Князь Святослав II

Шарукан уловил намек Святослава на изогнутые половецкие сабли. Произнес с вежливой улыбкой:

- У меня есть брат такой же горячий, в любом споре сразу за кинжал хватается. Часто и мне приходится остужать его гнев. - При этих словах Шарукан взглянул на Всеволода. - Русичи испокон веку живут на своей земле, а мой народ кочует по разным землям, терпя голод и лишения, часто гонимый более сильными племенами. Не одно поколение моих соплеменников ушло в страну предков, прежде чем наши кочевья вышли к берегам Волги и Дона. Одни остались на Дону, другие продолжили путь' на заход солнца и на юг, покуда не уперлись в Угорские горы и в горы Кавказские. Тогда повернули обратно и соединились все вместе на равнинах меж русских лесов и морем Греческим.

Попросил Шарукан князей не держать на него зла за то, что ступил на их землю.

- Сегодня я к вам без зова пришел, завтра вы ко мне, - добавил хан, бросив взгляд на Святослава.

- Истинно молвишь, великий хан, - кивнул Святослав, - неизвестны пути человеков…

На другой день спозаранку пригнали половецкие пастухи к русскому стану двести лошадей. Потом прибыли посланцы Шарукана и сказали, что желает хан заключить с русскими князьями крепкий мир. Пятьдесят знатных половцев во главе с Шаруканом привезли подарки для русичей.

На этот раз хозяева и гости расположились под открытым небом на разостланных на траве коврах. Бояре Всеволода и Святослава сидели вперемежку с беками и беями[49] Шарукана. Толмачи с ног сбились, поспевая всюду: то половцам объясняя смысл русской поговорки, то русичам растолковывая тот или иной половецкий обряд.

Шарукан лошадьми своими похвалялся, коих Святослав и Всеволод уже между собой поделить успели.

- В моих табунах кони лучших степных кровей, легки как ветер, выносливы как сайгаки, а статью арабским скакунам не уступят!

Подарил Шарукан Всеволоду в знак дружбы свою саблю, а Всеволод хану свой меч преподнес. Святославу Шарукан подарил лук и стрелы, Святослав в ответ - тяжелое копье.

А еще через день построились половцы по-походному и потянулись на юг к реке Суле. Глядели русичи, как скакали мимо них тысячи всадников на гривастых лошадях, на повозки с поставленными на них шатрами, на стада лошадей, коров и овец.

* * *

Воскресенье Христово Святослав праздновал в Переяславле.

Шумно и многолюдно стало во дворце у Всеволода, когда там разместился его брат со своими боярами. В застольях и на выходах к Божьему храму только и разговоров было, что о походе на Тмутаракань. Однако Всеволод больше отмалчивался, когда Святослав заговаривал с ним об этом.

Но в один из вечеров состоялся между братьями откровенный разговор.

Всеволод не стал таиться.

- Еще в марте был у меня гонец от Изяслава, - уступает мне князь киевский Ростов и Суздаль. Туда мне ныне предстоит дружину слать с надежным воеводой.

Отпустил Святослав крепкое словцо с досады и тут же рассмеялся.

- Обскакал меня Изяслав. Как хитро все повернул! Не иначе, Гертруда надоумила. Не жена, а золото!

- Опять же, от половцев летом всегда беды можно ожидать, - добавил Всеволод. - С Шаруканом я замирился, а десяток его сородичей голодными волками в степях рыщут. Как я Переяславль без войска оставлю?

- Понадеялся я на тебя, брат, - вздохнул Святослав, - да, видать, напрасно.

- Уговор наш я помню, - сказал Всеволод. - Вместо меня боярин Ратибор пойдет с младшей дружиной к Тмутаракани.

Хотел было Святослав упрекнуть брата в двумыслии, но не осмелился, кто знает, может, и ему когда-нибудь придется быть между Всеволодом и Изяславом.

Двинулось воинство Святослава в обратный путь к Чернигову. Вместе с черниговцами шли пять сотен переяславских дружинников во главе с воеводой Ратибором.

…Окропило землю первым весенним дождиком, и сразу разомлела она от тепла и влаги, пошла в рост трава луговая, оделись молодой листвой деревья.

Смерды вышли на поля сеять ранние яровые. Как в старину говорили: пришел Егорий[50] с теплом.

Собрался Святослав к Тмутаракани с крепкой силою - в пять тысяч конных дружинников. Двух старших сынов в поход снарядил, Глеба и Давыда. Первый должен был снова на тмутараканский стол сесть, другой - ратному делу поучиться. Не все же Давыду книги листать да с дворовыми девками миловаться. Стол черниговский Святослав на своего третьего сына оставил - на Олега, которому вскоре должно было исполниться семнадцать лет. При нем оставил Святослав троих советников надежных: боярина Веремуда с братом Алком и варяга Регнвальда.

Пешее войско Святослава решил не брать, не взял и повозки, все необходимое приказал на лошадей навьючить. Намеревался он скорыми переходами через степи двигаться, чтобы внезапно нагрянуть в гости к Ростиславу.

Ранним майским утром, когда роса не высохла и разливает свои трели соловей в ольшанике, отворились ворота Чернигова. Вышли из ворот конные рати и растаяли в рассветной туманной мгле.

На бревенчатой башне детинца стояли Ода, Олег с братом Романом, боярин Веремуд, варяг Регнвальд и барон Ульрих, приехавший на днях в Чернигов из Германии. (Барон был доверенным лицом графа штаденского, отца Оды, и уже не первый раз приехал в столицу Северских земель[51].)

Все происходившее на глазах у барона за последние два дня: приготовления к выступлению войска, суета в княжьем тереме, совещания Святослава с боярами, затем прощальный пир и прощальный молебен - порядком его утомило. К тому же оскорбило и то, что Святослав уделил для беседы с ним каких-то полчаса, а потом и вовсе забыл про гостя.

«Наконец-то убрался крикливый русский князь! - сердито подумал барон Ульрих и первым стал спускаться по дощатым ступенькам в темное чрево высокой башни. - Не сломать бы здесь шею! Да уж, это не саксонский замок графа Леопольда».

Почти сразу же вслед за бароном Ульрихом последовал Регнвальд, отчасти затем, чтобы оказать помощь немецкому послу, если у того возникнут затруднения на крутых неудобных ступенях. Следом в темном люке башни скрылся боярин Веремуд. Было слышно, как поскрипывают дубовые доски лестницы под его грузным телом.

За все время, пока войско удалялось по дороге от города к холмам, поросшим лесом, стоящими на башне людьми не было произнесено ни слова. Войско скрылось в тумане, еще какое-то время виднелись над молочно-белыми холодными клубами длинные копья, но скоро исчезли и они. Перед взорами оставшихся на башне лежала опустевшая дорога.

Чуткую рассветную тишину нарушил протяжный крик выпи.

Роман вздохнул, посмотрел сбоку на Олега, потом на Оду, стоящую спиной к нему у самого забора. Как завидовал Роман старшим братьям! А ведь он не хуже Глеба стреляет из лука, а мечом владеет даже лучше. Любой отцовский дружинник подтвердит это. Но с отцом спорить бесполезно.

Расстроенный Роман молча покинул площадку башни.

Олег и Ода остались одни. Невдалеке снова жалобно пропела выпь. Ода зябко пожала плечами, по-прежнему глядя вдаль.

Олег снял с себя корзно и набросил сзади на молодую женщину.

Ода прошептала: «Благодарю», слегка повернув голову. Интонация ее голоса насторожила Олега. Мачеха повернулась к нему, и княжич увидел слезы у нее на глазах.

Это потрясло Олега. Ни разу до этого он не видел свою мачеху плачущей. Отец и раньше ходил в походы, Ода всегда провожала его без слез и вдруг…

- Не печалься, матушка, - промолвил Олег, - если Глеб всего с двумя сотнями воинов сумел миновать половецкие вежи, то батюшке нашему с его-то дружиной все ханы половецкие нипочем.

- Конечно, нипочем, - Ода постаралась улыбнуться. - Помоги мне сойти вниз.

С самых юных лет Олег был в плену обаяния этой красивой женщины, своей мачехи, которая вошла в его жизнь, когда ему исполнилось четыре года. Свою родную мать Олег не помнил, зато надолго запомнил восторженные отзывы о ней отца, прорвавшиеся как-то в порыве откровения. Ода с ее немецким языком, режущим слух, казалась маленькому Олегу гостьей из чужого далекого мира, который незримой стеной стоит за нею и от которого веет чем-то непонятным и холодным. В том мире люди имеют странные имена, носят непривычные одежды и служат сатане, так рассказывал о католиках юному княжичу инок Дионисий, учивший его грамоте.

Первое приятное впечатление маленький Олег испытал от своей мачехи в шесть лет, когда он и пятилетний Роман ехали вместе с нею в крытом возке. В ту зиму умер дед Олега, князь Ярослав Мудрый, и все семейство Святослава, челядь и дружина перебиралась из Владимира в скрытый за лесами Чернигов. Дорога была длинная. Однажды вечером порядком измучившийся Олег долго не мог заснуть на ухабистой дороге. Ода уложила Олега головой к себе на колени и запела немецкую колыбельную песню, такую длинную, что Олег заснул, не дослушав ее до конца. Он ни слова не понял из этой песни с таким необычным мотивом, с простым «ля-ля» вместо припева, но нежный голос мачехи пел ее с такой подкупающей задушевностью, что это заворожило и усыпило Олега.

Уже в Чернигове подросший Олег рассказывал Оде былины, а она переспрашивала его, не понимая значения того или иного слова: русский язык давался ей с трудом. Вот почему Ода так любила беседовать с Олегом и Романом. Пасынки никогда не подсмеивались над ней за ее произношение, более того, сами охотно слушали ее рассказы о Саксонии, о германских королях, о походах немецких рыцарей в Италию… Ода знала, чем заинтересовать мальчишеские умы.

Став старше, Олег и Роман реже встречались с мачехой наедине, почти весь их досуг был занят книжным учением, греческим языком, богословием и год от года все более усиливающейся подготовкой к ратному делу. Ода больше внимания стала уделять своему первенцу от Святослава, княжичу Ярославу.

Кроме того, под присмотром Оды воспитывалась падчерица Вышеслава. Ода обучила Вышеславу немецкому языку, научила ее играть на мандолине и петь саксонские баллады.

Святослав однажды раздраженно заметил при сыновьях: «Была одна немка в тереме, теперь стало две».

Никакой особенной ласки и внимания Ода не видела со стороны Святослава. С годами Олег все больше замечал усиливающееся отчуждение между отцом и мачехой. В душе Олег всегда был на стороне Оды, не понимая отца: как не полюбить такую красавицу. Казалось бы, теперь, когда Ода свободно говорит по-русски и все чаще одевается в русские наряды, она должна была стать ближе Святославу. А выходило все наоборот.

Дела и заботы свалились на Олега с первого же дня.

Утром пришел княжеский тиун и два часа называл имена смердов-недоимщиков, перечислял, сколько овса и жита взяла с собой ушедшая рать, сколько осталось в княжеских амбарах, сколько семян ржи, ячменя и проса приготовлено для сева и сколько на продажу. Еще говорил тиун про серебряные гривны и куны[52], полученные с какого-то булгарского купца за «залежалый товар».

- Не гневайся, князь, что мало взял с басурманина, - лебезил перед Олегом пронырливый тиун, - товар уж больно бросовый был. Почитай, два года лежал.

- Пустое, Аксен, - махнул рукой Олег: мысли его были совсем о другом.

В переходах терема столкнулся Олег с сестрой Вышеславой, спешащей куда-то. По ее лицу догадался: приключилось неладное на женской половине.

- Мать наша рыдает, не переставая, - поведала Вышеслава брату, - по отцу убивается. Я говорю ей, что нельзя так по живому плакать, беду накликать можно, а она меня прочь гонит. И Регелинду гонит.

Задумался Олег. Странно, что выдержка вдруг изменила Оде. Может, сказал ей слово неласковое отец при прощании? Или барон Ульрих что-то наговорил втихомолку? Вечно этот немчин не ко времени объявляется!

К обеду Ода не вышла из своих покоев.

В трапезной сидели Олег, Роман, Вышеслава и Ярослав. Впервые за княжеским столом было пусто и неуютно. Вышеслава сидела невеселая, почти не прикасаясь к еде.

- Так станешь кушать, бедер-то не нарастишь, - обратился к сестре острый на язык Роман. - За что парни-то на вечерках тебя хватать станут?

Вышеслава вскинула на Романа гневные глаза.

- Тебе бы только лопать!

Служанки, видя царящее в трапезной напряжение, старались двигаться бесшумно, быстро уносили одни блюда, приносили другие.

Неуемный Роман принялся подшучивать над старшим братом:

- Что же ты, светлый князь, голову повесил? Не отведал почти ничего. Иль нонешний кус не на княжеский вкус?

Олег промолчал, лишь холодно посмотрел на брата. Роман опять повернулся к Вышеславе:

- Почто матушка с нами не обедает? Нездорова, что ли?

- Нездорова, - сухо ответила Вышеслава.

Служанки принесли жаркое, и в трапезной повисло молчание, нарушаемое чавканьем Романа и хрустом костей, которые он бросал собакам.

Ярослав поднялся из-за стола и попросил разрешения у старшего брата удалиться в свою светлицу. Олег молча кивнул.

Ярослав ушел. Роман подозрительно взглянул на Олега, потом на Вышеславу и спросил с усмешкой:

- Вы часом не поругались?

- Ешь свою телятину, - отрезала Вышеслава.

- А ты чего не ешь?

- Не хочу, чтобы меня парни лапали! Роман прыснул.

Неунывающий бесенок жил в нем, не умел он долго кручиниться, а без шуток и вовсе не мог. Из всех сыновей Святослава только Роман красотою вышел в мать, но и пересмешник был, каких поискать. Этим он в отца уродился.

Роман схватил Вышеславу за руку, едва та встала со скамьи.

- Куда, сестрица? А у светлого князя отпросилась?

- Пусти, Ромка! - попыталась высвободиться Вышеслава. - Слышишь, пусти!

- Поклонись князю, тогда пущу, - засмеялся Роман и подмигнул Олегу.

Однако старшему брату было не до смеха.

- Роман, - сурово сказал Олег, во взгляде его была непреклонность, - не балуй!

Роман выпустил Вышеславу и снова принялся за еду с таким видом, будто ничего не случилось. Он знал, когда не следует прекословить Олегу.

Вышеслава направилась к двери.

Походка у нее была легкая и чуть величавая. Вышеславе было пятнадцать лет, но держалась она по-взрослому, во многом подражая своей мачехе, которую очень любила. Вот и сейчас на ней было длинное белое платье, как у Оды, с узкими рукавами и глухим воротом, голову покрывал белый саксонский убрус, плотно обтягивающий лоб и щеки, поверх него был наброшен тонкий, почти прозрачный платок, окреп ленный головной повязкой.

Вышеслава задержалась в дверях и, обернувшись, бросила благодарный взгляд на Олега.

Девушка стояла вполоборота, и, несмотря на стройность фигуры, в ней уже угадывались женские округлости, притягивающие мужской взгляд. Это особенно подчеркивалось узким платьем.

Олег поймал себя на этой мысли и слегка смутился, словно невзначай подглядел за обнаженной сестрой. А ведь еще несколько лет тому назад он, Роман и Вышеслава, бывало, засыпали в одной постели и даже вместе ходили в баню.

Поздно вечером, отпустив мытников и вирников[53], которых созвал к Святоелавову сыну услужливый тиун, дабы раскрыть перед ним всю картину ведения княжеского хозяйства, Олег вышел в сад, примыкающий к терему с юго-восточной стороны. Ему захотелось побыть одному после суматошного дня.

Сквозь ветви яблонь в вышине перемигивались яркие звезды. Сочный аромат свежей листвы смешивался с запахом чернозема и сухой прошлогодней травы. Птицы молчали, и в чуткой тишине ночь незаметно опускалась на улицы и переулки города.

Олег не заметил, как оказался под окнами женских покоев.

Внезапно одно из окон второго этажа со стуком распахнулось, желтый свет восковых свечей вырвался наружу, упав на высокую яблоню, возле которой стоял Олег. Княжич поспешно спрятался за ствол дерева. До его слуха донеслись мелодичные переборы струн мандолины.

«Вышеслава с матушкой разучивают новую балладу», - подумал Олег.

Он задержался за деревом, чтобы послушать песню.

Вышеслава была прекрасной исполнительницей, и немецкий язык в ее устах становился мягче, мелодичнее. Даже барон Ульрих, строгий ценитель, не раз хвалил Вышеславу за ее исполнение.

Но песню запела Ода.

Олег замер, пораженный печальной торжественностью, грустными напевами струн, - будто сама тоска настраивала их лады, а голос Оды лишь дополнял дивное сплетение звуков чувственным напевом, таким негромким, что даже при знании немецкого Олег не мог бы разобрать всех слов. Одно ему стало ясно: песня шла от самого сердца, израненного болью и страхом за любимого человека. Душевные переживания молодой женщины изливались в старинной саксонской балладе.

Олегу стало не по себе, словно он стал свидетелем чужого горя.