люди, работающие в этом «холдинге» никогда взглядов своих на литературу не скрывали и по мере возможности всегда проводили их в жизнь. Что может быть более естественным? Ведь никто же не призывает «Наш современник» печатать Пелевина или «Еврейскую газету» – майские призывы к интифаде. Уже больше 10 лет литературное поле в нашей стране распахано на огородики, и каждый агроном возделывает его как хочет. Нынче заставить всех выращивать одну и ту же «сельхозкультуру» невозможно, поэтому уличать в пристрастиях и прочей субъективности довольно бессмысленно.

Далее, удивляет определение «экспериментальной литературы» – это, по мнению Э. Байкова, «поток сознания», «дадаизм», «сюрреализм», «экспрессионизм» и т. д. Речь идет о литературно-художественных течениях, образовавшихся в начале прошлого столетия. Эти течения и направления давно все изучены и переизучены, по ним написаны горы диссертаций, их проходят во всех учебных заведениях, в том числе и в башкирских. С таким же успехом можно представить передовых физиков, выбивших гранд у каких-нибудь просвещенных газовиков-нефтянников на эксперименты по определению скорости света. Конечно, в силу известных обстоятельств многие направления современного искусства проникли на нашу родину со значительным опозданием, но восклицать по прошествии более ста лет «если это – искусство, то и творения пациентов психиатрических клиник тоже» настолько же уместно, как возмущаться тяжестью гекзаметров Гомера или ограниченностью принципа триединства в драматургии классицизма.

Не менее странными кажутся нападки на издателей, «которым лишь бы «постебаться» над доверчивой читательской публикой постсоветской эпохи». Публика, положим, и во времена Чехова была «дурой», но постсоветская эпоха – это эпоха передела собственности и первоначального накопления капитала, тут «стебаться» некогда, надо «капусту рубить», попутно отстреливая конкурентов. На «дадаизме» и «потоке сознания» много не заработаешь – это литература для довольно узкого и, как правило, не очень платежеспособного слоя читателей. Да что говорить достаточно зайти в любой книжный магазин и попробовать в лощеном море детективов, женских романов и фантастики отыскать этих злодеев – альтернативных литераторов. О какой погоне за «суетной мирской славой и большими гонорарами» говорит Э. Байков? Вся их слава – это в лучшем случае тот же разгром в газетной статье, если повезет, и попадутся на глаза безальтернативному критику, а обычно – объявление на фонарном столбе о вечере поэзии в каком-нибудь подвале. Говорить же об их деньгах – все равно, что упоминать о бельевой веревке в доме повесившейся прачки.

Перейдем к теоретическим посылам Э. Байкова. Всевозможные авангардные тексты, по его мнению, – это «тотальный нигилизм, деструктивность мышления, психосоциальное и социокультурное юродство», ну и, естественно, «выпущенный на волю низменно-животный инстинкт».

Что такое «психосоциальное и социокультурное юродство» я не знаю, но думаю, что-то очень жуткое, поэтому оставляю его мужественным читателям. Остановимся на более доступных терминах, например, на авангарде. Начнем с того, что это подвижное понятие, определяющее некий передний край чего-либо. Авангардом в искусстве были и барокко, и классицизм, и модернизм. Сейчас тоже хватает авангардных течений, которые обычно накрывают лоскутным одеялом постмодерна, чтобы антагонистам было удобно пройтись по ним в декоративных лаптях яко по «почве». Для этих целей постмодерн очень подходит, потому что имеет множество определений, а значит, не имеет определения по определению. Под это одеяло запихнуто столько совершенно разных авторов, что невольно начинаешь ощущать некую пародийность и оттого сам оказываешься как бы в постмодерне.

Вызывающие благородный и порой вполне оправданный гнев любителей изящной словесности Владимир Сорокин, или Виктор Ерофеев, или какой-нибудь Могучев занимают в постмодерне совсем не много места. Достаточно мимолетной тени прогуливающегося Набокова, чтобы оценить значимость лучиков их дарования. Что же касается «низменно-животного инстинкта», то в современной «традиционной» прозе про воров в законе, милиционеров вне закона и проститутках под законом его столько, что жалкой лепты постмодернистов хватит разве что на унитаз, слепленный из папье-маше новыми комсомольцами путинского призыва.

Ну и, наконец, самый глобальный вопрос: что же такое искусство? Э. Байков утверждает, что оно всегда покоится на трех китах: гуманизме, реализме и рационализме. Каждый из трех китов требует отдельного разговора, которые мы вести не будем ввиду ограниченности пространства, но без некоторых замечаний все же не обойтись. Сразу же вызывает недоумение кит по имени «рационализм». Искусство, которое можно объяснить, – это не искусство, это арифметика, хотя и ее почему-то хочется отгородить от «рацио». Рациональность – это предсказуемость, предсказуемость – это скука, скука – это не искусство.

Кит по имени «реализм» тоже требует разъяснений. Понимать реализм, как «что вижу, о том и пою». По меньшей мере наивно. Реализм должен вызвать адекватные представленному объекту искусства мысли и чувства. «Лебеди» и «мишки» бесплодны для моего сознания и никогда не проникнут в реализм моих образов. Напротив, «Герника», «Подсолнухи» или пугающие офорты Гойи, даже если и вызовут смятение разума, всегда будут продуктивны, потому что взрастят новые мысли и чувства, т. е. создадут реальность.

Задачей этой небольшой статьи была не зашита сборника произведений провинциальных авторов, претензий к ним предостаточно, хотелось всего лишь напомнить, что искусство не укладывается в прокрустово ложе чьих-то «граней дозволенного». Почему бы Э. Байкову не полистать учебник по истории отечественной литературы – «Серебряный век» весь состоит из эксперимента и новых течений, а от того, что он «серебряный», значение его для литературы ничуть не меньше, чем «Золотого века». Нелишне напомнить, один из славных представителей «золотого века» граф Толстой тоже, как и Э. Байков, провозгласил три рода, определяющих искусство. Это: 1) содержание, 2) форма, 3) задушевность и правдивость. Как видно, форме великий старец отводит не меньше значения, чем содержанию или задушевности с правдивостью. В наше время вопросы формы стали преобладающими. О том, хорошо это или плохо, ведутся дискуссии с прошлого века, но не будем пересказывать Ортегу-и-Гассет или Шпенглера, время все расставит по своим местам. Что же до авторов «Нестоличной литературы», то стоит ли объявлять их тексты сатанинскими, а немногочисленных их читателей – нелюдями? Пусть они наивны, не всегда грамотны в своих литературных поисках, но дым от костров инквизиции не слаще копоти Дахау.

Всеволод Глуховцев

«Александр Леонидов»

Сложно писать о литературном творчестве человека, которого не просто знаешь, а с которым дружишь и работаешь вместе. Не потому, что в критической статье боишься как-то задеть собрата-писателя, и не потому, что рискуешь впасть в стилистику типа «кукушка хвалит петуха…» – хотя и это тоже, конечно, препятствия, подстерегающие критика. Главная трудность здесь в обратном: можно ли в принципе тесно общаться и продуктивно сотрудничать с тем, чьи труды тебе по той или иной причине не нравятся? Для меня этот вопрос из разряда неразрешимых – я на него ответить не берусь. Теоретически допускаю, что такое случается, но сам бы я, наверное, так не смог. Ибо разность литературных кредо результата не даст – так я считаю. А коли так, то возможен ли непредубежденный взгляд на творения соавтора?.. Не знаю; да и в конце концов, всякий текст исходно субъективен – что, правда, со стороны может выглядеть явным пристрастием. Но я пишу о Леонидове, что думаю, а если это покажется кому-то слишком личным. Прошу извинить. Иначе не получается. И прошу верить на слово: я искренен.

Александр Леонидов автор довольно универсальный, он работает во многих жанрах. Сразу сообщу, что вряд ли смогу что-то путное сказать о его стихах – я не поэт и не специалист в поэзии. Из крупных прозаических произведений его я читал одно: повесть (не рискну назвать ее романом) «История болезни». В этой книге есть свои удачи и неудачи; написана она довольно давно, и я думаю, что с тех пор Александр сильно вырос как прозаик. Если же говорить об удачах и неудачах подробнее, то замечу следующее. В повести чувствуется размах замысла – который в чем-то так и остался размахом, не воплотившись в исполнение. Композиция всей вещи несколько беглая, торопливая, видно, автор хотел объять большой материал, оказавшийся слишком большим для текста такого объема. Тем не менее книгу читать интересно – а это, на мой взгляд, самая главная оценка художественного произведения. В современной литературе (да и во все эпохи наверняка так!) в силу множественных причин на щит частенько возносятся труды типа «читать невозможно, можно только хвалить»; в свое время над подобными умственными потугами «высокой литературы» вдоволь и поделом поиздевался Набоков. Так вот, повесть Леонидова читать в самом деле интересно. Все сюжетные линии прочерчены в ней довольно четко, хотя и поспешно, стилистика вполне достойная. Я убежден, что профессионализм, «класс» писателя проявляется в трех основных моментах: умении провести прямую речь действующих лиц, в описаниях природы и, наконец, в чувстве юмора; честно признаться, каких-то особенных описаний природы я в «Истории…» не заметил, а что касается юмора и диалогов, то с этим дело обстоит очень даже неплохо – благодаря ним персонажи книги выглядят живыми, интересными людьми, им сочувствуешь и сопереживаешь. Правда (в который уже раз повторяюсь), это все бегло, наспех, из-за того самого композиционного греха: автор отхватил социально-исторический кусок такой, какой не смог до конца «переварить». Вообще, когда повесть прочитана, ловишь себя на мысли, что хотел бы когда-нибудь увидеть продолжение. По себе знаю, как трудно возвращаться к законченным (тем более давно законченным) вещам – и все-таки, кто знает… Книга содержит отличный потенциал, и судьбы ее героев могут быть продолжены, во всяком случае, мне было бы любопытно их узнать. Думаю, что ныне Александр способен на основе написанного создать серьезное, захватывающее произведение… но не будем загадывать.

Еще одна заметная сторона деятельности Леонидова – публицистика. И вот здесь-то, я считаю, он особенно силен. Собственно, его публицистические статьи можно смело называть социально-философскими, ибо они очень и очень отличаются в лучшую сторону от большинства произведений этого жанра. Увы, из того, что попадается мне на глаза в последнее время, многое отмечено безвкусием, злобой и суетливостью. Можно понять авторов, распираемых стремлением поведать миру свои мысли, но надо бы пожалеть и читателя, ожидающего логики, ясности и уверенности, а получающего невесть что. Я заметил, что пишущие о политике и вокруг нее, о разных знаковых фигурах наших лет, типа Горбачева, Ельцина, Саддама Хусейна или Ким Чен Ира, обыкновенно делятся на две странные категории: одни впадают в неистовый и крайне глупый гнев, мечут громы и молнии, обрушивают проклятья на головы ненавидимых ими врагов – кажется, еще немного, и призовут себе на помощь самого князя тьмы. Другие наоборот, жидко и осторожно струят слабосильную иронию: такие похожи на тихих, боязливых вредителей. Александр же умеет счастливо (и талантливо) избегать как громокипящего идиотизма, так и вялого остроумия. Я недаром отметил, что его статьи с большим основанием можно назвать социально-философскими, нежели «чистой» публицистикой – он и темы выбирает серьезные, и раскрывает их исключительно умело: ясно, последовательно, аргументировано, стилистически эффектно – образно, с юмором. Можно разделять или не разделять его гражданскую позицию, но нельзя не признать, что высказывает он свое мнение солидно, убежденно и корректно, как ученый, а не как горлопан или ядовитый шептун. Я не удивлюсь, если в недалеком будущем увижу книгу Александра Леонидова, посвященную изучению каких-либо глубоких проблем современности – а если он о ней пока не задумывался, всерьез советую ему сделать это.

А сам я теперь подумал о том, что мой читатель, осилив все это, может недоумевать: так кто же он, Александр Леонидов, писатель или философ?.. Но я для себя на этот вопрос ответил давно, отвечу и читателю. Меня не удивляет такое сочетание в одном лице, ибо качественная литература не может обходиться без постановки и попыток решения самых серьезных мировоззренческих проблем, а философия, используя художественное оформление мысли, способна достичь особо проникновенной силы. В какую именно сторону будет развиваться дальнейшее творчество Леонидова?.. – я, конечно, предугадать не могу, однако надеюсь, что он сможет добиться немалого, возможно и в некоем оригинальном жанре: художественно-философском исследовании, допустим. Жизнь покажет…