Звереныш

Через минуту в комнате запахло молниями, заискрило, появилось мерцающее голубоватое сияние, исходившее от рук мага. Процесс пошел.

Глава 4

Вожак открыл тяжелую дверь, украшенную позолотой, шагнул в прохладную полутьму, принюхавшись, улыбнулся. Пахло благовониями, краской, а еще — чем‑то печеным, вкусным, от этого запаха рот сразу наполнился слюной.

Служитель храма умел и любил готовить, несмотря на то, что у него, как у всякого обеспеченного человека, были слуги, готовые сделать все, чтобы господин не отвлекался от важных дел. А их, этих дел, всегда великое множество, особенно, у такого человека, как служитель храма Создателя.

Этот храм был очень старым — никто не мог вспомнить, когда он был построен. Поговаривали, что еще до основания Школы — здесь когда‑то находилась воинская часть, и все воины были обязаны посещать храм в седьмой день недели. Впрочем, никто не запрещал ходить в него и тогда, когда захочется — в свободное от службы время. За сотни лет с храмом ничего не сталось — мощные каменные стены можно было разбить только большими камнеметами, на них не могли воздействовать дождь, ветер и солнце. Внутри время от времени красили, подновляли штукатурку, но в общем‑то и все. Предки строили даже не на века, а на тысячелетия.

Храм был небольшим — какой и должен быть в подразделении численностью не более шестьсот — тысячи человек. Внутри храма могли единовременно уместиться самое большее пятьдесят — семьдесят посетителей, что, впрочем, было вполне достаточно, чтобы обслужить большинство желающих припасть к источнику духовности. Честно сказать, учащиеся не отличались особой набожностью, но это и понятно, памятуя, что большинство из них были бывшими рабами, захваченными на северном материке, и не считавшими здешнего Создателя своим Богом.

В общем — служба здешнего священника не была особенно обременительной, хоть и получал он вполне достойную плату из казны Императора. Две службы в день — утренняя и вечерняя, да на выпуске Псов служитель храма обязательно стоял рядом с Вожаком и командующим Корпуса Псов, благословлял новоиспеченных бойцов на служение Императору.

Вожак подружился со священником давно, еще во времена своей молодости, когда и служитель храма тоже был молод. Они долго присматривались друг к другу, разговаривали, а потом их души нашли отклик друг у друга, хотя казалось бы — что может быть общего у тренированного, жесткого, циничного убийцы, и добродушного любителя печений собственноручного изготовления, полностью лишенного амбиций художника, волей судьбы надевшего облачение священника.

Возможно именно тот факт, что священник не имел амбиций, а значит был безопасен, в свое время и привлек Лагана, когда он выбирал себе друга. Впрочем — говорят, что друзей, как и любимых, выбирает не человек, а боги. Нельзя подружиться за что‑то, за деньги, например, или за подарки, как нельзя за то же самое полюбить, что бы об этом не говорили продажные шлюхи, улыбающиеся каждому щедрому клиенту.

Приходя в храм, Лаган отдыхал душой. Вероятно, это было единственное место, где ему всегда были рады, вернее — рад. Принявший обет безбрачия священник не имел ни семьи, ни детей, как и Лаган, как и многие из Псов, за годы службы разучившиеся, так и не научившись — жить в семье, воспитывать детей, и вообще — жить нормальной, человеческой жизнью. По сути своей — священник был таким же осколком жизни, как и те, кто учился в школе.

Пойти в священники его заставили родители, увидевшие в этом возможность неплохо обеспечить будущее своего сына. Он не протестовал, решив, что это все временно и когда‑нибудь снимет с себя облачение служителя храма, займется тем, чем ему больше всего нравилось заниматься — рисовать картины и смотреть на закат с бокалом вина и печенькой в руках.

Его направили в Школу после того, как умер прежний служитель — храм небольшой, тихий, спокойный, так что молодой священник с чистой совестью согласился, решив пересидеть тут лихие годы — его родители были знатными господами, и однажды опреметчиво решили, что достаточно знатны для того, чтобы хотя бы встать поближе к трону, если уж не смогли усесться на сам трон. Вот и сгинули в очередном заговоре, лишившись голов и всего имущества, ушедшего в казну, как компенсация за поруганную честь Императора.

Лаган все это знал, но за все время знакомства ни разу не спросил своего приятеля о делах родителей, а тем пуще — об отношении к Императору, и к тому, что тот сделал с семьей друга. Дружба такая штука — не все нужно говорить другу, даже если он друг. Особенно, если тебе уже далеко за пятьдесят, и новых друзей ты вряд ли приобретешь. Ты служишь Императору, и не имеешь права на лишние разговоры, когда те впрямую касаются венценосной особы. Нужно довольствоваться тем, что подарил тебе Создатель и не пробовать что‑то изменить — риск может быть слишком велик. Скажи, например, священник, что он ненавидит Императора, что готов его разорвать на куски за то, что тот сделал с родителями — как тогда поступить Вожаку? Тому самому Вожаку, который воспитывает воинов, готовых за Императора убить любого в этой стране и за ее пределами, готовых умереть за него — если Венценосный прикажет. Кстати сказать — сам Лаган, плоть от плоти Школы, был воспитан именно так…

— О! Наконец‑то! — пухлый, кругленький человек выкатился из‑за алтаря Создателя, вытирая о фартук испачканные чем‑то белым руки — Давай скорее за стол! Я тут вызнал один рецепт печений — ты должен его попробовать! Честное слово — он будет записан в хроники Империи, как лучший рецепт печений за всю ее историю! Я знаю пару травок, семена которой придают тесту особый вкус — немножко остро, но когда распробуешь — мммм! Вкуснотища!

— Ты лопнешь когда‑нибудь! — усмехнулся Лаган, обнимая приятеля и чувствуя, как теплеет на душе — Ты уже толстый, как бочка! Если бы у меня был такой ученик — я бы порол его и гонял по тренировочной полосе до тех пор, пока он не стал бы таким же худым, как и я!

— Злой ты! — с нарочитой обидой в голосе выдал священник, хватая Лагана за руку и утаскивая его на кухню — Давай, давай, садись! Я сейчас заварю тебе травки, а ты мне расскажешь последние школьные сплетни! Я тут уже с ума схожу — скучно, сил нет никаких! В город собрался, думаю, похожу по своим знакомым, сплетни пособираю, все развеселюсь! А то уже и вдохновения нет!

— Небось в бордель собрался! — фыркнул Вожак — Вдохновения у него нет! Ты кому мозг клюешь? Интересно, как тебя девки принимают, такого толстого? Они с тебя вдвойне берут, что ли?

— Дурак ты, Гирс! — тоже фыркнул, ничуть не обидевшись, священник — Да им впору мне приплачивать! Такого ласкового, такого нежного мужчину только поискать! И не жадный я, плачу хорошо! И подарки дарю! Чего меня не любить‑то?

— Вот я и говорю — приплачиваешь! — ухмыльнулся Лаган, с интересом наблюдая за перемещениями приятеля возле горящего очага. В духовке румянились кругляшки печений, пахло одуряюще вкусно, и на минуту все заботы, все проблемы ушли куда‑то далеко, отстранились, будто их никогда и не бывало. За такие минуты Лаган и любил посещать "дом" своего приятеля, объясняя не посвященным, что ходит к служителю храма, чтобы очиститься от душевной скверны и помолиться Создателю за успех в школьных делах.

Священник с грохотом достал из очага противень с плюшками, поставил его на заранее подготовленную скамью, деревянной лопаточкой ловко и быстро снял несколько печений, наполнив ими деревянную корзинку, сплетенную из сухих прутьев, и тоже сел к столу, выставив на него большой медный чайник, из носика которого шел пар.

— А где прислуга? — вскользь осведомился Лаган, обшаривая взглядом кухню.

— Не под печью спряталась, это точно! — рассмеялся священник — Отпустил, конечно! Завтра придут, утром.

— Не понимаю тебя — осуждающе покачал головой Лаган — И зачем тебе самому, лично, печь какие‑то дурацкие плюшки?! Что, слуги не могут этого сделать? Позоришь свой сан такой работой!

— Но — но! На мои плюшки не наседай! — грозно нахмурил брови приятель — Ишь, дурацкие! Напеки своих, да обгаживай! Мои плюшки — величайшее произведение искусства! Наравне с картинами! А ты болван, который только и умеет, что пырять своими дурацкими железками, лишать жизни людей! Лишу сейчас довольствия, узнаешь, какие дурацкие!

— Не успеешь! — Лаган быстро схватил горячее печенье и обжигаясь, откусил от него здоровенный кусок. Печенье таяло во рту, было невероятно вкусным — чего — чего, а таланта кулинара у приятеля было не отнять.

— Вот так всегда! Обгадят, потом напрыгнут, и отнимут плюшки! Вояки, одно слово! — пожаловался священник и тоже схватил печенье — Ты запивай, подавишься! Мне свежую траву для заварки принесли — полезная для здоровья, говорят — мужскую силу добавляет! Выпьешь — и как жеребец, неделю будешь кобыл покрывать!

— Кхе — кхе! — Лаган поперхнулся и с подозрением покосился на чашку с темным, пахучим напитком — Мне только этого не хватало! Кого мне покрывать? Командиров Стай, что ли?! Или Звеньевых? А может Щенков?

— А что, ты высокопоставленный вельможа, а все высокопоставленные по сути своей извращенцы. Тебе уже положено завести какое‑нибудь извращение. И…

— Заткнись, а? — Лаган неодобрительно посмотрел на друга, скривил губы — И ведь какую гадость за столом говорит! Аппетит портит! И как язык поворачивается — в храме, служитель! Да тебя Создатель должен покарать, за такие слова тебе нужно мужские причиндалы на лбу вырастить!

— Если бы всем священникам — грешникам Создатель выращивал на лбу такой замечательный предмет, девяносто процентов нашей братии ходили бы с завязанными тряпкой лбами — ухмыльнулся священник — Погрязли в разврате, в роскоши, совсем обнаглели! Я хоть стесняюсь, а вот настоятель храма с Бирюзовой улицы третий особняк купил, и поселил там трех любовниц! И ничего! А только за это у него три причиндала должны были на лбу вырасти! Куда катимся, Вожак? Одни Псы в этом мире остались верными государству, и то, только потому, что… ладно, не будем об этом. Ты мне расскажи — что там у вас за шум? Мне слуги рассказали — я ничего не понял! Взахлеб про какого‑то звереныша, который порвал вашего лучшего бойца, и что это твой внебрачный сын!

— Че — го?! Какой внебрачный сын?! Вот идиоты! — Лаган улыбнулся уголком рта, и задумался, нахмурив лоб — Стал бы я его распинать на кресте, если бы это был мой внебрачный сын…

— Стал бы! — серьезно ответил священник, отставляя полупустую кружку — Я тебя знаю. И всю вашу шайку знаю. Иногда мне хочется, чтобы Создатель прихлопнул эту Школу, этот грешный город, весь этот мир — как муху, чтобы кишки брызнули! И создал новый мир, чистый, где не будет грязи, где люди не будут страдать! Жаль, что это невозможно…

— Для Создателя все возможно. Вот только почему ты считаешь, что этот мир не устраивает Создателя? Возможно он специально создал его таким. Для чего? Не знаю. Это уже на его совести. Может он таким образом забавляется? Развлекается, как игрой в лис и кроликов? Переставляет нас на доске?

— Богохульствуешь…нет на тебя кары божьей! — священник грустно усмехнулся — Впрочем, как и на меня. Ведь я такой же как ты, раз потворствую творящемуся злу. Злу, которое творишь ты, и такие как ты!

— Вот зачем я тебе? Если я творю зло — зачем ты со мной дружишь? Скажи честно! — грустно усмехнулся Лаган, чувствуя, как ощущения покоя и безопасности его покидает- Ты прекрасно знаешь, что я делаю, зачем делаю. Ты ведь не дурак, не строишь себе иллюзий. Как ты можешь, осуждая то, что я делаю, дружить с таким, как я? Бывшим рабом, убийцей, который по приказу Императора убьет и тебя, если понадобится. Фактически — рабом!

— Все мы рабы…в той, или иной степени — вздохнул священник — Ты хотя бы честен. Есть в тебе то, чего нет в других. Все лгут, все изворачиваются, а ты прямой, как клинок. Одному тебе верю, хотя и знаю, что понадобится — перережешь мне глотку, и не посмотришь, что мы с тобой дружим двадцать лет.

— Что‑то плохой у нас сегодня разговор, друг мой! — Лаган отложил недоеденное печенье, откинулся на спинку кресло и замер, прикрыл глаза — Грустный разговор. Никогда ты еще не был таким…злым.

— Старею, наверное — пожал плечами священник — Задумываюсь — а для чего я живу? Для того, чтобы нарисовать пять десятков картин? Чтобы испечь очередное печенье? Что оставлю после себя? Да, много лет мы с тобой обсуждали все, что угодно, не касаясь того, чего касаться нельзя. Но вот назрело, да… Когда услышал про этого паренька… Сколько их было, таких пареньков? Сколько еще будет? Сколько крови прольется, чтобы очередной вельможа купил очередной особняк? Почему в мире потоком льется зло, и нет ему конца? Ты не сердись, друг мой — я не про тебя. Ты сам жертва, я все понимаю. Но этот поток зла…ты не устал от него?

— Устал — Лаган бросил эти слова неожиданно для себя самого, и понял, что говорит искренне, от души. Слова сами вырвались из его мозга, будто ждали, когда он их освободит.

— Устал, но это ничего не значит. Завтра утром пройдет Ритуал. Один из многих, которые я пережил. Но наверное — последний. Для меня — последний. Никому не говорил, теб скажу — уйду. Надоело все. У меня есть хорошее поместье, есть земли, подаренные Императором. Хороший доход. Буду жить, любоваться закатом…может картины начну писать — как ты, например. Одобришь?

— Нет, конечно! — фыркнул священник — Твою мазню нельзя никому показывать! Вот если бы ты мечом рисовал — вот тогда бы ты выписал красивейшие пейзажи. Кистью же…ужас!

— Да ну тебя! Критик проклятый! — усмехнулся Лаган, и грохнув кружкой по столу, потребовал — Вина давай! Чего ты мне свою мочу наливаешь! Вина! Выпьем, я и расскажу тебе про Звереныша. Если интересно конечно…

— Мочу, мочу…не понимаешь ты ничего, грубый мужлан! Вот видно, что ты неученый простолюдин, и больше никто! Вина ему… Ладно, налью, но если ты скажешь, что это плохое вино — я засуну тебе в рот все эти плюшки и утрамбую ногой! И не дам запить! Давай, рассказывай о парне…любопытно, что за чудо попалось в твои сети.

* * *

— Мда…интересно… Говоришь — спятил? Все мы немного сумасшедшие, да… Я вообще считаю, что ни одного нормального человека нет на всем белом свете! Вон — Дондокс — как начнет свои лекции, хоть беги! Достанет своими рассуждениями о науке, магии, и всякой такой нудятине!

— Не хуже, чем ты — невозмутимо заметил Лаган, допивая кружку легкого красного вина — Ты где такое вино берешь? Скрываешь, мерзавец! Как‑нибудь отхожу тебя плетью, тогда точно выдашь тайну!

— Не выдам. Не приставай! Там всего десять бочонком делают, к столу императорской семьи! Немножко и мне перепадает. Не хмурься! Не ворую я у твоего Императора! Вот проклятые маги, что творят с людьми… проклятый Ритуал! Ты сам‑то понимаешь, что эта верность неестественна? Что это результат магии и снадобий? Молчишь? Хорошо хоть по башке не дал, и то спасибо… Ты вот что, если мальчишка выживет — пришли его ко мне, ладно? Он мне интересен, я хочу с ним поговорить. Может, и с головой улажу? Я научу его рисовать, говорят — это лечит душу.

— По тебе не видно. По — моему от рисования ты еще больше сходишь с ума! Пришлю. Если выживет. Если выживет…

— Император после полудня приедет? Один, или со свитой?

— Какая тебе разница? Это государственная тайна! Зачем спрашиваешь?

— Ой, ой — тоже мне, тайна! Вся столица знает, когда Император куда‑либо едет. Разве у нас что‑то скроешь? Проклятый город…ненавижу его. И службу ненавижу!

— Она приносит тебе хорошие деньги. Ты ни хрена ничего не делает, пузо наедаешь, плюшки жрешь, а тебе за это денег дают. Разве плохо? На что ты жалуешься?

— Не жалуюсь…ворчу. Сам знаю…кому я нужен, старый, толстый, нищий. Картины продать? Так известное дело — художник становится известен только после того, как умрет. А я еще не собираюсь умирать. Тебе еще вина налить?

— Нет. Хватит. Пора мне. Как‑нибудь еще забегу.

Лаган медленно поднялся с кресла. В голове приятно шумело, вино оказалось коварным — легкое на вкус, оно крепко шибало в мозг, путая мысли, заставляя мир вокруг качаться, будто во время шторма.

— Да уж забеги…совсем забыл старого друга. Я уж подумал, что ты наконец‑то себе нашел достойную женщину, у нее пропадаешь. А ты вон что…суета, работа, всякая такая глупость, не приносящая радости и покоя.

— Как обычно — кивнул Лаган, и махнув рукой на прощанье, пошел к двери, огибая скамьи и табуреты, расставленные в зале храма — Пришлю к тебе парня. Странный он, конечно…сомневаюсь, что ты найдешь с ним общий язык. Никто еще этого не смог — сидит, как одинокий зверь. Ни с кем не разговаривает. Холодный, как каменный. На моей памяти такого еще не было. Впрочем — все когда‑то в первый раз…

* * *

— Подъем! — звонкий голос дежурного ворвался в мозг Адруса, и он не раздумывая вскинулся с постели, тут же сбросив с себя сон — готовый к любым неожиданностям. Впрочем — никаких неожиданностей не было — с тех пор, как Щенка сняли с креста и оживили. Его покормили, выдали форму, отвели в казарму и больше не трогали. Впрочем, как и других новоприбывших, пребывавших в счастливом ничегонеделании, в отличие от остальных, тех, кто в поте лица бегал, прыгал, фехтовал, тренировался в силовых упражнений там, на плаце. Новички удивлялись, обсуждали происходящее, выглядывая из окон — наружу их не выпускали. После того, что перенесли мальчишки, безделье, сытость, чистая постель — это был рай на земле!

Щенка никто не задевал, никто с ним не разговаривал, и его это вполне устраивало. Целый день, а потом и ночь он спал, прерывая свой дневной сон только для того, чтобы как следует поесть и сходить по нужде. Кормили здесь отлично — мясо, лепешек сколько хочешь, овощи — так кормят только в богатых домах, а не рабов — говорили товарищи по несчастью. А еще говорили о том, что им повезло, и все могло быть гораздо хуже. И что их ждет славное будущее, потому что Псов очень ценят в Империи — это знает каждый подданный Императора.

Когда Щенок не спал, он лежал с закрытыми глазами и прислушивался к тому, что происходило в казарме, слушал то, что рассказывали мальчишки — звук летел по всей казарме легко, проносясь из угла в угол, будто здание казармы было специально построено с таким прицелом, чтобы от дверей можно было услышать все, что говорят в противоположном углу длинной залы.

Конечно, построили так не специально, но это свойство помещения позволяло Щенку подслушивать разговоры парней, практически не прилагая для того никаких усилий. Так, он узнал, что некоторые "местные" рабы были проданы в рабство своей семьей, что не укладывалось в голове у свободного роста — как можно продать своего сына? Или свою дочь? Многодетная семья, попадая в стесненные обстоятельства без зазрения совести продавала одного из своих детей, и даже те не видели в этом ничего странного — так выпал жребий, никуда не денешься.

Были и потомственные рабы — дети рабов, которых продал хозяин, были те, кого продали за долги отца, который тоже пошел на рабский помост — неурожай, пожар — и ты уже раб. И это, со слов проданных, не самый плохой исход — куда хуже умереть с голоду, или сидеть, побираясь, в толпе нищих на Привратной площади. Раба покормят, оденут, обуют…а если попадет к хорошему хозяину, то может и выкупиться, лет через двадцать, или тридцать.

Щенок не был согласен с тем, что стать рабом лучше, чем умереть. Он бы скорее перерезал себе глотку, чем стал бы рабом. Он и сейчас покончил бы с собой, если бы не мечта, если не то, что заставляло его трястись от ненависти: лица. Лица врагов.

Три лица. Он вспомнил еще одного — того, что его спас, когда воин возле дома хотел убить. Судя по разговору, тот был командиром убийцы матери, а значит — один из тех, кто послал воина грабить и убивать. Значит, заслуживает смерти.

Разговоров у мальчишек было много — о доме, об обычаях. О том, что было раньше, до того, как они сюда попали. Нашлись и те, кто знал Адруса и его семью, кто знал парня по имени — они сообщили дежурным и те записали его уже под настоящим именем. Щенку было все равно. Он не собирался сотрудничать с врагами, но и не протестовал против правил Школы. Себе дороже. Пусть записывают, как хотят.

Многое узнал о самой Школе, назначение этого заведения оставило его равнодушным. Щенок не собирался долго тут сидеть. При первой возможности — сбежит. Сбежит, и найдет этих тварей. И убьет.

Впрочем, к вечеру последнего дня перед Ритуалом, после размышлений, после всего того, что он услышал в казарме, пришел к выводу — бежать рано. Вот, к примеру, нашел он того воина — и что? Как справится с ним? Как победит? Как сможет убить? Необученный, не умеющий владеть оружием! Не лучше ли вначале воспользоваться представленной врагом возможностью и научиться искусству убивать?

Когда Щенок пришел к такому решению, он едва не захохотал — ну не смешно ли? Его, врага Империи, эта самая Империя учит убивать! Чтобы он, Щенок, убил подданных Империи, которые убивают во славу Империи! Да это же просто смех один! Как они могут заставить его быть верным Императору? Как они собираются заставить весь этот ненавидящий Империю сброд служить ей, не щадя всей своей жизни?!

В этом было что‑то таинственное, но чутье подсказывало Адрусу, что скоро он узнает тайну. Не зря же местные все время твердили про какой‑то Ритуал, после которого выживают не все.

Щенок собирался выжить наверняка, потому не слушал их причитания, выцепляя из разговоров лишь то, что должно было относиться к делу — как выглядит этот самый Ритуал, чего от него ожидать, и что будет после него. Увы, ничего дельного он так не услышал — только чушь, сказочную и глупую. По крайней мере — так ему казалось.

После умывания всех новичков повели не в столовую, как они ожидали, а куда‑то дальше, по плацу, к зданию, где обитали лекари, где хранились медицинские снадобья и перевязочные материалы. Всех построили, а когда построили, перед ними появился Вожак, выглядевший, как обычно, щеголем, в своих начищенных ботинках, отглаженной форме, с сияющим на плече серебристым черепом. Седые волосы, выглядывающие из‑под берета, были уложены в воинский хвост и спадали на воротник. Вожак внимательно осмотрел взволнованных новобранцев, посмотрел на солнце, едва поднявшееся над горизонтом, и почти не напрягая чистого, звучного голоса, объявил:

— Новобранцы! Сегодня самый важный в вашей жизни день! Сегодня вы присягнете на верность Императору! Я должен вас предупредить — те, кто не захочет принять присягу — умрут! Вы должны со всей искренностью принять верность Империи в свое сердце, если же попытаетесь сопротивляться, попытаетесь уклониться от принятия Ритуала, будете неискренни — участь ваша будет незавидна. Сейчас вы будете заходить в здание группами по десять человек. Вам дадут снадобье, вы должны его выпить. Потом маг сотворит колдовство, и если вы примете Верность, то станете одними из нас — навсегда. По окончании Школы вы становитесь лучшими в мире воинами, личной гвардией Императора, основой трона, надеждой и опорой нации! Гордитесь, что вас допустили к Ритуалу, позволили встать на одну ступень с теми, кто является гордостью Империи!

— Ага…позволили! — шепнул один из местных парней — Папаше денег отвалили, вот он и позволил…продать меня!

Командир третьей Стаи:

— Начинаем Ритуал! Первая десятка пошла!

Адрус попал в здание в составе пятой десятки. Почему‑то он ждал, что будет первым подвергнут таинственному ритуалу, но никакого особого внимания к своей персоне он не заметил.

Весь процесс происходил деловито, просто, обыденно, как обед, или построение на тренировку. Не очень большая комната, в которой как раз и умещались десять человек, столы, на которых стояли кружки с резко пахнущей темной жидкостью. Полки со снадобьями, стол, заставленный кувшинами, в которых, вероятно, эта самая пахучая жидкость и хранилась. За столом мастер Дондокс и два его помощника, деловито перебирающих плошки, что‑то записывающие в здоровенную книгу, делающие пометки на листках, прикрепленных к стеклянным бутылкам.

Под надзором двух звеньевых рекруты выпили из кружек, задыхаясь от горечи, желания сплюнуть и вообще извергнуть выпитое на пол — позывы на рвоту были такими сильными, что двое не удержались и все‑таки заблевали пол, под ругань командиров и лекарей, тут же притащивших ведра и тряпки. Провинившиеся подобрали за собой, получили новую порцию жидкости, и все‑таки перелили ее в себя, в этот раз уже удержав в желудке.

После того, как все выпили, наступила пауза, будто маг чего‑то ждал.

Щенок понял, чего тот ждал минут через пять, когда комната вдруг покачнулась и стены начали заваливаться, угрожая раздавить тех, кто тут сидел. Адрус попытался дернуться, встать, но ноги перестали слушаться, как перестал слушаться и язык. Все что он мог делать — сидеть и смотреть на спокойного, деловитого Дондокса, наблюдающего за происходящим.

После того, как все опоенные лекарями закатили глаза, помощники мага прошли между рядами, пощупали пульс пациентов, кивнули Звеньевым, и те поспешно вышли из комнаты, чтобы не попасть под удар колдовства.

Когда лишние покинули комнату, Дондокс встал перед рекрутами, простер к ним руки и начал читать заклинание — длинное, сложное заклинание подчинения. Именно оно, вместе со снадобьем, раскрывавшим мозг для внушения, давало эффект верности, который впечатывался в мозг на долгие, долгие годы, практически на всю жизнь. Наверное — на всю жизнь.

Существовала некая теория, из которой следовало, что действие Ритуала слабеет примерно начиная с тридцати лет возраста объекта, потому достигшие тридцатилетия Псы уже не могли служить телохранителями Императора — так гласил закон. Император должен быть полностью уверен в лояльности своих телохранителей, и никак иначе.

В воздухе отчетливо проявился голубоватый искристый туман, на полках, над бутылочками, колбами, кувшинами, загорелись синие огни, мерцающие, притягивающие взгляд. Но магу некогда было смотреть, все его силы, все его умение уходило на то, чтобы не ошибиться в произношении заклинания, ведь если Дондокс допустит хоть одну ошибку, заикнется, споткнется на каком‑нибудь слове — произойдет непоправимое. Самое меньшее, что может случиться — большинство из этих парней умрет, убитые необратимыми мозговыми изменениями. Вырвавшееся из‑под контроля заклинание высшего уровня буквально растерзает их мозг, превращая его в кровавую кашу.

Такое случалось, и не раз. Даже на памяти Дондокса. Еще на заре своей деятельности в качестве школьного мага он допустил ошибку, всего на миг ослабив внимание из‑за мухи, севшей ему на нос.

Трое парней умерли на месте, двое сошли с ума, остальных пришлось списать в обычные рабы, и по слухам они умерли в течение года. Тогда Дондокс едва не лишился своего места, довольно выгодного, хорошо оплачиваемого императорской казной. Спасло его, как ни странно, заступничество Лагана, что впрочем никак не повлияло на отношение мага к Вожаку — унизительно осознавать, что спас твою карьеру тот, кого ты презираешь, как и всех этих выскочек, людей низшей расы, бывших рабов. Однако тот же Дондокс в случае чего отдал бы свой долг этому Вожаку — даже если он его и недолюбливает. Боги не любят неблагодарных людей, не отдающих свои долги.

В воздухе вдруг потемнело — маги называли этот этап волшбы "Покров Создателя". Говорили, что это проявление божественной сущности, и как раз в этот момент решается, дозволено ли магу произвести свое колдовство, или нет. После "Покрова Создателя" остановить процесс было уже совершенно невозможно — обратный удар мог убить самого мага, нужно было обязательно закончить колдовство.

Наконец, сказаны последние слова, и солнечный свет ринулся в комнату, копьями лучей вонзаясь в тела мальчишек, сидящих на стульях в полуобморочном состоянии. Маг привычно вгляделся в лица заколдованных, и вдруг с удивлением встретил взгляд того, кого тут называли "Зверенышем". Мальчик смотрел прямо, без малейшей тени заторможенности в глазах, будто не пил недавно одурманивающей жидкости и не подвергался воздействию мощнейшего, самого сильного из известных — колдовства.

Дондокс не то чтобы удивился, он оторопел, моргнул, потер глаза, слезившиеся от напряжения, смахнул со лба пот, выступивший от волнения и физической нагрузки (Попробуй‑ка, наколдуй заклинание высшего разряда! Не так пропотеешь!), и снова раскрыл глаза, чтобы убедиться… Звереныш сидел так же, как и все, опустив голову, прикрыв глаза, будто и не было недавно острого, звериного взгляда существа, выслеживающего свою добычу.

* * *

В голове зашумело, мерзкая жидкость была сродни вину, как понял Адрус.

Он однажды пробовал вино — кто‑то из ребят принес на посиделки медовуху, стащив ее у отца, и Адрус, чтобы не отставать от остальных, выпил приличную дозу. Он навсегда запомнил отвратительное ощущение, когда ноги не идут, весь мир крутится, а твой желудок живет самостоятельной жизнью, извергая наружу все, что ты ел сегодня, и даже вчера вечером — до зелени, чуть не до крови, выворачиваясь наизнанку. После того случая Адрус сделал вывод — пить вино — это не его мечта.

Как ни странно, отец и мать восприняли его "опыт" довольно легко, посмеялись, уложили спать, и только утром мать укоризненно покачала головой и тихо сказала: "Больше так не делай, сынок. Плохо это. Пьяниц никто не уважает, и они всегда плохо заканчивают". И все.

С тех пор Адрус не пил. Никогда. Даже если уговаривали, смеялись, подначивали. До нынешнего дня не пил.

Опьянение нарастало, оно было странным — тяжелое, лишающее движения, парализующее. Отнялись руки, ноги, даже глаза отказывались подчиняться, сами собой закатываясь под веки.

Потом пошло колдовство. Слова впивались в мозг, как злобные крысы, визжали, кусали его, рвали на куски, вбивая одну — единственную мысль: "Подчинись! Ты теперь наш! Теперь ты навсегда наш! Только наш! Ты должен делать то, что мы тебе скажем, только то, что мы тебе скажем, даже если тебе от этого будет плохо! Ты наш! Ты наш! Ты наш!"

И вдруг, слова обернулись волками.

Адрус побежал по длинной, уже знакомой темной пещере, туда, где виднелось белое пятно выхода. Бежать было трудно — теперь он был тяжелым, неповоротливым, будто сделанным из дерева. Позади пыхтели, визжали волки — слова, пытаясь вцепиться в зад, тогда Щенок наддавал еще сильнее, и когда он выскочил в кухню, "волки" отстали от него шагов на двадцать.

Отец и мать стояли наготове. У отца в руках был меч, у матери знакомый плотницкий топор, которым она едва не отрубила ногу врагу.