Запоздалое признание

Душа и тело. Тело молвит: «ЗдесьТы заблудилась. Будет по дороге.Я знаю луга пыльцевую взвесь,Купаюсь в солнце, в тишине и в Боге,О Ком ты молвишь нехотя, дабыСмущенье сделать верою. Смотри же:И желтый бук, и красные грибы —Мне этот лес отраднее и ближе!Вели мне затеряться на лугу —И поглядишь, как прытко побегуСреди блаженством оброшенных маков —В их пурпур белизну мою макнуть!А смуглый колос лучше всяких знаковМне бытия разъяснивает суть.Молчи! Молчи! Пускай мне пахнет мятаИ слышится, как дерево растет.Кичишься ты, что истиной богата,А помнишь слово, но не помнишь нот.Оттуда я, где грех бушует пляской,Где пышут губы, жадные на снедь,Где роза натекла кровавой краской,Где лилиям назначено сгореть!Гасить огонь – твое ли это дело?Не брезгай мной! – От гибельной чертыУйди со мной и радуйся!» – так телоЕй говорит, она же – призрак хилый —Пытается, собрав остаток силы,Любить и рвать вот эти же цветы…

Бездна

Если в чащу вступаю с моим маловерьем,С этим обликом, чуждым лесного беззвучья,Там замечется бездна израненным зверем,Неизбывную муку калечит о сучья.Разрывается в поисках двойственной доли,Ужасается неба обманчивым шатям,И слезится росою, и воет от боли,Что не может к земле припластаться распятьем.И пытается вспомнить, кому она снится;И причуется мукой – и ищет дороги,И мечтает забиться в овраги-разлоги,Где ее безграничью найдется граница.Так захлипнут захлип ее простоволосый,Так зашептан деревьями ужас-калека,Будто видит во мне через мутные росы —Не меня, а другого совсем человека.

Раздумье

Кто простит мне бездарность моих колдований?Непредвиденность слов, будто зверя, голубя,Своих будущих песен не знаю заране,Только рокот их слушаю в собственной глуби.Я по воркоту знаю, что вышли из леса,Что меня и язык мой – не сразу постичь им,Но подпочвенных гулов глухая завесаНаконец опрозрачнится облачным кличем.Просквоженным распутьям оставил я душу,Где слышны поцелуи – уста свои бросил;Где заглохшие выгоны – там я пастушу,Свое сердце пьяню – переплесками весел.Я люблю, чтоб от ливня измокла одежка,Я люблю, если слезы дождинками пахнут,Не пою, а словами смотрю я в окошко,Хоть не ведаю, кем этот выход распахнут.Я хочу свою песню прожить по частице,Чтоб сама размахнулась до полного маха;Не хочу возвышаться, хочу затаиться,Как таится и тот, кем я вызван из праха.

Песнопевцу

Отчего ты, певец, упиваешься миром —И готов заглядеться сквозь слезы-обманкиВ лягушачью припрыжку с таким растопыром,Будто хочет взобраться на призрак стремянки?Отчего ты глядишь и на спинку светлячью,Словно краше она, чем душа изумруда,И на муху, что скачет старательной скачьюНиоткуда – сюда, в ниоткуда – отсюда?Ты – чело под венцом из крапивы секущей,Ты дитя дурнотравья, дитя дурносонья,Чья душа полу-чистая, полу-драконьяНеспроста закатилась в осочные гущи.Отыскать она хочет свои отпечатки —Те, что выронил кто-то ошибшийся веком:Он еще не был богом, а ты – человеком,Но друг другу вы снитесь, как створки-двойчатки.И тогда одинаковый выпал вам жребий,Словно дымка с туманом, вы были похожиИ не ведали, кто человечий, кто божийИ кому написалось завечниться в небе.Это, знать, опоил тебя зной праиюней,Ты в одном колоброжестве кажешь сноровку —И за подвиг безумья, предпринятый втуне,Обретешь мотылька или божью коровку.Я люблю в тебе все – эту блажь без провину,Этой немощи чары – и память былого!Я бледнею, как смерть, и без жалости гину,Молвя слово люблю – как последнее слово.

Сон

Мне приснилось, что ты умирала,И бежал я проститься с тобой,Пробирался средь лютого шквала,Через заросли и ветробой.Безнаказанны смертные муки,Омерзительны впадины щек,И к пустотам протянуты руки,Словно там – вожделенный кусок.И ты грудью кормила безбытье,И той жизнью, что мне дарена,Вас обоих сумел оживить я —И проснулся от горького сна.

Первая встреча

Мы впервые за гробом! Трухлявы ворота…Поцелуй этот куст, как в минувшие дни.Если ты сохранила от прошлого что-то,Ободри, обнадежь – и рукою взмахни!Но развеяны дочиста прежние взмахи,И увидевший нас – разглядит лишь золу.Наши смехи и плачи заглохли во прахе,Наши дни угнездились в паучьем углу…Если ты умерла, значит, гнилью ослизни,Уступи этот мир соловью, муравью —И поплачь оттого, что застольники жизниВидят вздроги звезды – но не муку твою.

Уговоры

Что тебе, моя голуба, старой матушки запрет?Ей смеется только хата, нам смеется – целый свет!Что ей в радость – нам проказа! Жги же ярости огонь —Той, что до крови прокусит непожатую ладонь…В моем сердце свищет буря: тебя в вихорь затяну! —Чтобы старая мамаша проклинала седину!Окна золоты и сини милостынькой от небес —Полетим с тобою ныне чудесам наперерез!Безоглядно, безрассудно забежим с тобою в яр,Где притоны – безграничья, где залежка – вечных чар!Не откладывай веселья! Покажи ладошкой знак —Есть и упряжь, есть и воля – чтобы сталось точно так!Понесутся мои ласки – да с твоими вперегон,И в объятьях, и в заклятьях сбудусь я – твой тайный сон!Самоблески ясных зорей я поймаю на лету,Переплетшихся ладоней никогда не расплету!Ночь на солнце скоротаем, а за солнечную ночь —Ты расплатишься покоем, от которого невмочь!Ты моей доверься силе, златоострому мечу.Я иду в непоправимость, я иду, куда хочу!И неправда, будто ныне застаю тебя врасплох!И что нет со мною чуда – все наветы! Видит Бог!Что же попусту гадаешь? Будет нашим целый свет!Ты забудь, забудь навеки старой матушки запрет!

Сумерки

Мрака первым валомКрыши залиты.В окнах тьма – и алымБлеском солнца палымСветятся цветы.Нас поодинокуДумы развели…Коль слова без проку,Мне ладонь под щекуМолча подстели!Так потустороннимДуши замглены,Что слезинки ронимК сновидений доньям,Хоть не верим в сны!..

Во сне

Мне снишься вчуже. Только сверкБессмертия во мраке.Летим туда, где свет померк.Бог, тьма – и буераки.И ты нашептываешь мне,Полетом разогрета:«Я рядом, рядом – но во сне!Так помни же про это…»Я помню… Я лечу вдогон.Мои дороги круты.О, как же труден этот сон!О, где же наяву ты?

Сговоренной ночью

Сговоренной ночью, как совсем стемнело,Шло ко мне украдкой лакомое тело.В радостном бесскорбье – шагом потаенным —И оно с тобою было соименным…Глянуло дорогой в дни, что отлетели,И легло со мною в холоде постели —И легло со мною для моей отрады,Чтоб его измаял – и не дал пощады!Льнуло мне в объятья – пахло предалтарно —Было неприкрыто – было благодарно.В темноте – и в неге – на последней граниМлело преизбытком недоумираний.Если были чары – только чары плоти,И в самоотчете – привкус безотчетий,Только эти дрожи – поробку и смелу —Без которых тело – непонятно телу.

Романс

Я все же пою, хоть поется несладко!Он был нищеброд, а она – христарадка.Они полюбили средь уличной пылиИ жалкую тайну от мира хранили.Веселая майская ночь оборола —И сели вобним на ступенях костела.Она вперемежку, согбенно и снуло,Несла к нему губы – и корку тянула.Вполсонках делились под мреющим небомТо хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.И так утолялись под сенью церковнойИ нищенский голод, и голод любовный.Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!Но нет у него ни подруги – ни корки.

Запоздалое признание

Я люблю твоей радостью поднятый гамИ твоими глазами увиденный взгорок;Мне так дорог твой смех, что не ведаю сам,Как же раньше он был не знаком и не дорог.Заскрипит в половицах, застонет в саду —Мне шаги твои чудятся в скрипе и стоне,И бросаюсь к тебе, и тебя не найду,И мерещатся мне то уста, то ладони.Набухает слезами небесная высь —И взывает к тебе, и дозваться не в силе…Ты сюда не вернись, никогда не вернись —Но молись обо всех, кто тебя не любили!

«Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом…»

Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом,Небом хворую стаю, деревья с надломомИ забор, потерявший в беде столько досок,Что упал на лужайку – стремянки набросок.Полюбить уж пора бы тот вечер за долом,Сад умерших соседей с плетнем невеселымИ потемки, украдкой дарящие негуЕще прежде, чем грезы упрячут к ночлегу.И пора бы, как нищий – оглодыши корок,Подбирать прозолоты с напуганных шторок,И, вдвоем забывая про смерти осклабы,Нам сидеть и не плакать – не плакать пора бы!

Невозвратные сумерки

Розовеют в закате сухие листки…Прокатила телега. И сон задушевныйТак же катится в темень, колесно-распевный.У нахохленных туч – беготня взапуски!Что осталось от Бога – то в небе затлелом.О, поверить в Остаток и в вере коснеть!Со звездою помериться вещим уделом,Серебриться о чем-то, что сбудется впредь…Иль, впивая всю грусть, сколько есть в бытии,На снежистых горах добелевшую к муке,Отыскать две руки, без грядущего руки,И потом целовать их, не ведая – чьи…А когда целовал их в весенней морочи,Разве знал я тебя? И была ты иль нет?Но любил твои трепеты, душу и очи,Целый свет – и уста – и опять целый свет!

Тот

Сад, лоснистый от соков, грустит своей тенью,Ибо травы тягчатся лазорьем разъятым —А еще мотылек, ополченный арватом,Сгинул в битве с безмерьем, что пахнет сиренью.Помнишь юности чары, что мира смелее,То бездонье весны в небосиней оправе?И как нашего тела алкали аллеи?Мне все видится ясно, как будто бы въяве!Разве не было там наших лодок раската?И распахнутой нами в замирье калитки?Это все пережито – и мы пережитки…Но забыть не могу все, что было когда-то!Продолжаюсь я тот – не вместившийся в плаче —И напрасно шагавший в безбытные светы!И все тем же огнем мои ласки горячи…И ища этот призрак, прильнула ко мне ты.Но и призрачен тот не совсем без остатка —Он родится опять на кострищах и в дыме!Если ты поцелуешь забвенно и сладко,Тот во мраке проснется – шепча твое имя!

Лунные сумерки

В этом холоде луны,Серебристом за сусалью,Тропы к смерти спрямленыИ лукавы – к беспечалью.Там когда-то до зариСветлый пир водили боги:Было два – и было триВ ныне брошенном чертоге!Нам остался их разлет,Сердца злая перемена,Да молчанья прозолот —Да серебряная пена…Сам туда бы я хотел —И тебя позвал туда же!Не хватает наших телМне на тамошнем пейзаже!Нашей кровью дышит мгла,Кровь бежит подземным стрежнем…Спят усталые тела —Спят, не ведая о прежнем…

Девица

Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену,А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену.И полюбился этот звук, родился домысел о Деве,И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве.Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали,И обкрестили целый свет – его задумчивые дали…Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам —И каждый молот в темноте сливается со стенобитом.«Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» —Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям.Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку.Самих себя – своей мечте они отдали на мороку!Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу…И все, погибнув заодно, в единую легли могилу!Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот!Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод…Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью!И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью!«Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» —Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням.Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога;И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много…Ее не много – и не той, какую просят, умирая!..Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая!Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам,Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном!Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим,И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем!«Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» —Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим.И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая,Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая.Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе.Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме!Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета!Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света?Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты,Легли все молоты рядком почить от праведной работы.А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой.Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!

Джананда

Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой.Пробирался на ощупь – дорогой знакомой!Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив,Слон громадился в чаще, темнея средь листьев.Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя,Орхидею-обморыш хлестали хвостами;Леопардову шкуру проплавили дырья,А бельмастые очи ютились в замирье;Где текли муравьи, словно струйка из раны,Пахли свежие смирны и пахли лаваны.Задыхается вечность! Все пусто пред глазом!И замирье и мир обездвижели разом.Не скрипели кусты, бесколеились травы,Безголосились птицы, немели агавы.Тишина от небес, а другая – от чащи —Тишина с тишиною – немая с молчащей…А Джананда вполсонках прогалину встретил,Там девицу приметил… И снова приметил…Она длила в траве неразымные дрожи.Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий.Это Индра покинул прабытную осень,Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь!В птице прятался наспех, почти что случайно,Как смутнеет в догадке тревожная тайна, —И пушистился к шее, нашептывал в ухо,И ему отвечала девица-шептуха.И она рассмеялась всем солнечным светом —И ладонями слух замыкала при этом;Разговоры текли средь молчанья лесного,Но Джананда из них не расслышал ни слова.Потемнел он с лица и завистливолицеПорывался душою в павлина всмуглиться!А как сыпкие косы прилетыш расклюнул,Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул!И, едва различимый во теле во павьем,Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям.А стреле подвернулась иная разжива,И девица упала – о дивное диво!Индра оземь хватил оперение птичье —И по свету пустил – и сбледнел в безграничье —И взывал к белу свету в великой оскуде:«Ведь себе воплотил я лилейные груди!Ведь меня поразил сей удар окаянный!» —И бедро обнажил с продолжением раны…А оно было цветом небесных верховий:Черешок синевы и головка из крови.«Ты сожги ее там, где явился я деве,Где сновал твою долю еще не во гневе.Кто же деву сыскал средь твоих упований?Кто напухлил ей губы и выснежил длани?Божествея из радуг безумием духа —Кто ей имя твое наговаривал в ухо?Кто учил ее впрок и любви, и печали?Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже ждали.А теперь предпочел ты разгребывать в гробе,Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе.Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься!Только Бог отлетел! – И погибла девица!» —Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре —И пропал! – И безбожье осталось в лазури!И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма…А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима.И Джанада глядел на останки девичьиИ подумал: «Девичьи рука и обличье…»И подумал вдогонку: «Ее – это тело.Где ж теперь это время, что прежде летело?Сколько ж надобно было любви и тревоги,Чтобы деву утратить на полудороге?Сколько надобно Божьего, сколько павлинья,Чтобы в мороке сталось такое бесчинье?Если б тело пернатое Бог не подкинул,Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул!А теперь не пойму – так склубились две дали, —Умерла за Него, умерла за себя ли?Так два кружева этих сплелись перед взором,Что погибель – ошибкой, а та – приговором!»И не ведал Джананда в раскаяньи строгом,Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом,И стрелы острие наводили лукаво —Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? —И пришло это все – из каких судьбоделен,Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.

Крылатый день

Прозияли две бездны: жизнь иная ждала там, —И мы падали в обе… Ибо день был крылатым.В день сей не было смерти и смешавшихся с тенью,И плылось беспреградно по раздумий ручьенью…Ты хранила молчанье – но сказалась без слова.Он явился нежданно… Зашумела дуброва.Неказистый и чахлый… Уязвляемый терном.На колена мы пали – где нашелся затвор нам.Где нашелся затвор нам – там, где паводком – росы.И давались мы диву, что является – босый.И нищали покорно – мы и наши испуги.Он же – смотрит и смотрит… Зачуднело в округе…И открылось внезапно! – И что в этом – потреба!И что можно – без счастья… И что можно – без неба…Умаляться любовью, изнебыть без остатка.Это было – ответом, и пропала – загадка.И молчали – оттуда – мы молчаньями всеми,Мир же снова стал миром… Плыло по небу время.И держала ты время за былинку, за корни…Он же – смотрит и смотрит… И чело его – в терне.

Снежный болван

Там, на опушке, где укромьяПод стражу вороном взяты,Катали снеговые комья,Катали комья пустоты…Снабдили шапочкой неловкой,Бока проранили клюкой,А после молвили с издевкой:«Коль вмоготу – живи такой!»И жил убогонький, безлицый…Когда же – для меня врасплох —К нему с мольбой слетелись птицы,Я осознал, что это – бог…И ветром обнятый с налета,Огнем очей пленив сосну,Блазнил неведеньем про все то,Что есть во мне и в чем тону.Единосущ бельмастой вьюге,Он был владыкою, впершисьВ лощины, долы да яругиГлазами, видящими высь!Когда ж у солнца взял сполохиИ путь в ничто заяснил мне,Открылось все, до самой крохи —И я уверовал вдвойне!

Пчелы

В закомаре подземной, где ложе из досок,А над ним пустота с каждым часом несметней,Как-то ночью всевечной, для смертного – летней,Зажужжал как бы смерти глухой предголосок.Это попросту пчелы, обсевки заката,Откружились от жизни – к погибельным ульям!Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем,Что несносно во тьме их витучее злато.И умерший свои распашные зеницыПрикрывает от блеска ощепком ладони.Тени кучатся вместе, совместно долдоня:«Это пчелы! Я вспомнил – нельзя ошибиться!»И былое открылось кровавым расчесом…Благодарны за память о прожитом лихе —И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи,Что бесстрашно резвятся у смерти под носом.И хотят улыбнуться, минувшего ради,Но навеки запрели в своих горевищах,Златолетные блески зазорны для нищих —И теряются в их безответной шараде…Но подходит предел замогильным щедротам,И тонеют во тьме золотые извивы;Промерцали – и кроются за поворотом…Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…

Космуха

Если, в жажде набраться загробного духа,Разгалдится снегирь возле утлой могилы,Из нее выползает, напруживши силы,Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.И на солнце сидит посреди разнотравий,Где ложатся лучей вензеля и плетенки,И когда он безбытьем протянется к яви,Его гибель малится до малой смертенки…И не знает про явь, это явь – или одурь,И уже не зрачком, а провалом глазницыОн вперяется в тучи несметную продырь,Где ничто не таится, а горе – таится…Он добрался туда, где не знаются с горем,Наблошнился в загробье веселых уловок —Ну, а если безмерность замает лазорьем,Своей дреме соткет – золотой изголовок!..Обладатель души, неспособной к тревоге,Расквитался с житьем горевым и пустырным.Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:Ибо мы на пороге – давно на пороге!Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словомК солнцепутью его и к его звезднотрудью —Страстотерпчески морщится ликом безбровымЗамогильный шаталец с острупленной грудью!Где чащоба сплетает тенистые сети,Небо наземь легло у древесных подножий;Он же тьмится потьмою такою нехожей —Что уже не прошу… Не прошу об ответе…

Нездешник

Вперескочку несется тенистою чащей,И глаза его разные: синий и карий.Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,И не знает, какой из миров – настоящий.Две души у него: та – в небесном полете,Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:Черновласая учится вечной дремоте,Златокудрая – саваны ткет буераку.И какая милее? Дорога к беспутью…И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!И смеркается в парке, перхающем жутью,И глаза припорошены сметками ночи!И цветы друг для друга – взаимной издевкой…И две смерти друг другу – взаимоподслада…Он же бьет свою тень золотою мутовкой,Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…

Серебрь

Настала ночь – и ей желаннаЗамена мрака росной взвесью.Клонится дуб к ногам Тимьяна,А тот – владыка поднебесью.Огни на травах мрут впокатку,Их гибель гукает по пущам.Ночь задавнилась под оградку,А та иззвезжена грядущим.Где бездорожье? Где дорога?Где вздох, что и по смерти дышит?Не стало воздуха и Бога?Нет ничего – а месяц пышет?На месяце в копилку тишейМой брат Серебрь несет крупицы.Он сном своим себя превыше,Коли дадут насеребриться!Он – завзятой Существовалец!Поэт! – Знаток ночам и винам.По снам угодливый сновалец,С напевом вечно-егозиным.Ему – серебряные мыши,Кто в рифму ловчую попрядал, —И брызжет серебристых тишейНа лунный дол, а может – прадол…И молвит, пагубу заслыша:«Не смейся и шута не празднуй!» —И брызжет просиневых тишейНа лунный зной, а может – празной…«Я научился от бездышийТому, что Бог – слеза и заметь!»И брызжет золотистых тишейНа медь луны, а может – прамедь…Полно там топей, косогоров,Полно уднестрий и развислий;Подобны сцене без актеров,Пространства горестно обвисли.И говорит он в их ничтожье:«Не светом сумраки живимы —Зазнать несчастья все должны мы,Так для чего ж я? Для чего ж я?..Пока врастает в стебель ночиМоя слеза и контур духа —Пускай мне звездами на очиПылит безбытья завирюха!»И эту ложь ничтожье яснит —В нем злоба есть, зато и лжи нет —И новая звезда погаснет —И новый Бог со света сгинет.

Кукла

Мои бусы к замирью скользят, будто змейки;Складки платьев моих, как могила, глубоки.Я люблю этот лак духовитый и клейкий,Что румянит мне смертью бесцветные щеки.Я люблю, если мир задневел светозарно,Я ложусь на ковра расписные узоры,Где невянущий ирис, бесплотная сарна, —И пылится мне вечность из плюшевой шторы.Я девчонке мила тем, что нет меня въяве;И когда из безбытья к ней на руки сяду,Что-то мне говорит – и, почти не лукавя,Ожидает от куклы услышать тираду.Ворожит мне с ладони, что в месяце маеК занигдетошним странам сумею шагнуть я —И, бродягу юнца по пути обнимая,Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье.На земле и на небе – мне надо беспутий,Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале,Удалось перебиться уже без печали —Без надежды – без смерти – без собственной сути.Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату.Я читала ту книжку: хозяйка-разумкаОбучала читать так, как учат разврату,Я полна новостей, как почтовая сумка.Сочиню я роман со своей героиней —С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, —И укрыла там кукла в трущобе молчащейСвою тминную душу и облик без линий.И зовет беспрестанно то Папу, то Маму:«Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе.Над кормушкой пустот свои сны узколобя,Усмехает уста, как разверстую яму.И прикатится к бездне моя Прадорожка,И покончит с собой, как велели туманы…Занапастится кукла, смешливая крошка,Ничего не останется – только тимьяны.Так на что же писать? Сказки вышли из моды,Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться…Посерела душа, и серы огороды…Ну а мне еще есть – кукляная больница!В прободенную рану мне вляпнут замазки,Налощат мне губу тошнотворным ухмылом —И поставят в окне, чтобы милым-немилымЯ прохожим стеклянные строила глазки.Упадет мне цена, позабудут о куклах —И, когда уже мрак преградит мне дорогу,Две ладошки моих, по-черпачному впуклых,Протяну к не за куклу распятому Богу!Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сироВ это как-бы-житье выходить на просценок, —И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок:За единую слезку загробного мира!

Актеон

Удалец Актеон: он в бору среди пинийПодглядел за плывущей по влаге богиней —И, деревья на бога ощерив стоигло,Обернула оленем – и карой постигла!И набросились псы, и терзали, как зверя:Между многих потерь – и такая потеря!Прикрывал он без проку ненужное тело,Смерть науськала свору – и так одолела…Сотоварищей звал и протяжно, и громко —Но с лесной глухоты не скололась и кромка!И не вызнал никто из надсаженных кличей,Что не зверь, а душа оказалась добычей.Все на свете ослепнуло к пресуществленьям!И родившийся богом – погибнет оленем!Я и сам был иным. Я был золото-золот,Да побил позолоту полуночный холод!И друзья, и мечты – были все златоглавы,А сегодня мечтать стерегусь, как отравы!Я подглядывал Господа в злую годину —И я стал человеком – и гину, и гину.И покаран я тем, что, не видя дорогу,Волоку это тело к небесному Богу!И чужда эта смерть, что мне дышит на плечи,А хочу я – своей, не хочу – человечьей!..Эта душная плоть – что глухая сермяга,Я завидую тем, кто расхаживал наго!Этот голос – не мой, ни распевы, ни крики;Я завидую тем, кто давно безъязыки…И не в собственном платье, не в собственной коже,Не собою ложусь я на смертное ложе!И, с оленьим зрачком в кровянистой полуде,Я беспомощно гибну – я гибну, как люди!

Алкабон

Жил да был Алкабон. Если был, так уж был!Вывораживал мир из тумана.Пустоту своей жизни волок, что есть сил!Рвался сердцем горячимК тем подкрышьям-чердачьям,Где милела ему Курианна.Он карабкался вверх. Уж дурак, так дурак!В золотистую морочь – уныра!И гляделся во мрак, и вперялся во мрак,Где любовная ласкаУлежалась так вязко —Словно сослана с целого мира.Да как стукнется в дверь! Если в дверь, так уж в дверь!Кто стучался – тому и улыбка!Там была Курианна. Кто хочет – поверь…И ко плоти пресладкойЛьнуло каждою складкойЛегковерное платье-облипка.Полыхали уста! Где грешно, там грешно!Был проворен, как вихорь на жите!С Курианной, с кроваткой – сливался в одноИ затискивал хватку,Чтоб ее и кроваткуУмыкнуть для навечных соитий.Он ласкал ее тело. Уж верно – ласкал!И его приняла, как могила!Знала страсти раскал, знала страсти оскал,И в своем запрокидеГолосила «изыди»,И пугалась любви – и любила…И звонил ей снегирь. Это верно – снегирь!Было все непосильно и ново…Кровь захлынулась вглубь – и расхлынулась вширь!..Так вживалась на ложеВ эти чары и дрожи,Что погибла, не молвя ни слова.А виною – чердак! Это правда – чердак!Из-под крыши – за вечным забвеньем!Небо слышало хохот, земля – только шмяк.Смерть пришла из-за дола,Его душу вспорола,Как мешок с драгоценным каменьем!И песком золотым – это верно, песком! —Что напутствует в миг угомона —Ангелочком, звездою и хлеба куском —И пчелой-медуницей,Этой Божьей ресницей, —Разлетелась душа Алкабона!

Во дворце спящей царевны

Королевна пряла – и ладонь укольнула…Сон ползет по дворцу, как зараза с болотин…Вязы кудрятся памятью прежнего гула,Мотылек над колодцем совсем бесполетен.И, зрачки аметистя, а после бельмастя,Кот приластился к ларю, где сотня жемчужин;Пес улегся в калачик негибнущей масти,Только дрожью хвоста от людей не отчужен.Гарь на кухне застыла кудрями плюмажа,И бездвижный стряпун простирает куда-тоЗолотой чугунок, где безбытье и сажаПриварились ко дну, словно два панибрата.И жена его, стиснув в руке поварешку,Спит душой – в безграничье, а телом – у топкиС той поры, как решила при взбрыках похлебки,Что любовь – наяву, а стряпня – понарошку.И, их всех величавей и ветхозаветней,Пара тетушек сделалась парою статуй,Когда тетя седая другой, седоватой,О своем короле рассказала полсплетни.И властитель, неловкий в любовной сноровке,Обнимая служанку в пустой аванзале,Навсегда деревянится в самом началеПоцелуя, подобного птичьей поклевке.И портрет прямо в прошлое голову свесил;И, приняв королеву за свой подлокотник,Паж вломился в забвенье просиженных кресел,До чего и всегда был великий охотник…И на пурпурном ложе, в своей почивальне,Вспоминая о скальде и о менестреле,Как бы сходу прожив то, что близко и дальне,Королевна впласталась в забвенье постели.И она, тем прекрасней, что это без толку,Улыбается мира надсаженным прытям,И, себя в праперину загнав, как иголку,Все свое бытие прикрывает – безбытьем.

Мартын Свобода

Снеговая лавина, обидев природу,Как-то скинула в пропасть Мартына Свободу.И он падал, безумствуя косточкой хрупкой,И ударился – духа последней скорлупкой.Думал, муку поборет он чохом да чихом,Обнизавши ее человеческим жмыхом.И ладонь в нем торчала, как ножик над булкой!И пластался то молча, то с гулкой поскулкой.И лишенные формы людские ошметкиНаконец доползли до девицы-красотки.Парой губ, что пропахли скалой и бурьяном,Он себя называл, чтоб не быть безымянным.Избочилась на поползня, молвила колко:«Не пугай мне цветы, ухажер-костомолка!Одкровавься на небо искать себе дома!Ну а мне твоя кличка – уже не знакома!»И тогда говорит ей Господь с небосвода,Что пред нею Мартын, по прозванью – Свобода!И бледнеет, и молвит: «Грехи отпусти нам,Только мне это мясо – не будет Мартыном!»И приблизил Господь к нему бездну-могилу,Чтобы бедному телу там было под силу.И, любимой своей не придясь полюбезну,Безымянное тело – отхлынуло в бездну.

Ядвига

Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.Разроняла слезинки – все, что было добришка.«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:Это смерть ворохнулась в существе обреченном.«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —Никого не голубил так несыто и щедро!Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —И скелетина вспряла, кулаки закорючив.«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?И на небе Он есть ли – или нету в помине?»Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!Там же – падально зияло все от высей до подмостий!И ощеренным плясом понеслись ее кости…

Шмыгоньи Явронь

В колпаке-невидимке был Шмыгонь-кромешник,Когда к Явроню вкрался – да прямо в черешник.Возле пасеки – Явронь, при лучшем наряде.«Это кто там бестелый шурует во саде?Слышу топот отважный, а вора – не вижу.Воплотись и открой мне – кого ненавижу!..»«Кто неведомый враг, ты по голосу вызнай:Моему преступленью ты стал укоризной!Ибо – в улье мои ты запрятал провины,А в другом – держишь душу убитой дивчины.И без них во дворце я не счастлив ни часу,Ты отдай их, отдай – злодеянья украсу!..»«Это ты – чужекрад, огудала-хмурила!Не тебя, а меня эта девка любила…И едва углядела меня средь черешен —Ты уже подоспел, на расправу поспешен!Ты убил ее в яре – стократы убивый —И на ней свое имя ты выгрыз – крапивой!Оторвал ты девице и губу, и руку!Я девицу нашел. – Значит, мука – за муку!»И крестом осенил себя свято-пресвято —И зашарил мечом, чтоб найти супостата.Издевается враг: «Позабавимся в прятки!Может, хочешь присядки, а может – покатки?..Ну а я – не люблю я бесчестную травлю,Потому свой клинок – твоему я подставлю!..»И мечи размахнули в воинственном взмете.Там один был из плоти, другой – не из плоти.И сцепились вплотную – сплелись без разнима.Но из двух – лишь один ратоборствовал зримо.Морок смерти к обоим на цыпочках прядал,Но лишь только один было видно – как падал.И когда уже солнышко робко утрело,Наконец провиднелось то темное дело.Провиднелись два трупа – и рядом два улья —И колпак-невидимка, подглядчик разгулья!..

Смеркун

В можжевеловых тенях дремала враскидку,А из лесу Смеркун – да учуял сновидку.Золотые жуки излупились из грезыИ в косматую грудь залегли, как занозы.И глядел на пустоты – он знал наизусть их —На кусты – на нее – на безбытье в закустьях.И жаднелись в мозгу ядовитые смуты,И подполз – в белизну ее хищно всмехнутый.Смрадным духом уткнулся в ее опояску:«Или смерть – или ласка!..» – И выбрала – ласку!И в далеком во саде, в его семигущах —Были взмахи ладоней, к небытью плывущих.И жалели друг друга – в морщинном заломе;И дождило в саду – и дождило во дреме.И сплетались в молитве, суставы корявя,И хотели из морока вырваться к яви.Но порой тяготились их собственным весом,Если слишком уж бурно ласкалось – под лесом.

Снигробок

Он лазурно глядел, как леса пожелтели,Оттого что глодала их несметь упырья, —И взблеснул золотым – из замирья в замирье —И воснулся в страну полудуш-полутелий.Полюбил на раздолье ту мглу-неберушку,Ту, что навзничь – поет, на коленях – мертвится,А порою – стройнеет, подобно девице,Потерявшей судьбу, как теряют игрушку.«Завязила я душу в сиреневой ветке,Я цветам подарю – лишь сырую дождину…Полюби меня с тем, что усопшие предкиОмрачили мой век – но без этого сгину!»И ответил он ей: «Нам безбытье в подмогу!Ибо чище отрада – в ничейной отраде.И слезинкой своей ты приближена к Богу:Так приди – и рази в обоснившемся саде!» —И – разила в уста, и менялась – обличьем —Недоснулые чары, пугливая сказка;И влюбленно приластился к дымкам девичьим,Где и смерть ворожит, и гадается ласка.И привык он к безмерью, прижился к объятьюЗолотистых темнот и лазурных захмарок —И он умер, послушный тому внебовзятью,Что от траурной ленты досталось в подарок.И, скитаясь в древах, доскитался до гроба.Тени всех отошедших – по-нищему серы —Закопали Снигробка для вечной неверыВо всех ямах огулом и в каждой – особо.Мгла в могилу бросала небесные блестки,И весь мир, уже было содеявшись ложью,Захотел перейти на иные подмостки,В обновленные нети, к другому ничтожью.И хотя был припутан к молочным туманам,Потрясал обессмысленных судеб веригиИ поржавленным снился себе шарабаном,Колесящим в нутре у затрепанной книги.

Корчма

Между небом и пеклом, где в морок неезжийБожий дух норовит заноситься пореже,Есть корчма, в коей призраки умерших пьяницЗатевают пиры и пускаются в танец.Для скупца, что пред смертью глотал аметисты,Здесь ночлежек навечный, не больно клопистый;И вложившего душу в ножовое лезо,Жертвы сами найдут своего живореза;И беспутница с ладанкой наизготовеТут же купленной синью раскрасила брови;И какой-то жирняк принимается охать —Разобрала его замогильная похоть.И грохочет в корчме удалая капелла,Чтобы вся эта нечисть плясала и пела;И такую отжарит запевку-запарку,Что корчма и танцоры несутся насмарку —И орут запивохи в таком заполохе,Что запрыгали в бельмах кровавые блохи.Только баба, что встарь онемела со страху,Пятерых сыновей проводивши на плаху,Хочет в смрадном запечке прожить изначалаТу любовь, что вершилась во тьме сеновала,Вспоминает о детях – о каждом ребенке —И пиликает польку на ржавой гребенке.

Ангел

Этот ангел – зачем он так низко парил?Надышаться хотел свежескошенным сеном?И белелся непятнаной свежестью крыл,И чернел по-невольничьи черным коленом…Он безлюбьем власы опалил домедна,И не наше безумье во взгляде горело;Был собою тот ангел ни муж, ни жена —А одна недосказанность чистого тела…Видно, слишком я верил тому, чего нет,Чересчур столбенел в середине дороги…А в глазах его вспыхнул неведомый свет,Когда тужил крыла и распрастывал ноги.На безгрешных губах еще зябла роса —Но воспенился к небу с единого рыва,И потом разглодали его небеса —И с тех пор в небеса я гляжу боязливо…И когда забредаем в глухие места,Где распластанный месяц изнежил аллею,Я целую уста – но твои ли уста? —И, как прежде, люблю – и внезапно жалею…

Невидимки

Неиссчетно созданий с незримым обличьем:То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…И мы возле друг друга не ищем приюта,Но бывает – закат, и бывает – минута…Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.И колышется челн – от стократных касаний;А кругом зелено, только зелень в тумане…Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —И уплыть бы хотели, да только невмочь им…Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…

Горилла

Из чащи леса космач-гориллаНа мир подлунный глаза лупила.Орла дразнила, когда – подранком —Вихляво ползал живым останком.И льва кривляла, когда в берлогуС клыков оскалом ломился к Богу.Глазела в вечность, сумнясь ничтоже,И ей паячьи кроила рожи.Но смерть в салопе пришла к резвунье —И та бледнеет, что перья луньи.Дразнить хотела – да смякло тело,Понять хотела – но не умела.Невесть с чего бы – упасть пришлось ейДа заходиться скулежкой песьей.А та тихонько, как спят в могиле,Впирала ногу во грудь горилле…И бесподобна, невыдразнима,Она смотрела на гибель мима.

Мнимобыльцы

Еще не светало, и в мир не пришли мы,Мы – род Мнимобыльцев, бесчисленный род, —А жил человек, одночасьем живимый,И верил, и верил, что чудо придет.И нас изволшебить из темени вражьейБез нашего плача однажды сумел…А это случилось тогда же – тогда же,Когда бытие потеряло предел.Он грезил в пространстве, и все ему былоДалеким, будящим и вздох, и не вздох.Рыдала во времени слез его сила,Покуда не минул наплаканный Бог.Ни меры, ни времени нам уж не надо,Теперь свершены мы в своем существе;И что нам тот некто, на краешке садаСлучайное слово шептавший листве?Тогда отчего же так пристально снится,Кто нам заповедал триумф без конца?И если друг дружке засмотримся в лица,Мерещится образ – того же лица?

В тучах-желви

В тучах – желви мостятся…Воды с высью – единопрознатцы.Тайну скрыть мудрено им,И цветы повещают о нейС дрожью – замершим травам,Зеленеющим, желтым, коржавым.Солнце пламенным зноемВпилось в брызги разляпых огней.Кони облачной мастиМчат аллеей несбыточных счастий;И загробное – настежь,Лишь бы ужас – да минуть добром,Словно Бог… Но легколь намВ небе – парусом остроугольным?Ты ж, дорога, что ластишь, —Вейся золотом и серебром!Ищет мир – не решится,Что милее – коралл или мглица…Та запутала счеты,Где коралловый счислен захлеб.Недостижность распада…Молви слово. – Я молвил: «Надсада». —А второе. – «Слепоты». —Молви третье! – «Последнее – гроб!»Спят зарытые судьбы!Еще раз небеса обмануть бы…Вейся, морок, и вествуй,Что ушла – та, которой уж нет.На изгаре закатаУмерла как бы чуть виновато…Что сокрылся за лес твойВ нашу подлинность веривший свет.Листья в водном зерцалеВидно так, что чем ближе – тем дале…Взор теряется междуБлизких плесков и дальних небес…Допытайся орешин,Мир недвижимый – свят или грешен?В водах ищет надежду…Вот погиб! – И пропал! – И воскрес!

Утро

Кто на Троицу в поле пойдет за цветами,Он срывает дождя – о таком говорится,Будто это и впрямь, охмелясь небылицей,Дождь нахлынет, заплещется в радостном гаме!Нас уводит межа. Стебельками ладонейТы вживайся в цветок, в это солнце и росы!Вон – под вербами ветер запрятался босый,Вон – замирные тиши в кузнечика звоне!Мы срываем дождя! По такому призваньюХорошенько вздохнуть – и выводятся ноты!Погляди в небеса: облаков почкованьюВторит смена окрасок, совсем без охоты.Мы отсюда видны мирозданьям и высям,Мы вглубляемся в синь, ворожим о перуне.Проходи меж цветов, и замедли, и снись им…Мы срываем дождя! Мы срываем июня!

Вол весноватый

Первый зной по весне, мураву изумрудя,Заслепляет оконца и воду в запруде.Мухи скачут без дела, зато деловито,И любовной попляской жара перевита.Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком,А цветочное горлышко давится буком —Только вол, от весеннего чада унылый,В чистом поле маячит рогатой могилой!Еле дышит, от шкуры остался истерок,И в слепые глаза ему валится морок…В первый раз пошатнулась земля под копытомИ уходит, уходит! Со всем пережитым!Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый,А сморился весной – так зовут Весноватый.А лилась ему в губы молочная пена,А дышал он испариной свежего сена.И губою водицу засасывал чутко,И следил, как бренчала по донцу желудка…И давил на песке золотистые вязиОстриями копыт с коростинками грязи.И негаданно как при рассвета предвестьеЗатевал с окоемом шальное совместье.Он явился – и прожил средь сонных бездоний,И далился в полях, сиротился в загоне…И зрачком, что тоскует, житью не переча,Он гляделся в меня – в полумрак человечий.Верил в Бога, не зная, не видя примеру;От межи до межи он волок свою веру.Не братался он с телом, живущим в недоле:То болело, а сам он резвился на воле.А теперь надорвался, костлявая груда,От весны без отрады, апреля без чуда.Он пугается солнца, смертями влекомый…И целую я лоб, обмутившийся дремой,Твердый, будто булыга, не знавшая ига…Неужели сломится – такая булыга?..И лежит он… И спину он выставил мухам…И лежит, и в безбытье толкается брюхом —И язык отвалился и в судорге сладкойЛижет гибель, что сахарной стала привадкой…Время опорожненное мычется гулко,Яр осою бубнит, как пустая шкатулка.Тишина отстоялась в горячечном поле,А высоко над нею, подобьем мозоли, —Прошлых жизней отлита загинувшей кровью,Тишина, загущенная в тушу воловью.

Перед рассветом

Тьма делается редкой,Спит небо над беседкой.Блестит вода в потоке —Уж видно, что глубокий…Сверчок уже шумливейВ лачуге и в крапиве…Попробуй углядеть их —Воробышков на плетях.Хоть образы все зримей,Но не приемлют имя.Им сон бросать обидно:И не видать, а – видно.

Из детских лет

Помню все – что забвенью не отдал в добычу:И трава – и весь мир… – И кого-то я кличу!И мне нравится кликать, мне нравятся тени,Этот солнечный луч на тимьяне – на сене.А еще – что еще мне из давности мглится?Сад, в котором знакомы и листья, и лица —Только листья и лица!.. Так лиственно-людно!Смех мой слышен в аллее – и слышен повсюдно!Я бегу – голова моя в тучи подкладе!Небо дышит – в груди! – Островершки – во взгляде!И грохочут шаги – на мосту, у потока.И слыхать их далеко – чудесно далеко!И – обратно домой, по траве – без оглядки,И по лестнице, любящей звонкие пятки…Тишина, что наполнена днем отгорелымИ моим средь заулков раскрошенным телом…И губами – к окну, к застеколью, загранью —Всей душой, всеми силами – к существованью!

Воскресенье

Воскресенье кругом, безысходное время:Отодвинулось небо подальше от земи.Двое нищих бледны от любви и опаски,Сотворяя в канаве поспешные ласки.Льнет к сухарной ладошке, к ладошке-приблуде —Озорная затряска издержанной груди.Те, кому белый свет задневел черноземом,Не подарком дают – отнимают отъемом.Как смешно для горячки искали остуду,Как ледаще предались проворному блуду!В ее волосы льнул, будто мышь в мышеловку, —Только пару словечек промямлил враздевку…И она притулялась, но искоса, боком,Целовнула лишь раз – и почти ненароком.И мучительно так на кровати без пухаВыкресали огонь из голодного брюха!Даже в сладостной дреме – занозы и сучья:Доласкаться бы им до беззвучья, безмучья…Так свирепо прильнули голуба к голубе:Долюбиться бы им до истерзанной глуби…Так любились в канаве, в вонючей канавеУрывали крупицу взаправдашней яви.Где-то свадьба играла – а двум полутенямБыло вдоволь, что мир – натихал Воскресеньем!

Предвечерье

Не вечер, хоть очи исходят печалью,Что бывшее близью – окажется далью.Не шепот – немоты себе ищут пару:Их разминовенье виднеется яру.И сад накипает иным, невеселым,Засмотрен то солнцем, а то – частоколом.Теперь убедись, что цветы если тронем,Они отзываются потусторонним!Не сон – а клубление тихой погоды:В пруду под водою – не прежние воды…Не блики в глазах – а в тени-лесорубеЗасмерклась листва на светающем дубе!Не гибель, а просто сомревший колодецМанит, чтоб щекою прильнул мимоходец…И ломится в мир то, что крови багровей,Не кровью самой – а назрелостью крови.

Возвращение

Краснота вечереющей далиЗатеряться хотела в просинке —И в косе твоей затрепетали,Потекли к бытию моросинки.Пусть крупинкой заяснится времяНа окне – и в извилистом яре.И к лесной мы отправились теми.Так чего же хочу я от хмари?Я к глазам что-то тулю в испуге —Явь деревьев и неба секреты.И синявились хворью синюги,И кровавили золотоцветы.И безмерье лилось по чащобам,И дивилось грядущего прытям.Твои чары постиг я – ознобом,А ладонь – поцелуев наитьем.И мы длились одни – средь поляны:Тень твоя там шныряла несыто.Мир исчезну л, никем не желанный, —И вернулся в объятия быта.Он вернулся на твой заоконок,Он светился в негаданой доле,И в глазах у девиц-судьбосонок,И повсюду, где не был дотоле.

Предвечерье

Нет уж луга совсем! Как в неведомом крае,Громоздятся сугробы, чтоб землю умалить,И ослепла от зорей лоснистая наледь,Не то искоса вспыхнув, не то – умирая.Розовея от блеска и в снежной оправе,С гроздью гнездышек ветки сквозят небосклоном,И, в одном направлении клювы наставя,Там удобно моститься бездвижным воронам.И манят заблудиться те белые чары,Что безыменят мир, потерявший границы.И легко не узнать ни овраги, ни ярыИ, зрачок замороча, от стежки отбиться.Что за мир перелетный является глазу,Что за снежные страны упали у дома?И зачем так отрадно не сразу, не сразуУзнавать то, что с вечера было знакомо?

После дождя

Дождик, спугнутый солнцем, шурнул у забораИ унес к запределью убогие слезки.Небо замерло в луж назеркаленном лоске,И теперь облаками вода белопера.То прильнет к паутинам, на листьях распятым,То исчезнет сверканье запрятливых радуг;То какая-то небыть швыряется златомНа бубнилку пчелу, что хлопочет у грядок.На былинке видны водяные сережки;То к беде, то обратно качает былинку —Словно в песенке этой, где мальчики-крошкиВ такт погибели носят свою Магдалинку.А как ту Магдалинку когда-то отпели,Любят ангелы вспомнить в небесном синклите —И, с туманным бессмертьем устав от сожитии,Молодят свои крылья в остатках капели.И смягчится бессмертье под ангельским крыльем,И они – то роями, то в горстках, то в парахНа припеке круженьем кружатся мотыльим,Как порхун, что радеет о собственных чарах.

Из цикла «Мимоходом». «Что-то там блеснуло будто…»

Что-то там блеснуло будто          Мимо водопада —Что-то там росою вздуто          За оградой – сада!Чем-то вскрылилась минута          Над поспешным цветом!Что-то Божье всполохнуто          Между мной и светом!

Поток

Мрак со мраком сравнялся, печалью ничтожаНе угадано что, опоздавшее с блеском;А ручей отступился от старого ложа,Стал собою самим и потек перелеском.Там, где, звездному в небе не веря посеву,Бесконечность скрепляется вздохами мяты,Припечалился грудью ручьистой ко древуИ повис, на кресте добровольном расклятый.Для чего же крестовное это бессонье?И кого ты собой откупаешь от худа?– Тех, чьи прожиты воды и прожиты донья,Тех, кому уже некуда вытечь – оттуда.

Зверинец