Метафизика труб

Благодаря своему потопному и антипотопному опыту я открыла, что дождить – верх наслаждения. И некоторые человеческие особи заметили, что лучше не оказывать мне сопротивления, а полностью отдаться мне. А еще лучше – стать мною, то есть дождем, и с чувственным восторгом извергаться на землю моросящей капелью или секучим ливнем и хлестать, хлестать природу и лица, оживлять пересохшие источники и переполнять реки, портить свадьбы и оплакивать похороны, со всей силой обрушиваться на землю – небесным даром или проклятием.

В моем дождливом японском детстве мне жилось так же раздольно, как рыбе в воде.

С утра до вечера я самозабвенно сливалась со своей родной стихией, пока заждавшаяся Нисио-сан не звала меня из воды:

– Выходи из озера! А то растаешь!

Слишком поздно. Я уже давно растаяла.

Август. «Душно», – жаловалась Нисио-сан. Жара действительно стояла как в бане. И погода менялась каждую минуту. То пекло, то ливень. То изнурительные испарения, то снова потоп. И только такая амфибия, как я, наслаждалась жизнью. Только мне было хорошо.

Для папы петь во время такой жары было настоящей мукой. Когда его театр давал представления под открытым небом, он мечтал, чтобы пошел дождь и прервал спектакль. Я тоже об этом мечтала: не только потому, что театр Но наводил на меня скуку – я, как празднику, радовалась ливню. А раскаты грома в горах казались мне самой чудесной музыкой.

В ту пору мне нравилось сочинять всякие небылицы и рассказывать их сестре.

– А у меня есть осел, – хвасталась я.

Почему именно осел? За секунду до этого я еще сама не знала, что сейчас придумаю.

– Настоящий живой осел, – продолжала я отчаянно врать.

– Что ты сочиняешь? – недоверчиво говорила Жюльетта.

– Да, осел. Он живет на лужайке. Я каждый день вижу его по дороге на Маленькое Зеленое Озеро.

– Да нет там никакой лужайки.

– Нет, есть, это тайная лужайка, ее не все знают.

– И какой же он, твой осел?

– Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, – сочиняла я.

– Откуда ты знаешь, как его зовут?

– Это я назвала его так.

– Ты не имеешь на это права. Это же не твой осел.

– Нет, мой.

– С чего ты взяла, что он твой?

– Он мне сам об этом сказал.

Моя сестра весело хохочет:

– Лгунишка! Ослы не умеют разговаривать.

Черт! Как я могла об этом забыть! Но я все равно продолжаю настаивать:

– Это волшебный осел, и он умеет разговаривать.

– Не верю.

– Тем хуже для тебя, – говорю я с достоинством.

А про себя думаю: «В следующий раз буду помнить, что животные не разговаривают».

Затем я решаю удивить сестру еще одним сенсационным заявлением:

– А у меня есть таракан.

Вопреки моим ожиданиям эта новость не производит на нее никакого впечатления.

Тогда, чтобы ошеломить ее, я решаю сказать правду:

– Я умею читать.

– Ну да.

– Это правда.

– Ну да, да.

Что ж, правда тоже никого не интересует. Но я не отчаиваюсь и продолжаю свой тест на доверие к самой себе:

– А мне уже три года.

– Почему ты все время врешь?

– Я не вру. Мне три года.

– Исполнится через десять дней!

– Да, мне почти три года.

– Почти не считается. Видишь, ты то и дело врешь.

Придется смириться с этой очевидной истиной: я не вызываю доверия. Ну и пусть. Мне все равно, верят мне или нет. Все равно буду сочинять – для собственного удовольствия.

И мне ничего не оставалось, как рассказывать истории самой себе. Я по крайней мере верила всему, что сочиняла.

На кухне – никого: разве можно упустить такой случай? Я залезаю на стол и начинаю восхождение по северному склону шкафа для продуктов. Одну ногу ставлю на коробку с чаем, другую на пачку печенья и лезу вверх, помогая себе поварешкой, которую использую как крюк. И вот я у цели – я нахожу стратегические запасы шоколада и карамели, которые мама прячет на самом верху.

Вот он, заветный жестяной ларец: сердце подскакивает от радости. Левой ногой упираясь в пакет с рисом, а правой в сушеные водоросли, я не без труда открываю этот ларец, но есть ли преграда, которая выдержала бы взрывную силу моего вожделения! Вот это да! Глазам своим не верю – передо мной настоящий клад: шоколадные монеты, жемчужины-леденцы, россыпи жвачки, диадемы из солодки, браслеты из маршмеллоу. Вот так добыча! В честь одержанной победы я уже собираюсь водрузить свой флаг на этих сладких Гималаях и антиоксидантах Е-428, но тут слышу шаги.

Что делать? Бросив все свои драгоценности на вершине шкафа, я поспешно спускаюсь вниз и прячусь под стол. Шаги приближаются: я узнаю шлепанцы Нисио-сан и гэта Касимы-сан.

Гувернантка-аристократка усаживается за стол, а моя молодая нянюшка греет воду для чая. Касима-сан командует ею, словно рабыней, и вдобавок говорит ей ужасно оскорбительные вещи:

– Они тебя презирают, это ясно.

– Неправда.

– Да это сразу видно, бельгийская женщина разговаривает с тобой как с плебейкой.

– Единственный человек в доме, кто со мной так разговаривает, это ты.

– Потому что для меня ты и есть плебейка. Я просто не лицемерю.

– Мадам не лицемерит.

– Смешно называть ее мадам.

– Она называет меня Нисио-сан – на ее языке это означает мадам.

– За спиной они называют тебя служанкой.

– Откуда ты знаешь? Ты же не говоришь по-французски.

– Белые всегда презирали японцев.

– Но не они.

– Какая же ты дура!

– Господин поет в театре Но!

– «Господин»! Неужели ты не понимаешь, что этот бельгиец просто насмехается над нами?

– Но он каждое утро встает до зари и ходит на уроки пения.

– Любой солдат рано встает, чтобы защищать свою родину.

– Но он не солдат, а дипломат.

– Видели мы, кому эти дипломаты служили в тысяча девятьсот сороковом году.

– Но мы живем в тысяча девятьсот семидесятом году, Касима-сан.

– Ну и что? Ничего не изменилось.

– Если это твои враги, почему же ты работаешь на них?

– А я и не работаю. Ты разве не заметила?

– Заметила. Но ты берешь у них деньги.

– Это такая малость по сравнению с тем, что они нам должны.

– Они нам ничего не должны.

– Они отняли у нас самую прекрасную страну в мире. Они уничтожили ее в тысяча девятьсот сорок пятом году.

– Но ведь в конце концов мы победили. Наша страна сейчас богаче, чем их.

– Сегодня нашу страну не сравнить с довоенной Японией. Ты не знаешь, какой она была. В то время японцы могли гордиться тем, что родились в Японии.

– Ты так говоришь, потому что была тогда молодой. Ты идеализируешь прошлое.

– При чем тут моя молодость! Просто для меня то время было прекрасным. А если ты будешь вспоминать свою молодость, тебе нечего вспомнить, кроме нищеты.

– Конечно, потому что я бедная. Я и до войны была бы бедной.

– До войны красота была доступна всем. И богатым и бедным.

– Откуда ты знаешь?

– А сегодня нет больше красоты. Ни для богатых, ни для бедных.

– И сегодня красоты сколько угодно.

– Это жалкие остатки былой красоты. Да и они скоро исчезнут. Япония переживает полный упадок.

– Я это уже слышала.

– Я знаю, что ты со мной не согласна, но тебе пора одуматься. Не так уж они тебя и любят. Ты чересчур наивная и не видишь, что за их улыбками скрывается презрение. И в этом нет ничего удивительного. Люди твоего сословия привыкли, что с ними обращаются как с собаками, и многого не замечают. А я аристократка и чувствую, когда ко мне относятся без должного уважения.

– К тебе относятся здесь очень уважительно.

– А по-моему, нет. Я дала им понять, чтобы они не путали меня с тобой.

– В результате я стала членом семьи, а ты нет.

– Только такая дура, как ты, может поверить, что они видят в тебе члена семьи.

– Дети меня просто обожают, особенно малышка.

– Естественно! В этом возрасте все они щенята! Покорми любого щенка, и он тебя полюбит!

– Я тоже их люблю, этих щенят.