Гумилев без глянца

Без глянца

Гумилев без глянца

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Фокин П., составление, вступительная статья, 2009

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2009

* * *

Памяти Галины Фридмановны Коган

Поэт – имя существительное, род мужской, единственное число

Гумилев – наша совесть.

О. Мандельштам

Гумилев никогда специально не занимался языкознанием. Иностранные языки давались ему с усилием. Он не погружался в стихию античного логоса, как Вячеслав Иванов. Не вызывал первосмыслы родной речи, как Велимир Хлебников. Не заставлял слова звучать всеми оттенками значений, в них живущих, как Марина Цветаева. Но он обладал исключительной филологической чуткостью. Каждое слово он чувствовал с непревзойденной точностью. И в каждом – видел Слово. То, Что «осиянно средь земных тревог». Этой особенностью во многом определяется его поэтическая и человеческая индивидуальность.

Ирина Одоевцева записала рассказ Гумилева о том, как, будучи гимназистом и желая поразить воображение любимой девушки и товарищей, он в девичьем ее альбоме в анкете на вопрос «Ваша любимая еда» хвастливо написал «канандер», имея в виду, конечно, сыр камамбер. И каков был его ужас и позор, когда дома мама обнаружила эту ошибку. Всю ночь метался он от плана к плану, как исправить ситуацию: выкрасть альбом, поджечь дом, в котором жила девочка, сбежать в далекие страны. В конце концов к утру решил порвать все отношения с любимой и больше с ней не встречаться. Так и сделал.

Вряд ли Гумилев придумал эту историю, хотя, возможно, несколько ее драматизировал. Замечательно, как обострен в ней главный конфликт личности пробуждающегося поэта. Здесь есть и юношеский вызов обывательскому миру, и стремление очаровывать, и соблазн превосходства, и наказанное самомнение, и отчаяние, и решимость бороться, и готовность к действию. И весь этот психологический вихрь рождается от слова – красивого, загадочного, нездешнего, в которое подросток влюблен сильнее, чем в девушку, и от грамматической ошибки – ехидной, насмешливой, унизительной. Самое важное, что ни девушка, ни его товарищи ошибки не заметили – они были нелюбопытны и безразличны, но юноша Гумилев тогда уже сделал свой выбор: суд Слова для него – инстанция высшего порядка, филологическая совесть – главный судия.

Даже в таком, кажется, весьма далеком от лингвистики деле, как ухаживание за барышнями, у Гумилева явно присутствует не только тяга плоти, но и обаяние имени. Лидия Аренс, Мария Кузьмина-Караваева, Татиана Адамович, Ольга Высотская, Лариса Рейснер, Паллада Богданова-Бельская, Мария Левберг, Маргарита Тумповская, Ольга Гильдебрандт-Арбенина, Анна Энгельгардт, Елена Дюбуше, Дориана Слепян, Нина Шишкина-Цур-Милен, Ирина Одоевцева (при встрече с Гумилевым – Рада Густавовна Гейнике), Аделина Адалис, Нина Берберова – донжуанский список Гумилева больше похож на словарь, чем на записную книжку ловеласа.

И конечно же, он очень рано понял значение – и предназначение! – своего имени. Этимологию фамилии Гумилева его внебрачный сын Орест Высотский возводит к латинскому слову humilis, что значит «смиренный»[1]. Так по науке. Но какой ребенок ведает о ней? Первое и главное, что услышал мальчик в своей фамилии, – это никакое не смирение, а рык льва! (Он подтвердит это позднее, назвав своего первенца именно так – Львом. Не отсюда ли и его завороженность Африкой?) Возможно, чуть позже он разглядит некий заветный смысл и в первом слоге фамилии: hum – сокращение от human – человек. Человек-Лев! Звучит призывно. Да ко всему еще ведь и Николай – «победитель народов». А для полного счастья – Степанович – «увенчанный»!! Плюс ко всему еще почти обязательное приложение из православного обихода: «чудотворец»!!! Как бы то ни было, ребенку с таким именем оставалось только стать героем. А завороженному смыслами созвучий – неизбежно поэтом! Укротителем слов. Властителем.

Императив имени определил и образ поэта в сознании Гумилева: поэт – имя существительное, род мужской, единственное число. Эти грамматические категории он понял буквально. Ничего отвлеченного и двусмысленного, никаких оговорок и компромиссов, все – реально, отчетливо и конкретно, зримо и весомо, по-настоящему. И первые слова, которые услышал от него мир: «Я, конквистадор в панцире железном», иначе говоря, бесстрашный завоеватель и повелитель неведомых миров. Образ для русской культуры совершенно новый. И, кажется, современники как-то не очень внимательно к нему отнеслись, отождествив с более привычной и уже вполне вписанной в систему координат фигурой рыцаря. Тем более, что «Путь конквистадора» (1905) появился на фоне блоковских «Стихов о Прекрасной Даме» (1904), то есть в самый расцвет новой рыцарской мифологии. Между тем разница между рыцарем и конквистадором не просто ощутимая, а принципиальная.

Они – герои разных исторических и культурных эпох. Рыцарь (мифологизированный) – в первую очередь благородный и бескорыстный служитель идеала (поэтому пушкинский «Скупой рыцарь» – трагический оксюморон), преданный защитник христианской веры, доблестный вассал короля и верный слуга Прекрасной Дамы. Конквистадор же – сам себе хозяин, в известной степени авантюрист, он воюет не за абстрактные идеалы, а из личного интереса, на свой страх и риск.

Я вышел в путь и весело иду,То отдыхая в радостном саду,То наклоняясь к пропастям и безднам.Порою в небе смутном и беззвездномРастет туман… но я смеюсь и жду,И верю, как всегда, в мою звезду…(1907)

Конквистадор Гумилева, конечно, тоже образ романтизированный, но в целом сохраняющий историческое содержание; он полемически обращен к образу рыцаря.

Не по залам и по салонамТемным платьям и пиджакам –Я читаю стихи драконам,Водопадам и облакам.Я люблю – как араб в пустынеПрипадает к воде и пьет,А не рыцарем на картине,Что на звезды смотрит и ждет.(1918)

Создатель одного из самых экзотических миров в русской поэзии был человеком реалистичным, деятельным и практичным. Гумилев – блистательный организатор и руководитель. Во всех его «проектах» видна обстоятельность и целеустремленность. И в том, как он последовательно учился мастерству у Брюсова, ведя с ним систематическую переписку и обсуждая все свои новые идеи и замыслы. И в многолетнем ухаживании за Анной Ахматовой, которую судьба, как нарочно, удалит от него на тысячи верст: он будет их неустанно преодолевать. И в его африканских путешествиях – сколько труда, знаний и хлопот нужно было вложить в их подготовку! В журнальной работе. В «Цехе поэтов». На фронте – в разъездах и на биваках, в наступлениях и окопах. В переводческой и педагогической деятельности. Не всегда все удавалось так, как хотелось (коммерчески провалились первые издательские опыты, не сложилась семейная жизнь, не дался экзамен на офицерский чин), но в трудностях нарабатывался опыт, который не оставался втуне и находил впоследствии обязательное применение. За тридцать пять лет своей короткой жизни Гумилев прожил не один человеческий век.

Ему нравилось примерять маски и играть роли. Это было в духе эпохи. Но и здесь он был оригинален и самобытен. Театр стал для него не развлечением, как для большинства его современников, а инструментом самопознания. Он брал роль и испытывал ею себя, проверял душу и тело. Все всерьез, никаких декораций и условностей. Даже в детских играх: однажды в доказательство своей «кровожадности» откусил голову живому карасю. Роли Ученика, Несчастного влюбленного, Парижского денди, Морфиниста, Путешественника, Охотника на львов, Издателя журнала, Дон Жуана, Дуэлянта, Синдика, Воина, Гусара, Мэтра, Председателя, Заговорщика исполнялись как вопрошание к судьбе и к себе. Иногда с иронической улыбкой, иногда с гримасой отчаяния. Всегда – как вызов. В этом необычном диалоге с миром рождалось победное знание Поэта.

Как в этом мире дышится легко!Скажите мне, кто жизнью недоволен,Скажите, кто вздыхает глубоко,Я каждого счастливым сделать волен.………………………………Пусть он придет! я должен рассказать,Я должен рассказать опять и снова,Как сладко жить, как сладко побеждатьМоря и девушек, врагов и слово.(1918)

Жизнелюб, Гумилев неоднократно писал о своей смерти. С ранних лет. Думал о ней постоянно. В самом этом факте нет ничего исключительного. Каждый человек, достигая определенного возраста, задумывается об этой великой загадке Творца. И каждый находит свой ответ. Для людей нового времени смерть всегда трагична. Разум просвещенного человека не может смириться с гибелью прекрасного тела, острого ума, яркого таланта. Он озадачен бессмысленностью своего труда, опыта, подвига. И в отчаянной тщете длит свое земное существование, выпытывая у жизни «эликсир молодости». Но Гумилев «пришел из другой страны». Да, он «вежлив с жизнью современною», но не более. Он ей – «не пара». Для него

Победа, слава, подвиг – бледныеСлова, затерянные ныне,Гремят в душе, как громы медные,Как голос Господа в пустыне.

И хотя мир Гумилева не лишен изящества, любви, милосердия, его взгляд на жизнь отличается суровой и веселой мужественностью. Да, именно так: взгляд Гумилева – мужественный, честный и радостный одновременно. Мужественный – в его спокойном, строгом и смиренном отношении к жизни. В понимании того, что земля дана человеку во искупление грехов, что это не рай, и действительность сурова. В восприятии земного существования человека как переходного этапа к жизни вечной, как бессмертного огня, пламя которого возжено искрой Божией и не может потухнуть. И потому он так спокоен и мужествен, когда говорит о собственной смерти.

Я, носитель мысли великой,Не могу, не могу умереть.

За порогом смерти – новая жизнь. Гумилев верил в это свято. Верил и знал,

Что в единственный, строгий час,В час, когда, словно облак красный,Милый день уплывет из глаз, –Свод небесный будет раздвинутПред душою, и душу туБелоснежные кони ринутВ ослепительную высоту.

В этом прозрении и предугадывании нет трагизма. Есть радость – радость быть Божиим творением и участвовать в само́м великом процессе творчества, имя которому – Жизнь.

У зрелого Гумилева есть стихотворение «Рабочий», написанное в годы Первой мировой войны. После расстрела поэта его можно прочитать как некое пророчество.

Пуля, им отлитая, отыщетГрудь мою, она пришла за мной.Упаду, смертельно затоскую,Прошлое увижу наяву,Кровь ключом захлещет на сухую,Пыльную и мятую траву.

И хотя такое ясновидение поражает, все же тема стихотворения иная. В нем нет отчаяния. Эмоционально оно очень сдержанно, здесь чувствуются даже какая-то напряженная обстоятельность и деловитость.

И Господь воздаст мне полной меройЗа недолгий мой и горький век.Это сделал в блузе светло-серойНевысокий старый человек.

Нет, это не видение, не предсказание Кассандры. Это дума, только с особенной размеренностью мысли, ее здравостью и ясностью. В стихотворении отсутствует какой бы то ни было конфликт: и социальный, и метафизический. Выдержанное в скупой, реалистической манере, оно говорит о смирении перед Божественным Промыслом, о жизни как работе, заданной Творцом. У каждого – своя задача и свое поле деятельности: кто-то льет пули, кто-то – подставляет под них грудь. Кто-то слагает стихи. В этом – непостижимая красота и правда Творения.

Удивительно, как сквозь детскую маску Человека-Льва проступает у зрелого Гумилева лицо подлинного имени – Смирения.

Жизненный путь поэта оборвался на дантовской середине. Он шел в гору. Каждая новая книга стихов свидетельствовала о непрерывном духовном росте. «Он постоянно внушал всем окружающим, что поэзия – самое главное и самое почетное из всех человеческих дел, а звание поэта выше всех остальных человеческих званий»[2]. В этом смысле Гумилев был человеком своей эпохи – самой лирической во всю историю России.

Он любил звучные, «занятные» слова: конквистадор… акмеизм… Мадагаскар… В его поэзии, на первый взгляд, так мало русского, народного, а все написанное в «народном стиле» выглядит экзотической стилизацией, порой вызывавшей раздражение. Современник Блока и Есенина, он кажется едва ли не «переводным» поэтом, «изысканным жирафом», каким-то чудом забредшим в «страну березового ситца». Но вот что замечательно – в этом свойстве гумилевской поэзии как раз очень много от национального характера. Русский человек любознателен. Ему забавна ученость. Он охотно познает мир, тешится басурманскими затеями. По своей природе русский человек – романтик, мечтатель, путешественник, открыватель новых земель, завоеватель. Только русский человек покорил себе одну шестую часть суши, первым шагнул в космос.

Подвиг и Мечта – главные его черты.

Он – воин и поэт.

Гумилев воплотил в своей личности два этих коренных качества русского национального характера и с полным основанием имел право сказать:

Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей.

Гумилев – наряду с Блоком, Мандельштамом и Цветаевой – одна из ключевых фигур русской поэзии XX века. Мужественность его взгляда на жизнь и животворная вера в бессмертие человеческой души были – вопреки всем обстоятельствам – востребованы в суровом и жестоком столетии. Мужество и вера Гумилева необходимы и сегодня, на заре нового века, который вряд ли будет легче и благополучнее предыдущего.

Павел Фокин

Личность

Облик

Всеволод Александрович Рождественский (1895–1977), поэт, участник второго «Цеха поэтов»:

Семиклассник Коля Гумилев являл собой довольно заметную фигуру, о нем ходило немало забавных рассказов. Высокого роста, довольно нескладный юноша. <…> Одевался он несколько франтовато (в узаконенных пределах гимназической формы, разумеется), носил фуражку с преувеличенно широкими полями и изящно уменьшенным серебряным значком, брюки со тщательно отутюженной складкой и какие-то особые остроносые ботинки [20; 405].

Валерия Сергеевна Срезневская (урожд. Тюльпанова; 1888–1964), подруга детства Анны Ахматовой:

Роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлиненным бледным лицом, – я бы сказала, не очень заметной внешности, но не лишенной элегантности. Так, блондин, каких на севере у нас можно часто встретить [22; 240].

Сергей Константинович Маковский (1877–1962), художественный критик, поэт, мемуарист, организатор выставок, основатель и редактор журнала «Аполлон»:

Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода), и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу) [9; 328].

Алексей Николаевич Толстой (1883–1945), писатель, поэт, драматург, секундант М. А. Волошина в дуэли с Н. С. Гумилевым:

Мы сидели за столиком кафе, под каштанами, летом 1908 года (в Париже. – Сост.). <…> Он, как всегда, сидел прямо – длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой [9; 321].

Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская (1877–1952), живописец, портретист, профессор Академии художеств. Жена художника Д. Н. Кардовского. В записи Л. В. Горнунга:

Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне в голову еще весной 1908 года. Но только в ноябре я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная – какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло. <…> Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины [10; 192].

Анна Андреевна Гумилева (урожд. Фрейган; 1887–1956?), невестка Гумилева, жена старшего брата Гумилева – Дмитрия:

Впервые я познакомилась с поэтом в 1909 году. <…> Вышел ко мне молодой человек 22-х лет, высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно [9; 413].

Георгий Владимирович Иванов (1894–1958), поэт, прозаик, мемуарист; участник второго «Цеха поэтов», товарищ Гумилева, муж Ирины Одоевцевой:

Гумилев шел не сгибаясь, важно и медленно – чем-то напоминая автомат. Стриженная под машинку голова, большой, точно вырезанный из картона нос, как сталь холодные, немного косые глаза… Одет он был тоже странно: черный долгополый сюртук, как-то особенно скроенный, и ярко-оранжевый галстук. <…>

Внешность Гумилева показалась мне тогда необычайной до уродства. Он действительно был некрасив и экстравагантной (потом он ее бросил) манерой одеваться – некрасивость свою еще подчеркивал. Но руки у него были прекрасные и улыбка, редкая по очарованию, скрашивала, едва он улыбался, все недостатки его внешности [9; 463].

Надежда Савельевна Войтинская (в замужестве Левидова; 1886–1965), писательница, художница, выполнила для журнала «Аполлон» серию графических портретов современных деятелей культуры, в том числе портрет Н. С. Гумилева:

Очень сильная мимика рта, глаза полузакрыты, сильно пальцами двигал, у него были длинные выразительные руки [16; 102].

В. А. Карамзин, штаб-ротмистр, сослуживец Н. С. Гумилева:

(1916). Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживавшимся по балкону Гумилевым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой… [11; 538–539]

Всеволод Александрович Рождественский:

Пока он читал, я невольно приглядывался к его внешности. Он был на этот раз (осенью 1916 г. – Сост.) в штатском, в легком просторном костюме – помнится, в сером, с синим галстуком. Лицо удлиненное, глаза несколько зеленоватого оттенка – и в них нет-нет вспыхивает что-то чуть-чуть насмешливое, ироническое. Острижен наголо. С первого взгляда кажется немного долговязым, нескладным, но вместе с тем все его движения свидетельствуют о ловкости и силе. Очень выразительные, длинные крепкие пальцы. Рот вычерчен четко; в нем настойчивость, воля. Голова вообще несколько черепоподобная. И есть что-то несовременное в ее очертаниях, напоминающих скульптурные портреты средневековья. Вообще Гумилев некрасив. Впоследствии я как-то слышал от него такое ироническое замечание: «Вероятно, я похож на верблюда – царя пустыни». И в этом несомненно была крупица правды [20; 413].

Ирина Владимировна Одоевцева (наст. имя и фам. Ираида (Рада) Густавовна Гейнике; 1895, по другим сведениям 1901–1990), поэтесса, мемуаристка. Ученица Н. С. Гумилева в Литературной студии Дома искусств в Петрограде, жена Г. В. Иванова:

Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченные брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза.

Пепельно-серый цвет лица. Узкие бледные губы. Улыбается он тоже совсем особенно. В улыбке его что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское. От «идола металлического», с которым он сравнивал себя в стихах:

Я злюсь как идол металлическийСреди фарфоровых игрушек. <…>

Он продолжает торжественно и многословно говорить. Я продолжаю, не отрываясь, смотреть на него.

И мне понемногу начинает казаться, что его косые плоские глаза светятся особенным таинственным светом.

Я понимаю, что это о нем, конечно, о нем Ахматова писала:

И загадочных, темных ликовНа меня поглядели очи…

<…> И вот уже я вижу совсем другого Гумилева. Пусть некрасивого, но очаровательного. У него действительно иконописное лицо – плоское, как на старинных иконах, и такой же двоящийся загадочный взгляд [23; 17–18].

Леонид Ильич Борисов (1897–1972), прозаик, мемуарист:

Николай Степанович Гумилев не только мне одному, но и всем, кто видел его однажды, казался человеком пожилым, значительно старше своих лет: прямой, впалощекий, высоколобый, всегда крепко сжимавший губы и неулыбчиво смотрящий на собеседника своего, – мне он показался учителем латыни или греческого и, несомненно, не моложе сорока трех – сорока пяти лет.

В девятнадцатом году ему было только тридцать три года [12; 166].

Вера Иосифовна Лурье (1901–199?), поэтесса, ученица Н. С. Гумилева в Литературной студии Дома искусств в Петрограде:

Высокий, худой, прямой, точно из дерева, в черном потертом пиджаке с заплатой на спине, всегда в белых носках, спускающихся часто на сапоги – грибочками; или в дохе темно-коричневой, привезенной из Африки, с такой же меховой шапкой, в которой я его очень любила, т<ак> к<ак> она укорачивала его длинный череп и оттеняла его тонкое, бледное лицо.

Стриженая, конусообразная голова, раскосые серые глаза, щурятся они точно с усмешкой, глядят на всех свысока, в мелких зубах непременно дымится папироса, в тонких белых руках с длинными пальцами – маленький томик! [17; 7]

Дориана Филипповна Слепян (1902–1972), актриса, драматург:

И вообще своеобразие его облика скорее удивляло, чем привлекало: очень высокий, движения как на шарнирах, дынеобразная голова с небольшими глазами, какого-то неопределенного цвета и выражения… но руки… У него были необыкновенно красивые, выразительные руки [12; 195].

Лев Владимирович Горнунг (1902–1993), поэт, переводчик, исследователь жизни Н. С. Гумилева:

В начале 1921 года <…> Гумилев уже окончательно расстался со своей военной формой, которую еще носил после войны, и одевался в простой костюм, косоворотку и кепку, заломленную назад [10; 184].