Я попугай с Антильских островов,Ho я живу в квадратной келье мага.Вокруг – реторты, глобусы, бумага,И кашель старика, и бой часов.Пусть в час заклятий, в вихре голосовИ в блеске глаз, мерцающих, как шпага,Ерошат крылья ужас и отвагаИ я сражаюсь с призраками сов…Пусть! Ho едва под этот свод унылыйВойдет гадать о картах иль о милойРаспутник в раззолоченном плащеМне грезится корабль в тиши залива,Я вспоминаю солнце… и вотщеСтремлюсь забыть, что тайна некрасива.Тразименское озеро
Зеленое, все в пенистых буграх,Как горсть воды, из океана взятой,Ho пригоршней гиганта чуть разжатой,Оно томится в плоских берегах.He блещет плуг на мокрых бороздах,И медлен буйвол, грузный и рогатый,Здесь темной думой удручен вожатый,Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах.Лишь иногда, наскучивши покоем,C кипеньем, гулом, гиканьем и воемОно своих не хочет берегов,Как будто вновь под ратью ГаннибалаВздохнули скалы, слышен визг шакалаИ трубный голос бешеных слонов.<1913>Леопард
Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.
Абиссинское поверьеКолдовством и ворожбоюB тишине глухих ночейЛеопард, убитый мною,Занят в комнате моей.Люди входят и уходят,Позже всех уходит та,Для которой в жилах бродитЗолотая темнота.Поздно. Мыши засвистели,Глухо крякнул домовой,И мурлычет у постелиЛеопард, убитый мной.«По ущельям ДобробранаСизый плавает туман,Солнце, красное как рана,Озарило Добробран.Запах меда и вервеныВетер гонит на восток,И ревут, ревут гиены,Зарывая нос в песок.Брат мой, враг мой, ревы слышишь,Запах чуешь, видишь дым?Для чего ж тогда ты дышишьЭтим воздухом сырым?Нет, ты должен, мой убийца,Умереть в стране моей,Чтоб я снова мог родитьсяB леопардовой семье».Неужели до рассветаМне ловить лукавый зов?Ах, не слушал я совета,He спалил ему усов.Только поздно! Вражья силаОдолела и близка:Вот затылок мне сдавилаТочно медная рука…Пальмы… с неба страшный пламеньЖжет песчаный водоем…Данакиль припал за каменьC пламенеющим копьем.Он не знает и не спросит,Чем душа моя горда,Только душу эту бросит,Сам не ведая куда.И не в силах я бороться,Я спокоен, я встаю,У жирафьего колодцаЯ окончу жизнь мою.Вступленье
Оглушенная ревом и топотом,Облеченная в пламя и дымы,O тебе, моя Африка, шепотомB небесах говорят серафимы.И, твое раскрывая Евангелье,Повесть жизни ужасной и чудной,O неопытном думают ангеле,Что приставлен к тебе, безрассудной.Про деянья свои и фантазии,Про звериную душу послушай,Ты, на дереве древнем ЕвразииИсполинской висящая грушей.Обреченный тебе, я поведаюO вождях в леопардовых шкурах,Что во мраке лесов за победоюВодят полчища воинов хмурых;O деревнях с кумирами древними,Что смеются улыбкой недоброй,И о львах, что стоят над деревнямиИ хвостом ударяют о ребра.Дай за это дорогу мне торнуюТам, где нету пути человеку,Дай назвать моим именем чернуюДо сих пор не открытую реку;И последнюю милость, с котороюОтойду я в селенья святые:Дай скончаться под той сикоморою,Где с Христом отдыхала Мария.Из «Африканского дневника…»
Однажды в декабре 1912 г. я находился в одном из тех прелестных, заставленных книгами уголков Петербургского университета, где студенты, магистранты, а иногда и профессора, пьют чай, слегка подтрунивая над специальностью друг друга. Я ждал известного египтолога, которому принес в подарок вывезенный мной из предыдущей поездки абиссинский складень: Деву Марию с младенцем на одной половине и святого с отрубленной ногой на другой. B этом маленьком собранье мой складень имел посредственный успех: классик говорил о его антихудожественности, исследователь Ренессанса о европейском влиянье, обесценивающем его, этнограф о преимуществе искусства сибирских инородцев. Гораздо больше интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать.
B конце разговора профессор Ж. спросил, были уже с рассказом о моем путешествии в Академии наук. Я сразу представил себе это громадное белое здание с внутренними дворами, лестницами, переулками, целую крепость, охраняющую официальную науку от внешнего мира; служителей с галунами, допытывающихся, кого именно я хочу видеть; и, наконец, холодное лицо дежурного секретаря, объявляющего мне, что Академия не интересуется частными работами, что у Академии есть свои исследователи, и тому подобные обескураживающие фразы. Кроме того, как литератор я привык смотреть на академиков, как на своих исконных врагов. Часть этих соображений, конечно, в смягченной форме я и высказал профессору Ж. Однако не прошло и получаса, как с рекомендательным письмом в руках я оказался на витой каменной лестнице перед дверью в приемную одного из вершителей академических судеб.
C тех пор прошло пять месяцев. За это время я много бывал и на внутренних лестницах, и в просторных, заставленных еще не разобранными коллекциями кабинетах, на чердаках и в подвалах музеев этого большого белого здания над Невой. Я встречал ученых, точно только что соскочивших со страниц романа Жюль Верна, и таких, что с восторженным блеском глаз говорят о тлях и кокцидах, и таких, чья мечта добыть шкуру красной дикой собаки, водящейся в Центральной Африке, и таких, что, подобно Бодлеру, готовы поверить в подлинную божественность маленьких идолов из дерева и слоновой кости. И почти везде прием, оказанный мне, поражал своей простотой и сердечностью. Принцы официальной науки оказались, как настоящие принцы, доброжелательными и благосклонными.
У меня есть мечта, живучая при всей трудности ее выполнения. Пройти с юга на север Данакильскую пустыню, лежащую между Абиссинией и Красным морем, исследовать нижнее течение реки Гаваша, узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена. Номинально они находятся под властью абиссинского правительства, фактически свободны. И так как все они принадлежат к одному племени данакилей, довольно способному, хотя очень свирепому, их можно объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать или, по крайней мере, арабизировать. B семье народов прибавится еще один сочлен. A выход к морю есть. Это – Рагейта, маленький независимый султанат, к северу от Обока. Один русский искатель приключений – в России их не меньше, чем где бы то ни было, – совсем было приобрел его для русского правительства. Ho наше министерство иностранных дел ему отказало.
Этот мой маршрут не был принят Академией. Он стоил слишком дорого. Я примирился с отказом и представил другой маршрут, принятый после некоторых обсуждений Музеем антропологии и этнографии при Императорской Академии наук.
Я должен был отправиться в порт Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе, оттуда по железной дороге к Xappapy, потом, составив караван, на юг, в область, лежащую между Сомалийским полуостровом и озерами Рудольфа, Маргариты, Звай; захватить возможно больший район исследования; делать снимки, собирать этнографические коллекции, записывать песни и легенды. Кроме того, мне предоставлялось право собирать зоологические коллекции.<…>
Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вьюки, удостоверения, рекомендательные письма и пр. и пр.
Я так измучился, что накануне отъезда весь день лежал в жару. Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия.
7-го апреля мы выехали из Петербурга, 9-го утром были в Одессе.
Вверх по Нилу (Листы из дневника)
9 мая
Я устал от Каира, от солнца, туземцев, европейцев, декоративных жирафов и злых обезьян. Каждой ночью мне снится иная страна, знакомая и прекрасная, каждой ночью я ясно помню, что мне надо делать, но, просыпаясь, забываю все. Проходят дни, недели, а я все еще в Каире.
<…>
24 мая
Мы едем почти две недели и сегодня высадились на берег около маленькой пирамиды, неизвестной туристам. Поблизости не было ни души, и мы вошли в нее без проводника. Лестница вилась, поднималась и опускалась и внезапно окончилась пугающей заманчиво-черной ямой. Мистер Тьери лениво пожал плечами и пошел наверх, а я привязал веревку к выступу скалы и начал спускаться, держав руке смоляной факел, ронявший огненные капли в темноту. Скоро я добрался до сырого, растреснутого дна и, присев на камень, огляделся. Мой факел освещал только часть пещеры, старую, старую и странно родную.
Где-то сочилась вода. Валялись остатки рассыпавшейся мумии. Мелькнула и скрылась большая черная змея. «Она никогда не видела солнца», – с тревогой подумал я. Задумчивая жаба выползла из-за камня и, видимо, хотела подойти ко мне. Ho ее пугал свет факела.
Мне стало вдруг так грустно, как никогда еще не бывало. Чтобы рассеяться, я подошел к стене и начал разбирать полустертую гиероглифическую надпись. Она была написана на очень старом египетском, много старее луврских папирусов. Только в Британском музее я видел такие же письмена. Ho, должно быть, благословение задумчивой жабы прояснило мой ум, я читал и понимал. Это не был рассказ о старых битвах или рецепт приготовления мумий. Это были слова, полные сладким пьяным огнем, которые ложились на душу и преображали ее, давая новые взоры, способные понять все.
Я плакал слезами благодарности и чувствовал, что теперь мир переменится, одно слово… и новое солнце запляшет в золотистой лазури и все ошибки превратятся в цветы.
Мой факел затрещал и начал гаснуть. Ho я прочитал довольно. Я начал подниматься и при последней вспышке огня опять увидел черную змею, мелькнувшую неясным предостережением, и милые, милые святые букв. <…>
Красное море
Здравствуй, Красное море, акулья уха,Негритянская ванна, песчаный котел!Ha утесах твоих вместо влажного мхаИзвестняк, словно каменный кактус, расцвел.Ha твоих островах в раскаленном песке,Позабыты приливом, растущим в ночи,Издыхают чудовища моря в тоске:Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.C африканского берега сотни пирогОтплывают и жемчуга ищут вокруг,И стараются их отогнать на востокC аравийского берега сотни фелук.Если негр будет пойман, его уведутHa невольничий рынок Ходейды в цепях,Ho араб несчастливый находит приютB грязно-рыжих твоих и горячих волнах.Как учитель среди шалунов, иногдаОкеанский проходит средь них пароход,Под винтом снеговая клокочет вода,A на палубе – красные розы и лед.Ты бессильно над ним; пусть ревет ураган,Пусть волна как хрустальная встанет гора,Закурив папиросу, вздохнет капитан:«Слава Богу, свежо! Надоела жара!»Целый день над водой, словно стая стрекоз,Золотые летучие рыбы видны,У песчаных серпами изогнутых косМели, точно цветы, зелены и красны.Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,Солнце сказочной птицей глядит с высоты:– Море, Красное море, ты царственно днем,Ho ночами вдвойне ослепительно ты!Только тучкой скользнут водяные пары,Тени черных русалок мелькнут на волнах,Нам чужие созвездья, кресты, топорыНад тобой загорятся в небесных садах.И огнями бенгальскими сразу мерцатьНачинают твои колдовские струи,Искры в них и лучи, словно хочешь создать,Позавидовав небу, ты звезды свои.И когда выплывает луна на зенит,Ветр проносится, запахи леса тая,От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,Как Эолова арфа, поверхность твоя.Ha обрывистый берег выходят слоны,Чутко слушая волн набегающих шум,Обожать отраженье ущербной луны,Подступают к воде и боятся акул.И ты помнишь, как, только одно из морей,Ты исполнило некогда Божий закон,Разорвало могучие сплавы зыбей,Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.Из «Африканского дневника…»
<…> He всякий может полюбить Суэцкий канал, но тот, кто полюбит его, полюбит надолго. Эта узкая полоска неподвижной воды имеет совсем особенную грустную прелесть.
Ha африканском берегу, где разбросаны домики европейцев, заросли искривленных мимоз с подозрительно темной, словно после пожара, зеленью, низкорослые толстые банановые пальмы; на азиатском берегу волны песка пепельно-рыжего, раскаленного. Медленно проходит цепь верблюдов, позванивая колокольчиками. Изредка показывается какой-нибудь зверь, собака, может быть, гиена или шакал, смотрит с сомнением и убегает. Большие белые птицы кружат над водой или садятся отдыхать на камни. Кое-где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя. Впереди и позади нас движутся другие пароходы. Ночью, когда загораются прожекторы, это имеет вид похоронной процессии. Часто приходится останавливаться, чтобы пропустить встречное судно, проходящее медленно и молчаливо, словно озабоченный человек. Эти тихие часы на Суэцком канале усмиряют и убаюкивают душу, чтобы потом ее застала врасплох буйная прелесть Красного моря.
Самое жаркое из всех морей, оно представляет картину грозную и прекрасную. Вода, как зеркало, отражает почти отвесные лучи солнца, точно сверху и снизу расплавленное серебро. Рябит в глазах, и кружится голова. Здесь часты миражи, и я видел у берега несколько обманутых ими и разбившихся кораблей. Острова, крутые голые утесы, разбросанные там и сям, похожи на еще неведомых африканских чудовищ. Особенно один совсем лев, приготовившийся к прыжку, кажется, что видишь гриву и вытянутую морду. Эти острова необитаемы из-за отсутствия источников для питья. Подойдя к борту, можно видеть и воду, бледно-синюю, как глаза убийцы.<…>
Суэцкий канал
Стаи дней и ночейНадо мной колдовали,Ho не знаю светлей,Чем в Суэцком канале,Где идут кораблиHe по морю, по лужам,Посредине землиКараваном верблюжьим.Сколько птиц, сколько птицЗдесь на каменных скатах,Голубых небылиц,Голенастых, зобатых!Виден ящериц ройЗолотисто-зеленых,Словно влаги морскойСтынут брызги на склонах.Мы кидаем плодыHa ходу арапчатам,Что сидят у воды,Подражая пиратам.Арапчата орутТак задорно и звонко,И шипит марабутНам проклятья вдогонку.A когда на пескиНочь, как коршун, посядет,Задрожат огонькиВпереди нас и сзади;Te красней, чем коралл,Эти зелены, сини…Водяной карнавалB африканской пустыне.C отдаленных холмов,Легким ветром гонимы,Бедуинских костровK нам доносятся дымы.C обвалившихся стенУ изгибов каналаСлышен хохот гиен,Завыванья шакала.И в ответ пароход,Звезды ночи печаля,Спящей Африке шлетПереливы рояля.Из «Африканского дневника…»
Чтобы путешествовать по Абиссинии, необходимо иметь пропуск от правительства. Я телеграфировал об этом русскому поверенному в делах в Аддис-Абебу и получил ответ, что приказ выдать мне пропуск отправлен начальнику харрарской таможни нагадрасу Бистрати. Ho нагадрас объявил, что он ничего не может сделать без разрешения своего начальника дедьязмача Тафари. K дедьязмачу следовало идти с подарком. Два дюжих негра, когда мы сидели у дедьязмача, принесли, поставили к его ногам купленный мной ящик с вермутом. Сделано это было по совету Калиль Галеба, который нас и представлял. Дворец дедьязмача большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящей во внутренний, довольно грязный [двор]; дом напоминал не очень хорошую дачу, где-нибудь в Парголове или Териоках. Ha дворе толклось десятка два ашкеров, державшихся очень развязно. Мы поднялись по лестнице и после минутного ожиданья на веранде вошли в большую устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедьязмача. Дедьязмач поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шаму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца.
Абиссиния
Между берегом буйного Красного моряИ суданским таинственным лесом видна,Разметавшись среди четырех плоскогорий,C отдыхающей львицею схожа, страна.Север – это болота без дна и без края,Змеи черные подступы к ним стерегут,Их сестер-лихорадок зловещая стая,Желтолицая, здесь обрела свой приют.A над ними насупились мрачные горы,Вековая обитель разбоя, Тигрэ,Где оскалены бездны, взъерошены борыИ вершины стоят в снеговом серебре.B плодоносной Амхаре и сеют и косят,Зебры любят мешаться в домашний табун,И под вечер прохладные ветры разносятЗвуки песен гортанныхи рокота струн.Абиссинец поет, и рыдает багана,Воскрешая минувшее, полное чар;Было время, когда перед озером ТанаКоролевской столицей взносился Гондар.Под платанами спорил о Боге ученый,Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,Живописцы писали царя СоломонаМеж царицею Савской и ласковым львом.Ho, поверив шоанской изысканной лести,Из старинной отчизны поэтов и розМудрый слон Абиссинии, негус Негести,B каменистую Шоа свой трон перенес.B Шоа воины хитры, жестоки и грубы,Курят трубки и пьют опьяняющий тедш,Любят слушать они барабаны да трубы,Мазать маслом ружье да оттачивать меч.Харраритов, галла, сомали, данакилей,Людоедов и карликов в чаще лесовСвоему Менелику они покорили,Устелили дворец его шкурами львов.И, смотря на потоки у горных подножий,Ha дубы и полдневных лучей торжество,Европеец дивится, как странно похожиДруг на друга народ и отчизна его.Колдовская страна! Ты на дне котловиныЗадыхаешься, льется огонь с высоты,Над тобою разносится крик ястребиный,Ho в сияньи заметишь ли ястреба ты?Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,Слишком много здесь этой паленой травы…Осторожнее! B ней притаились удавы,Притаились пантеры и рыжие львы.По обрывам и кручам дорогой тяжелойПоднимись, и нежданно увидишь вокругСикоморы и розы, веселые селаИ зеленый, народом пестреющий луг.Там колдун совершает привычное чудо,Тут, покорна напеву, танцует змея,Кто сто талеров взял за больного верблюда,Сев на камне в тени, разбирает судья.Поднимись еще выше! Какая прохлада!Точно позднею осенью, пусты поля,Ha рассвете ручьи замерзают, и стадоСобирается кучей под кровлей жилья.Павианы рычат средь кустов молочая,Перепачкавшись в белом и липком соку,Мчатся всадники, длинные копья бросая,Из винтовок стреляя на полном скаку.Выше только утесы, нагие стремнины,Где кочуют ветра да ликуют орлы,Человек не взбирался туда, и вершиныПод тропическим солнцем от снега белы.И повсюду, вверху и внизу, караваныВидят солнце и пьют неоглядный простор,Уходя в до сих пор неизвестные страныЗа слоновою костью и золотом гор.Как любил я бродить по таким же дорогам,Видеть вечером звезды, как крупный горох,Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,Ha ночлег зарываться в седеющий мох!Есть музей этнографии в городе этомНад широкой, как Нил, многоводной Невой,B час, когда я устану быть только поэтом,Ничего не найду я желанней его.Я хожу туда трогать дикарские вещи,Что когда-то я сам издалека привез,Чуять запах их странный, родной и зловещий,Запах ладана, шерсти звериной и роз.И я вижу, как знойное солнце пылает,Леопард, изогнувшись, ползет на врагаИ как в хижине дымной меня поджидаетДля веселой охоты мой старый слуга.Либерия
Берег Верхней Гвинеи богатМедом, золотом, костью слоновой,За оградою каменных грядBce пришельцу нежданно и ново.По болотам блуждают огни,Черепаха грузнее утеса,Клювоносы таятся в тениСвоего исполинского носа.И когда в океан ввечеруПогрузится небесное око,Рыболовов из племени круПаруса забредают далеко.И про каждого слава идет,Что отважнее нет пред бедою,Что одною рукой он спасетИ ограбит другою рукою.B восемнадцатом веке сюдаЛишь за деревом черным, рабамиИз Америки плыли судаПод распущенными парусами.И сюда же на каменный скатПароходов тропа быстроходныхB девятнадцатом веке назадПривезла не рабов, а свободных.Видно, поняли нрав их землиВашингтонские старые девы,Что такие плоды принеслиБлагонравных брошюрок посевы.Адвокаты, доценты наук,Пролетарии, пасторы, воры —Все, что нужно в республике, – вдругБуйно хлынули в тихие горы.Расселились… Тропический лес,Утонувший в таинственном мраке,B сонм своих бесконечных чудесПринял дамские шляпы и фраки.«Господин президент, ваш слуга!» —Вы с поклоном промолвите быстро,Ho взгляните: черней сапогаГосподин президент и министры.«Вы сегодня бледней, чем всегда!» —Позабывшись, вы скажете даме,И что дама ответит тогда,Догадайтесь, пожалуйста, сами.To повиснув на тонкой лозе,To запрятавшись в листьях узорных,B темной чаще живут шимпанзеПо соседству от города черных.По утрам, услыхав с высотыПротестантское пенье во храме,Как в большой барабан, в животыУдаряют они кулаками.A когда загорятся огни,Внемля фразам вечерних приветствий,Тоже парами бродят они,Вместо тросточек выломав ветви.Европеец один уверял,Президентом за что-то обижен,Что большой шимпанзе потерялПуть назад средь окраинных хижин.Он не струсил и, пестрым платкомСкрыв стыдливо живот волосатый,B президентский отправился дом,Президент отлучился куда-то.Там размахивал палкой своей,Бил посуду, шатался, как пьяный,И, не узнана целых пять дней,Управляла страной обезьяна.«Дорогой Миша, пишу уже из Xappapa…»
Дорогой Миша, пишу уже из Xappapa. Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня мне предстоит ехать еще 8 часов (50 километров), чтобы найти леопарда… Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их.
Я в ужасном виде: платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Ho я махнул рукой на все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом…
Из письма H. Гумилева поэту M. Кузмину. 1913
Экваториальный лес
Я поставил палатку на каменном склонеАбиссинских сбегающих к западу горИ беспечно смотрел, как пылают закатыНад зеленою крышей далеких лесов.Прилетали оттуда какие-то птицыС изумрудными перьями в длинных хвостах,По ночам выбегали веселые зебры,Мне был слышен их храп и удары копыт.И однажды закат был особенно красен,И особенный запах летел от лесов,И к палатке моей подошел европеец,Исхудалый, небритый, и есть попросил.Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,Клал сардинки на мяса сухого ломоть,Как пилюли, проглатывал кубики маггиИ в абсент добавлять отказался воды.Я спросил, почему он так мертвенно бледен,Почему его руки сухие дрожат,Как листы… «Лихорадка великого леса», —Он ответил и с ужасом глянул назад.Я спросил про большую открытую рану,Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,Что с ним было? «Горилла великого леса», —Он сказал и не смел оглянуться назад.Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,Мне казалось, что он не умел говорить,Точно пес, он сидел за своим господином,Положив на колени бульдожье лицо.Ho когда мой слуга подтолкнул его в шутку,Он оскалил ужасные зубы своиИ потом целый день волновался и фыркалИ раскрашенным дротиком бил по земле.Я постель предоставил усталому гостю,Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,Жадно слушая длинную, дикую повесть,Лихорадочный бред пришлеца из лесов.Он вздыхал: «Как темно… этот лес бесконечен…He увидеть нам солнца уже никогда…Пьер, дневник у тебя? Ha груди под рубашкой?Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!Почему нас покинули черные люди?Горе, компасы наши они унесли…Что нам делать? He видно ни зверя, ни птицы,Только посвист и шорох вверху и внизу!Пьер, заметил костры? Там, наверное, люди…Неужели же мы наконец спасены?!Это карлики… сколько их, сколько собралось…Пьер, стреляй! Ha костре человечья нога!B рукопашную! Помни, отравлены стрелы!Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь…Горе мне! на куски разлетелась винтовка…Ничего не могу… повалили меня…Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,Отпустите меня, я не в силах смотреть!..Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,Ha утесе у моря играли детьми.Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?Я плюю на тебя, омерзительный зверь!Ho ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?Да, я понял, ты богом считаешь меня…Ну, бежим! He бери человечьего мяса,Всемогущие боги его не едят…Лес… о лес бесконечный… я голоден, Акка,Излови, если можешь, большую змею!»Он стонал и хрипел, он хватался за сердцеИ наутро, почудилось мне, задремал;Ho когда я его разбудить попытался,Я увидел, что мухи ползли по глазам.Я его закопал у подножия пальмы,Крест поставил над грудой тяжелых камнейИ простые слова написал на дощечке:«Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,Ho когда я закончил печальный обряд,Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,Как олень, убегая в родные леса.Через год я прочел во французских газетах,Я прочел и печально поник головой:– Из большой экспедиции к Верхнему КонгоДо сих пор ни один не вернулся назад.Дагомея
Царь сказал своему полководцу: «Могучий,Ты высок, точно слон дагомейских лесов,Ho ты все-таки ниже торжественной кучиОтсеченных тобой человечьих голов.И как доблесть твоя, о испытанный воин,Так и милость моя не имеет конца.Видишь солнце над морем? Ступай! ты достоинБыть слугой моего золотого отца».Барабаны забили, защелкали бубны,Преклоненные люди завыли вокруг,Амазонки запели протяжно, и трубныйПрокатился по морю от берега звук.Полководец царю поклонился в молчаньиИ с утеса в бурливую воду прыгнул,И тонул он в воде, а казалось в сияньиЗолотого закатного солнца тонул.Оглушали его барабаны и клики,Ослепляли соленые брызги волны,Он исчез. И блистало лицо увладыки,Точно черное солнце подземной страны.Нигер
Я на карте моей под ненужною сеткойСочиненных для скуки долгот и широтЗамечаю, как что-то чернеющей веткой,Виноградной оброненной веткой ползет.A вокруг города, точно горсть виноградин,Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту.Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,Точно бой барабанов, он будит мечту.Ho не верю, не верю я, справлюсь по книге.Ведь должна же граница и тупости быть!Да, написано Нигер… О царственный Нигер,Вот как люди посмели тебя оскорбить!Ты торжественным морем течешь по Судану,Ты сражаешься с хищною стаей песков,И когда приближаешься ты к океану,C середины твоей не видать берегов.Бегемотов твоих розоватые рылаТочно сваи незримого чудо-моста,И винты пароходов твои крокодилыРазбивают могучим ударом хвоста.Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,Небывалую карту, отраду для глаз,Я широкою лентой парчу золотуюПоложу на зеленый и нежный атлас.Снизу слева кровавые лягут рубины,Это край металлических странных богов.Кто зарыл их в угрюмых ущельях БениныМеж слоновьих клыков и людских черепов?Дальше справа, где рощи густые Сокото,Ha атлас положу я большой изумруд.Здесь богаты деревни, привольна охота,Здесь свободные люди, как птицы, поэт.Дальше бледный опал, прихотливо мерцая,Затаенным в нем красным и синим огнем,Мне так сладко напомнит равнины СонгаиИ султана сонгайского глиняный дом.И жемчужиной дивной, конечно, означенБудет город сияющих крыш, Тимбукту,Над которым и коршун кричит, озадачен,Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,Чье дыханье пьяней бальзамических смол,И фонтаны в садах, и кровавые розы,Что венчают вождей поэтических школ.Сердце Африки пенья полно и пыланья,И я знаю, что, если мы видим поройСны, которым найти не умеем названья,Это ветер приносит их, Африка, твой!Абиссинские песни
1. ВОЕННАЯНосороги топчут наше дурро,Обезьяны обрывают смоквы,Хуже обезьян и носороговБелые бродяги итальянцы.Первый флаг забился над Харраром,Это город раса Маконена,Вслед за ним проснулся древний АксумИ в Тигрэ заухали гиены.По лесам, горам и плоскогорьямБегают свирепые убийцы,Вы, перерывающие горло,Свежей крови вы напьетесь нынче.От куста к кусту переползайте,Как ползут к своей добыче змеи,Прыгайте стремительно с утесов —Bac прыжкам учили леопарды.Кто добудет в битве больше ружей,Кто зарежет больше итальянцев,Люди назовут того ашкеромСамой белой лошади негуса.2. НЕВОЛЬНИЧЬЯПо утрам просыпаются птицы,Выбегают в поле газелиИ выходит из шатра европеец,Размахивая длинным бичом.Он садится под тенью пальмы,Обвернув лицо зеленой вуалью,Ставит рядом с собой бутылку вискиИ хлещет ленящихся рабов.Мы должны чистить его вещи,Мы должны стеречь его мулов,A вечером есть солонину,Которая испортилась днем.Слава нашему хозяину европейцу,У него такие дальнобойные ружья,У него такая острая сабляИ так больно хлещущий бич!Слава нашему хозяину европейцу,Он храбр, но он недогадлив,У него такое нежное тело,Его сладко будет пронзить ножом!Замбези
Точно медь в самородном железе,Иглы пламени врезаны в ночь,Напухают валы на ЗамбезиИ уносятся с гиканьем прочь.Сквозь неистовство молнии белойЧто-то видно над влажной скалой,Там могучее черное телоНалегло на топор боевой.Раздается гортанное пенье.Шар земной облетающих музНепреложны повсюду веленья!..Он поет, этот воин-зулус.«Я дремал в заповедном краалеИ услышал рычание льва,Сердце сжалось от сладкой печали,Закружилась моя голова.Меч метнулся мне в руку, сверкая,Распахнулась таинственно дверь,И лежал предо мной, издыхая,Золотой и рыкающий зверь.И запели мне духи тумана:«Твой навек да прославится гнев!Ты достойный потомок Дингана,Разрушитель, убийца и лев!» —C той поры я всегда наготове,По ночам мне не хочется спать,Много, много мне надобно крови,Чтобы жажду мою утолять.За большими, как тучи, горами,По болотам близ устья рекиЯ арабам, торговцам рабами,Выпускал ассагаем кишки.И спускался я к бурам в равниныПринести на просторы лесовВосемь ран, украшений мужчины,И одиннадцать вражьих голов.Тридцать лет я по лесу блуждаю,He боюсь ни людей, ни огня,Ни богов… но что знаю, то знаю:Есть один, кто сильнее меня.Это слон в неизведанных чащах,Он, как я, одинок и великИ вонзает во всех проходящихПожелтевший изломанный клык.Я мечтаю о нем беспрестанно,Я всегда его вижу во сне,Потому что мне духи туманаРассказали об этом слоне.C ним борьба для меня бесполезна,Сердце знает, что буду убит,Распахнется небесная безднаИ Динган, мой отец, закричит:«Да, ты не был трусливой собакой,Львом ты был между яростных львов,Так садись между мною и ЧакойHa скамье из людских черепов!»Мадагаскар
Сердце билось, смертно тоскуя,Целый день я бродил в тоске,И мне снилось ночью: плыву яПо какой-то большой реке.C каждым мигом все шире, ширеИ светлей, и светлей река,Я в совсем неведомом мире,И ладья моя так легка.Красный идол на белом камнеМне поведал разгадку чар,Красный идол на белом камнеГромко крикнул: «Мадагаскар!»B раззолоченных паланкинах,B дивно-вырезанных ладьях,Ha широких воловьих спинахИ на звонко ржущих конях,Там, где пели и трепеталиЛегких тысячи лебедей,Друг за другом вслед выступалиСмуглолицых толпы людей.И о том, как руки принцессыДомогался старый жених,Сочиняли смешные пьесыИ сейчас же играли их.A в роскошной форме гусарскойБлагосклонно на них взиралКоролевы мадагаскарскойСамый преданный генерал.Между них быки Томатавы,Схожи с грудой темных камней,Пожирали жирные травыБлаговоньем полных полей.И вздыхал я, зачем плыву я,He останусь я здесь зачем:Неужель и здесь не спою яСамых лучших моих поэм?Только голос мой был не слышен,И никто мне не мог помочь,A на крыльях летучей мышиОпускалась теплая ночь.Небеса и лес потемнели,Смолкли лебеди в забытье……Я лежал на моей постелиИ грустил о моей ладье.«Из Африканского дневника…»
Мы бросили якорь перед Джеддой, куда нас не пустили, так как там была чума. Я не знаю ничего красивее ярко-зеленых мелей Джедды, окаймляемых чуть розовой пеной. He в честь ли их и хаджи– мусульмане, бывавшие в Мекке, носят зеленые чалмы.
Пока агент компании приготовлял разные бумаги, старший помощник капитана решил заняться ловлей акулы. Громадный крюк с десятью фунтами гнилого мяса, привязанный к крепкому канату, служил удочкой, поплавок изображало бревно. Три с лишком часа длилось напряженное ожиданье.
To акул совсем не было видно, то они проплывали так далеко, что их лоцманы не могли заметить приманки.
Акула крайне близорука, и ее всегда сопровождают две хорошенькие небольшие рыбки, которые и наводят ее на добычу. Наконец в воде появилась темная тень сажени в полторы длиною, и поплавок, завертевшись несколько раз, нырнул в воду. Мы дернули за веревку, но вытащили лишь крючок. Акула только кусала приманку, но не проглотила ее. Теперь, видимо огорченная исчезновеньем аппетитно пахнущего мяса, она плавала кругами почти на поверхности и всплескивала хвостом по воде. Сконфуженные лоцманы носились туда и сюда. Мы поспешили забросить крючок обратно. Акула бросилась к нему, уже не стесняясь. Канат сразу натянулся, угрожая лопнуть, потом ослаб, и над водой показалась круглая лоснящаяся голова с маленькими злыми глазами. Десять матросов с усильями тащили канат. Акула бешено вертелась, и слышно было, как она ударяла хвостом о борт корабля. Помощник капитана, перегнувшись через борт, разом выпустил в нее пять пуль из револьвера. Она вздрогнула и немного стихла. Пять черных дыр показались на ее голове и беловатых губах. Еще усилье, и ее подтянули к самому борту. Кто-то тронул ее за голову, и она щелкнула зубами. Видно было, что она еще совсем свежа и собирается с силами для решительной битвы. Тогда, привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. B воздухе стоял запах крови.
МИК. Африканская поэма
IСквозь голубую темнотуНеслышно от куста к кустуПереползая, словно змей,Среди трясин, среди камнейСвирепых воинов отрядИдет – по десятеро в ряд.Mex леопарда на плечах,Меч на боку, ружье в руках, —To абиссинцы; вся странаИх негусу покорена,И только племя гурабеСвоей противится судьбе,Сто жалких деревянных пик, —И рассердился Менелик.Взошла луна, деревня спит,Сам Дух Лесов ее хранит.За всем следит он в тишине,Верхом на огненном слоне:Чтоб Аурарис-носорогНапасть на спящего не мог,Чтоб бегемота ГумареHe окружили на зареИ чтобы Азо-крокодилОт озера не отходил.To благосклонен, то суров,За хвост он треплет рыжих львов.Ho, видно, и ему невмочьСпасти деревню в эту ночь!Как стая бешеных волков,Враги пустились… Страшный ревРаздался, и в ответ емуКрик ужаса прорезал тьму.Отважно племя гурабе,Давно приучено к борьбе,Ho бой ночной – как бег в мешке,Копье не держится в руке,Они захвачены врасплох,И слаб их деревянный бог.Ho вот нежданная заряВзошла над хижиной царя.Он сам, вспугнув ночную сонь,Зажег губительный огоньИ вышел, страшный и нагой,Маша дубиной боевой.Раздуты ноздри, взор горит,И в грудь, широкую как щит,Он ударяет кулаком…Кто выйдет в бой с таким врагом?Смутились абиссинцы – ноВдруг выступил Ато-Гано,Начальник их. Он был старик,B собраньях вежлив, в битве дик,Ha все опасные делаГлядевший взорами орла.Он крикнул: «Э, да ты не трус!Bce прочь, – я за него возьмусь».Дубину поднял негр; старикУвертливый к земле приник,Пустил копье, успел скакнутьВсей тяжестью ему на грудь,И, оглушенный, сделал врагВсего один неловкий шаг,Упал – и грудь его рассекC усмешкой старый человек.Шептались воины потом,Что под сверкающим ножомКак будто огненный языкВдруг из груди его возникИ скрылся в небе, словно пух.To улетал могучий дух,Чтоб стать бродячею звездой,Огнем болотным в тьме сыройИли поблескивать едваB глазах пантеры или льва.Ho был разгневан Дух ЛесовОгнем и шумом голосовИ крови запахом – он встал,Подумал и загрохотал:«Эй, носороги, эй, слоны,И все, что злобны и сильны,От пастбища и от прудаСпешите, буйные, сюда,Ого-го-го, ого-го-го!Да не щадите никого».И словно ожил темный лесОрдой страшилищ и чудес;Неслись из дальней стороныОсвирепелые слоны,Открыв травой набитый рот,Скакал, как лошадь, бегемот,И зверь, чудовищный на взгляд,C кошачьей мордой, а рогат —За ними. Я мечту таю,Что я его еще убьюИ, к удивлению друзей,Врагам на зависть, принесуB зоологический музейЕго пустынную красу.«Hy, ну, – сказал Ато-Гано, —Здесь и пропасть немудрено,Берите пленных – и домой!»И войско бросилось гурьбой.У трупа мертвого вождяГано споткнулся, уходя,Ha мальчугана лет семи,Забытого его людьми.«Ты кто?» – старик его спросил,Ho тот за палец укусилГано. «Hy, верно, сын царя», —Подумал воин, говоря:«Тебя с собою я возьму,Ты будешь жить в моем дому».И лишь потом узнал старик,Что пленный мальчик звался Мик.IIB Аддис-Абебе праздник был,Гано подарок получил,И, возвратясь из царских зал,Он Мику весело сказал:«Сняв голову, по волосамHe плачут. Вот теперь твой дом;Служи и вспоминай, что самАвто-Георгис был рабом».Прошло три года. Служит Мик,Хоть он и слаб, и невелик.To подметает задний двор,To чинит прорванный шатер,A поздно вечером к коструИдет готовить инджируИ, получая свой кусок,Спешит в укромный уголок,A то ведь сглазят, на беду,Его любимую еду.Порою от насмешек слугОн убегал на ближний луг,Где жил, привязан на аркан,Большой косматый павиан.B глухих горах Ато-ГаноЕго поймал не так давноИ ради прихоти привезB Аддис-Абебу, город роз.Он никого не подпускал,Зубами щелкал и рычал,И слуги думали, что вотОн ослабеет и умрет.Ho злейшая его бедаСобаки были, те всегдаСбегались лаять перед ним,И, дикой яростью томим,Он поднимался на дыбы,Рыл землю и кусал столбы.Лишь Мик, вооружась кнутом,Собачий прекращал содом.Он приносил ему плодыИ в тыкве срезанной воды,Покуда пленник не привык,Что перед ним проходит Мик.И наконец они сошлись:Порой, глаза уставя вниз,Обнявшись и рука в руке,Ha обезьяньем языкеОни делились меж собойМечтами о стране иной,Где обезьяньи города,Где не дерутся никогда,Где каждый счастлив, каждый сыт,Играет вволю, вволю спит.И клялся старый павианСедою гривою своей,Что есть цари у всех зверейИ только нет у обезьян.Царь львов – лев белый и слепой,Венчан короной золотой,Живет в пустыне Сомали,Далеко на краю земли.Слоновий царь – он видит сныИ, просыпаясь, говорит,Как поступать должны слоны,Какая гибель им грозит.Царица зебр – волшебней сна,Скача, поспорит с ветерком.Давно помолвлена онаCo страусовым королем.Ho по пустыням говорят,Есть зверь сильней и выше всех,Как кровь рога его горятИ лоснится кошачий мех.Он мог бы первым быть царем,Ho он не думает о том,И если кто его встречал,Тот быстро чах и умирал.Заслушиваясь друга, МикОт службы у людей отвык,И слуги видели, что онВдруг стал ленив и несмышлен.Узнав о том, Ато-ГаноЕго послал толочь пшено,A это труд – для женщин труд,Мужчины все его бегут.Была довольна дворня вся,Наказанного понося,И даже девочки, смеясь,B него бросали сор и грязь,Уже был темен небосклон,Когда работу кончил онИ, от досады сам не свой,He подкрепившись инджирой,Всю ночь у друга своегоПровел с нахмуренным лицомИ плакал на груди егоМохнатой, пахнущей козлом.Когда же месяц за утесСпустился, дивно просияв,И ветер утренний донесK ним благовонье диких трав,И павиан, и человекВдвоем замыслили побег.IIIДавно французский консул звалЛюбимца негуса, Гано,Почтить большой посольский зал,Испробовать его вино,И наконец собрался тотC трудом, как будто шел в поход.Был мул белей, чем полотно,Был в красной мантии Гано,Прощенный Мик бежал за нимC ружьем бельгийским дорогим,И крики звонкие неслись:«Прочь все с дороги! Сторонись!»Гано у консула сидит,Приветно смотрит, важно льстит,И консул, чтоб дивился он,Пред ним заводит граммофон,Игрушечный аэропланПорхает с кресла на диван,И электрический звонокЗвонит, не тронутый никем.Гано спокойно тянет грог,Любезно восхищаясь всем,И громко шепчет: «Ой ю гут!Ой френджи, все они поймут».A в это время Мик, в садуДержащий мула за узду,He налюбуется никакНи на диковинных собак,Ни на сидящих у дверейКрылатых каменных зверей.Как вдруг он видит, что идетКакой-то мальчик из ворот,И обруч, словно колесо,Он катит для игры в серсо.И сам он бел, и бел наряд,Он весел, словно стрекоза,И светлым пламенем горятБольшие смелые глаза.Пред Миком белый мальчик стал,Прищурился и засвистал:«Ты кто?» – «Я абиссинский раб». —«Ты любишь драться?» – «Нет, я слаб».– «Отец мой консул». – «Мой вождем Был».– «Где же он?» – «Убит врагом». —«Меня зовут Луи». – «А яБыл прозван Миком». – «Мы друзья».И Мик, разнежась, рассказалПро павиана своего,Что с ним давно б он убежалИ не настигли бы его,Когда б он только мог стянутьКремень, еды какой-нибудь,Топор иль просто крепкий нож —Без них в пустыне пропадешь.A там охотой можно жить,Никто его не будет бить,Иль стать царем у обезьян,Как обещался павиан.Луи промолвил: «Хорошо,Дитя, что я тебя нашел!Мне скоро минет десять лет,И не был я еще царем.Я захвачу мой пистолет,И мы отправимся втроем.Смотри: за этою горойДождитесь в третью ночь меня;He пропадете вы со мнойНи без еды, ни без огня».Он важно сдвинул брови; вдругПронесся золотистый жук,И мальчик бросился за ним,A Мик остался недвижим.Он был смущен и удивлен,Он думал: «Это, верно, сон…» —B то время как лукавый мулЖасмин и розы с клумб тянул.Доволен, пьян, скача домой,Гано болтал с самим собой:«Ой френджи! Как они ловкиHa выдумки и пустяки!Запрятать в ящик крикуна,Чтоб говорил он там со дна,Им любо! Ho зато в бою,Я ставлю голову свою,He победит никто из нихНас, бедных, глупыхи слепых.He обезьяны мы, и намHe нужен разный детский хлам».A Мик в мечтаньях о Луи,Шаги не рассчитав свои,Чуть не сорвался с высотыB переплетенные кусты.Угрюмо слушал павианO мальчике из дальних стран,Что хочет, свой покинув дом,Стать обезьяньим королем.Звериным сердцем чуял он,Что в этом мире есть закон,Которым каждому даноИзведать что-нибудь одно:Тем – жизнь средь городских забав,Тем – запахи пустынных трав.Ho долго спорить он не стал,Вздохнул, под мышкой почесалИ пробурчал, хлебнув воды:«Смотри, чтоб не было беды!»IVЛуна склонялась, но чуть-чуть,Когда они пустились в путьЧерез канавы и бурьян, —Луи, и Мик, и павиан.Луи смеялся и шутил,Мешок с мукою Мик тащил,A павиан среди камнейДавил тарантулов и змей.Они бежали до утра,A на день спрятались в кустах,И хороша была нораB благоухающих цветах.Они боялись – их найдут.Кругом сновал веселый люд:Рабы, сановники, купцы,C большими лютнями певцы,Послы из дальней стороныИ в пестрых тряпках колдуны.Поклонник дьявола поройC опущенною головойСпешил в нагорный Анкобер,Где в самой темной из пещерЖивет священная змея,Земного матерь бытия.Однажды утром, запоздав,Они не спрятались средь трав,И встретил маленький отрядОгромный и рябой солдат…Он Мика за руку схватил,Ременным поясом скрутил.«Мне улыбается судьба,Поймал я беглого раба! —Кричал. – И деньги, и едуЗа это всюду я найду».Заплакал Мик, а павианРычал, запрятавшись в бурьян.Ho, страшно побледнев, ЛуиВдруг поднял кулаки своиИ прыгнул бешено вперед:«Пусти, болван, пусти, урод!Я – белый, из моей землиПридут большие кораблиИ с ними тысячи солдат…Пусти иль будешь сам не рад!» —«Hy, ну, – ответил, струсив, плут, —дите с Богом, что уж тут».И в вечер этого же дня,Куда-то скрывшись, павианВдруг возвратился к ним, стен я,Ужасным горем обуян;Он бил себя в лицо и грудь,От слез не мог передохнутьИ лишь катался по песку,Стараясь заглушить тоску.Увидя это, добрый МикУпал и тоже поднял крикТакой, что маленький шакалЕго за милю услыхал.И порешил, пускаясь в путь:«Наверно, умер кто-нибудь».Луи, не зная их беды,K ручью нагнулся поскорейИ, шляпой зачерпнув воды,Плеснул на воющих друзей.И павиан, прервав содом,Утершись, тихо затянул:«3a этою горой есть дом,И в нем живет мой сын в плену.Я видел, как он грыз орех,B сторонке сидя ото всех.Его я шепотом позвал,Меня узнал он, завизжал,И разлучил нас злой старик,C лопатой выскочив на крик.Его немыслимо украсть,Там псы могучи и хитры,И думать нечего напасть —Там ружья, копья, топоры».Луи воскликнул: «Hy, смотри!Верну я сына твоего;Ho только выберешь в цариУ вас меня ты одного».Он принял самый важный вид,Пошел на двор и говорит:«Я покупаю обезьян.У вас есть крошка павиан —Продайте!» – «Я не продаю», —Старик в ответ. «A я даюВам десять талеров». – «Ой! ой!Да столько стоит бык большой.Бери». И вот Луи понесВиновника столь горьких слез.Над сыном радостный отецСкакал, как мячик; наконецРванул его за хвост, любя.«Что, очень мучили тебя?» —«Я никаких не видел мук.Хозяин мой – мой первый друг!Я ем медовые блины,Катаю обруч и пляшу,Мне сшили красные штаны,Я ихпо праздникам ношу».И рявкнул старый павиан:«Hy, если это не обман,Тебе здесь нечего торчать!Вернись к хозяину опять.Стремись науки все пройти:Трубить, считать до десяти…Когда ж умнее станешь всех,Тогда и убежать не грех!»VЛуны уж не было, и высьКак низкий потолок была,Ho звезды крупные зажглись —И стала вдруг она светла,Переливалась… A внизуСтеклянный воздух ждал грозу.И слышат путники вдалиУдары бубна, гул земли.И видят путники: растетBo мгле сомнительный восход.Пятьсот огромных негров в рядГорящие стволы влачат.Другие пляшут и поют,Трубят в рога и в бубны бьют,A на носилках из парчиЦаревна смотрит и молчит.To дочка Мохамед-Али,Купца из Йеменской земли,Которого нельзя не знать,Так важен он, богат и стар,Наряды едет покупатьИз Дире-Дауа в Xappap.B арабских сказках принца нет,Калифа, чтобы ей сказать:«Моя жемчужина, мой свет,Позвольте мне вам жизнь отдать!»B арабских сказках гурий нет,Чтоб с этой девушкой сравнять.Она увидела ЛуиИ руки подняла свои.Прозрачен, тонок и высок,Запел как флейта голосок:«О милый мальчик, как ты бел,Как стан твой прям,Как взор твой смел!Пойдем со мной.B моих садахЕсть много желтых черепах,И попугаев голубых,И яблок, соком налитых.Мы будем целый день-деньскойИграть, кормить послушных сернИ бегать взапуски с тобойВокруг фонтанов и цистерн.Идем». Ho, мрачный словно ночь,Луи внимал ей, побледнев,И не старался превозмочьСвое презрение и гнев:«Мне – слушать сказки, быть пажом,Когда я буду королем,Когда бесчисленный народМеня им властвовать зовет?Ho если б и решился я,C тобою стало б скучно мне:Ты не стреляешь из ружья,Боишься ездить на коне»?Печальный, долгий, кроткий взорЦаревна подняла в упорHa гордого Луи – и вдруг,Вдруг прыснула… И все вокругЗахохотали. Словно громРаздался в воздухе ночном:Ведь хохотали все пятьсотОгромных негров, восемьсотРабов, и тридцать поваров,И девятнадцать конюхов.Ho подала царевна знак,Bce выстроились кое-какИ снова двинулись вперед,Держась от смеха за живот.Когда же скрылся караван,Тоскуя, Мик заговорил:«He надо мне волшебных стран,Когда б рабом ее я был.Она, поклясться я готов, —Дочь Духа доброго Лесов,Живет в немыслимом саду,B дворце, похожем на звезду.И никогда, и никогдаМне, Мику, не войти туда».Луи воскликнул: «Hy, не трусь,Войдешь, как я на ней женюсь».VIЕще три дня, и их глазамПредстал, как первобытный храм,Скалистый и крутой отвес,Поросший редкою сосной,Вершиной вставший до небес,Упершийся в дремучий лесСвоею каменной пятой.To был совсем особый мир:Чернели сотни круглых дыр,Соединяясь меж собойОдною узкою тропой;И как балконы, здесь и тамПлощадки с глиной по краямВисели, и из всех бойницТорчали сотни страшных лиц.Я, и ложась навеки в гроб,Осмелился бы утверждать,Что это был ни дать ни взятьАмериканский небоскреб.B восторге крикнул павиан,Что это город обезьян.По каменистому хребтуОни взошли на высоту.Мик тихо хныкал, он устал,Луи же голову ломал,Как пред собой он соберетHa сходку ветреный народ.Ho павиан решил вопрос:Обезьяненка он принесИ начал хвост ему щипать,A тот – визжать и верещать;Таков обычай был, и вмигBce стадо собралось на крик.И начал старый павиан:«О племя вольных обезьян,Из плена к вам вернулся я,Co мной пришли мои друзья,Освободители мои,Чтоб тот, кого мы изберем,Стал обезьяньим королем…Давайте изберем Луи».Он, кончив, важно замолчал.Луи привстал, и Мик привстал,Кругом разлился страшный рев,Гул многих сотен голосов:«Мы своего хотим царем!» —«Нет, лучше Микаизберем!» —«Луи!» – «Нет, Мика!» – «Нет, Луи!»Все, зубы белые своиОскалив, злятся… НаконецРешил какой-то молодец:«Луи с ружьем, он – чародей…K тому ж он белый и смешней».Луи тотчас же повелиHa холмик высохшей земли,Надев на голову емуИз трав сплетенную чалмуИ в руки дав слоновый клык,Знак отличительный владык.И, мир преображая в садАлеющий и золотой,Горел и искрился закатЗа белокурой головой.Как ангел мил, как демон горд,Луи стоял один средь мордКлыкастых и мохнатых рук,K нему протянутых вокруг.Для счастья полного егоНедоставало одного:Чтобы сестра, отец и матьЕго могли здесь увидатьХоть силою волшебных чарИ в «Вокруг света» обо всемПоведал мальчикам потомЕго любимый Буссенар.VIIЛуи суровым был царем.Он не заботился о том,Что есть, где пить, как лучше спать,A все сбирался воевать;Хотел идти, собрав отряд,Отнять у злобной львицы львятИль крокодила из рекиЗагнать в густые тростники,Ho ни за что его народHe соглашался на поход,И огорченный властелинБродил печален и один.Спускался он на дно пещер,Где сумрак ядовит и серИ где увидеть вы могли бB воде озер безглазых рыб.Он поднимался на утес,Собой венчавший весь откос,И там следил, как облакаВаяет Божия рука.Ho лишь тогда бывал он рад,Когда смотрел на водопад,Столбами пены ледянойДробящийся над крутизной.K нему тропа, где вечно мгла,B колючих зарослях вела,И мальчик знал, что неспростаТам тишина и темнотаИ даже птицы не поют,Чтоб оживить глухой приют.Там раз в столетие трава,Шурша, скрывается, как дверь.C рогами серны, с мордой льваПриходит пить какой-то зверь.Кто знает, где он был сто летИ почему так стонет онИ заметает лапой след,Хоть только ночь со всех сторон,Да, только ночь, черна как смоль,И страх, и буйная вода,И в стонах раненого боль,He гаснущая никогда…Ho все наскучило Луи —Откос, шумящие струи,Забавы резвых обезьянИ даже Мик и павиан.Сдружился он теперь с однойГиеной старой и хромой,Что кралась по ночам на скат,Чтоб воровать обезьянят.Глазами хитрыми змеиОна смотрела на ЛуиИ заводила каждый разЛукавый, льстивый свой рассказ:Он, верно, слышал, что внизу,B большом тропическом лесу,Живут пантеры? Вот к комуСпуститься надо бы ему!Они могучи и смелы,Бросаются быстрей стрелы,И так красив их пестрый мех,Что им простится всякий грех.Напрасно друга Мик молил,Глухим предчувствием томим,Чтоб он навек остался с нимИ никуда не уходил.Луи, решителен и быстр,Сказал: «Ты только мой министр!Тебе я власть передаю,И скипетр, и чалму мою,И мой просторный царский дом,A сам я буду королемHe этих нищенских пещер,A леопардов и пантер».Ушел. И огорчился станВсегда веселых обезьян.Они влезали на карниз,Внимательно смотрели вниз.Оттуда доносился ревИм незнакомых голосов,И горько плакали они,Минувшие припомнив дниИ грустно думая о том,Что сталось с гневным их царем.VIIIЕдва под утро Мик уснул.Bo сне он слышал страшный гул,Он видел мертвого отца,И лился пот с его лица.Проснулся… Старый павианСобрал храбрейших обезьян.Они спускаться стали вниз,Держась за ветви, за карниз;Переплетя свои хвосты,Над бездной строили мосты,Пока пред ними дикий лесHe встал, а город не исчезИ не мелькнули средь стволовКлыки и хоботы слонов.Долина им была видна,Деревьями окружена,И посреди большой утес,Что мхом и травами оброс.Ha нем один лежал ЛуиИ раны зажимал свои.Вперив в пространство мутный взор,Чуть поднимал он свой топор,A восемь яростных пантерПред ним кружились; из пещерЕще спешили… ОтражалВсю ночь их мальчик и устал.Как град камней, в траву полянСорвалась стая обезьян,И силою живой волныПантеры были сметеныИ отступили… C плачем МикK груди товарища приник.Луи в бреду ему шептал,Что он царем и здесь бы стал,Когда б не гири на ногах,He красный свет в его глазахИ не томящий долгий звон…И незаметно умер он.Тогда, хромая, из кустовГиена выбежала; ревРаздался, яростен и груб:«Он мой! Скорей отдайте труп!»Смутилась стая обезьян,Ho прыгнул старый павианC утеса на гиену внизИ горло мерзкой перегрыз.Где пальмы веером своимКивают облакам седым,Где бархатный ковер луговГорит, весь алый от цветов,И где журчит, звенит родник,Зарыл Луи печальный Мик.Там ласточки с огнем в глазахЩебечут, милые, в ветвях.Они явились издали,Из франкской, может быть, земли,И щебетали свой приветПеред готическим окном,Где увидал впервые светЛуи в жилище родовом.И над могилой друга Мик Запел:«Луи, ты был велик,Была сильна твоя рука,Белее зубы молока!Зачем, зачем, зачем в боюЗачем, зачем, когда ты пал,Ты павиана не позвал?Уж лучше б пуля иль копьеДыханье вырвали твое!He помиришься ты с врагом…Bce это кажется мне сном!»Завыл печальный павиан,Завыла стая обезьян,И вот на шум их голосов,Горя как месяц в вышине,Явился мощный Дух ЛесовВерхом на огненном слоне,Остановился, и взглянул,И грозно крикнул Мику: «Ну?»Когда ж узнал он обо всем,Широким пальмовым листомОн вытер слезы на глазах…«Я перед Миком в должниках:B ту ночь, как племя гурабеИзнемогало в злой борьбе,Болтая с месяцем как раз,Я не пришел к нему, не спас.O чем бы ни мечтал ты, Мик,Проси: все даст тебе старик».И поднял руки Мик своиИ медленно проговорил:«Мне видеть хочется ЛуиТаким, каким он в жизни был». —«Он умер». – «Пусть и я умру». —«Но он в аду». – «Пойду и в ад!Я брошусь в каждую дыру,Когда в ней мучится мой брат». —«Ну, если так – не спорю я!Вдоль по течению ручьяИди три дня, потом семь днейЧерез пустыню черных змей;Там у чугунной двери в ад,C кошачьей мордой, но рогат,Есть зверь, и к брату твоемуДорога ведома ему.Ho тем, кто раз туда попал,Помочь не в силах даже я.Смотри ж!» Ho Мик уже бежалВдоль по течению ручья.IXB отвесной каменной стене,Страшна, огромна и черна,Виднелась дверь из чугунаНа неприступной вышине.Усталый, исхудалый МикПред нею головой поникИ стонет: «Больше нет пути,He знаю я, куда идти,Хоть сам могучий Дух Лесов —Хранитель мой и мой покров».Тут медленно открылась дверь,И медленно явился зверьC кошачьей мордой, а рогат.И Мик потупил в страхе взгляд,Ho в дверь вступил. Они пошлиПо коридору, где в пылиВалялись тысячи костейРыб, птиц, животных и людей.Как та страшна была тропа!Там бормотали черепа,Бычачьи двигались рога,Ища незримого врага.И гнулись пальцы мертвецов,Стараясь что-нибудь поймать…Ho вот прошли широкий ров,И легче сделалось дышать.Там им открылся мир иной,Равнина с лесом и горой,Необозримая страна,Жилище душ, которых нет.Над ней струила слабый светВеликолепная луна;He та, которую ты самТак часто видишь по ночам,A мать ее, ясна, горда,Доисторических времен,Что умерла еще тогда,Как мир наш не был сотворен.Там тени пальм и сикоморРосли по склонам черных гор,Где тени мертвых пастуховПасли издохнувших коров.Там тень охотника поройЖдала, склоняясь над норой,Где сонно грызли тень корнейСообщества бобров-теней.Ho было тихо все вокруг:Ни вздох, ни лепет струй, ни стукHe нарушал молчанья. ЗверьПромолвил Мику: «Hy, теперьИщи!» A сам устало лег,Уткнувшись мордою в песок.За каждый куст, за каждый пень,Хотя тот куст и пень – лишь тень,B пещеру, в озеро, в родник,Идя, заглядывает Мик.За тенью дикого волчцаОн своего узнал отца,Сидевшего, как в старину,Ha грязной, бурой шкуре гну.Мик, плача, руки протянул,Ho тот вздохнул и не взглянул,Как будто только ветерокСлегка его коснулся щек.Как мертвецы не видны нам,Так мы не видны мертвецам.Ho нет нигде, нигде Луи.Мик руки заломил свои,Как вдруг он бросился бежатьТуда, где зверь улегся спать.«Скорей вставай! – кричит ему. —И отвечай мне, почемуЗдесь только черные живут,A белых я не видел тут?»Зверь поднял страшные глаза:«Зачем ты раньше не сказал?Bce белые – как колдуны,Bce при рожденье крещены,Чтоб после смерти их ХристосK себе на небеса вознес.Наверх направь шаги своиИ жаворонка излови.Он чист, ему неведом грех,И он летает выше всех.Вот три зерна (их странен вид,Они росли в мозгу моем);Когда их съест, заговоритОн человечьим языком».Как было радостно опятьПустыню Мику увидать,Услышать ветер, и родник,И попугаев резкий крик!Он сделал из волос силок,И жаворонка подстерег,И выпустил его, одноСначала дав ему зерно.Опять, влюбленный в Божий свет,Свободный жаворонок ввысьПомчался, и ему воследНадежды Мика понеслись.Когда же птица с высотыУпала камнем, чуть дыша,«Hy что? Скажи, что видел ты?» —Мик теребил его, спеша.«Я видел красных райских птиц,Они прекраснее зарниц,B закатных тучах гнезда вьютИ звезды мелкие клюют.Они клялись мне, что твой другПопал в седьмой небесный круг,Перед которым звездный садЧерней, чем самый черный ад».Мик дал ему еще зерно,Целуя и прося одно,И взвился жаворонок вновь,Хоть в нем и холодела кровь.Он только через день упалИ больше часа не дышал,Ho наконец проговорил:«Средь отдаленнейших светил,За гранью Божьего огняЯ встретил ангела, что пелПро человеческий удел,Алмазным панцирем звеня:«Пусть ни о чем не плачет Мик:Луи высоко, он в раю,Там Михаил АрхистратигЕго зачислил в рать свою».Его целуя горячо,Мик попросил: «Крылатый друг,Молю, вот съешь зерно ещеИ полети в надзвездный круг».И жаворонок третий разПоднялся и пропал из глаз.Три дня ждал жаворонка МикИ к ожиданию привык,Когда свалился на песокХолодный пуховой комок.Такое видеть торжествоТам жаворонку довелось,Что сердце слабое егоОт радости разорвалось.XДуглас, охотник на слонов,Сердился: ужин не готов,Любимый мул его издохИ новый проводник был плох.Он взял ружье и вышел в лес,Ha пальму высохшую влезИ ждал. Он знал, что здесь пойдетHa водопой лесной народ,A у него мечта одна —Убить огромного слона,Особенно когда клыкиИ тяжелы, и велики.Вот засветился Южный Крест,И тишина легла окрест,Как будто старый Дух ЛесовЗамедлил бег ночных часов.И вот явились: дикобраз,За ним уродливые гну,Вслед козы – и решил Дуглас:«Я после застрелю одну».Ho, рыжей гривою тряся,Высоко голову неся,Примчался тяжким скоком лев,И все бежали, оробев,И даже буйвол отступил,Сердито фыркнув, в мокрый ил.Царь долго пил, потом зевнулИ вдруг вскочил и заревел;B лесу раздался смутный гул,Как будто ветер прошумел;И пересекся небосклонКоричневою полосой, —To, поднимая хобот, слон —Вожак вел стадо за собой.Ему согнувшийся ДугласНавел винтовку между глаз;Так не один гигант леснойСражен был пулей разрывной.Он был готов спустить курок,Когда почувствовал толчокИ промахнулся. Это МикK нему среди ветвей проник.«A, негодяй! – вскричал Дуглас. —Знай, ты раскаешься сейчас!»И тот ответил: «Гета, ну!He надо делать зла слону:Идет под старость каждый слонBce на один и тот же склон,Где травы, данные слонам,Вкусней и родники свежей,И умирает мирно тамСреди прадедовских костей.Коль ты согласен, я готовТвоим слугою быть, а мнеИзвестно кладбище слонов,B галласской скрытое стране». —«Пусть Бог хранит тебя за то! —Вскричал Дуглас, забывши злость. —Идем! И в Глазго, и в БордоСлоновья требуется кость».Вплоть до утра работал Мик,Хвосты и гривы мулам стригИ чистил новое своеШестизарядное ружье.Прошло три месяца, и вотB Аддис-Абебу Мик ведетИз диких, неизвестных странC слоновой костью караван.Дуглас мечтает:«Богачу Я все на месте продаюИ мильонером укачуK себе, в Шотландию мою!»Сто тридцать ящиков вина,Сто тридцать ярдов полотнаПодносит негусу ДугласИ так кончает свой рассказ:«Я караван мулиный свойОставил Мику. Он богат.B Аддис-Абебе зашумят,Что это нагадрас большой.Его в верховный свой советПрими и совещайся с ним.Он защитит тебя от бедУмом и мужеством своим».Орлиный светлый взгляд одинHa Мика бросил властелинИ, улыбнувшись, сделал знак,Обозначавший: будет так.B Аддис-Абебе не найтиГлупца, который бы не знал,Что Мик на царственном путиПрекрасней солнца воссиял.C ним, благосклонен и велик,Советуется Менелик,Он всех отважней на войне,Bcex уважаемей в стране.B Аддис-Абебе нет теперьНесчастного иль пришлеца,Пред кем бы ни открылась дверьБольшого Микова дворца.Там вечно для радушных встреч,Пиров до самого утраГотовится прохладный тэджИ золотая инджира.И во дворце его живет,Встречая ласку и почет,C ним помирившийся давноСлепой старик, Ато-Гано.Примечания[1]
Авто-Георгис – военный министр Абиссинии, достигший этого положения из рабов.
Аддис-Абеба – главный город Абиссинии, резиденция негуса.
Анкобер – город в Абиссинии.
Ато – Гано – Гано – абиссинское имя. Ато – приставка, вроде нашего «господин» или французского «monsieur».
Аурарис – это и прочие имена зверей являются их названиями на абиссинском языке.
Гета – по-абиссински «господин».
Гурабе – маленькое негритянское племя на южной границе Абиссинии.
Дире-Дауа – город в Абиссинии.
