Помоги проекту - поделись книгой:
Из дверей на улицу выскочил брат Бориса Иван:
— Ого, вы уже на ногах!
Братья умываются снегом и бегут одеваться. Воскресный отпуск кончился, надо уезжать в Ленинград. Втроем выходим на дорогу к станции.
На пороге остается мать двух братьев Анастасия Ивановна Гусева. Она долго глядит нам вслед. Издали кажется — не седина, а иней морозного утра посеребрил голову матери…
Фото автора. Поселок Торковичи, Ленинградская область.
Охота за камнем
Вы развернули газету. Вы едете в поезде или сидите за чаем. Сейчас в эту самую минуту тайгою идет отряд.
Пятнадцать парней и девушек сушат у костра одежду или по сваленному кедру идут через горную речку, а может, только что проснулись и тоже кипятят чай в помятом и закопченном ведерке. Вы пробовали чай, заваренный черемуховыми ветками?..
У Байкала только что отцвела черемуха. Сиреневым огнем пылает багульник. По вечерам в палаточный лагерь ребята приносят яркие букеты. Много в этом походе цветов и песен, приключений и трудностей. Если бы даже ПРОСТО ТАК шел отряд по тайге, все равно надо завидовать этим парням и девушкам. Лесные звуки, лесные запахи, ночевки под звездами и таежные встречи долго будут сниться этим девятиклассникам из прибайкальской школы. Но отряд вышел в тайгу НЕ ПРОСТО ТАК. И не один отряд в Прибайкалье ночует сейчас под кедрами.
Школьники, охотники, рабочие предприятий, старатели уже третий год с наступлением лета идут на охоту за камнем. Белые, голубые, черные, тяжелые, легкие, серебристые и прозрачные, чистой воды, камни ложатся в рюкзаки. Осенью в Иркутске будут подведены итоги похода. Специалисты-геологи изучат находки. И на вертолетах или теми же нехожеными тропами через речки, по поваленным кедрам пойдут в тайгу, чтобы проверить, уточнить, определить размеры месторождений.
Третий год длится геологический поход. Третий год энтузиасты-разведчики с помощью геологов изучают природную кладовую своего края.
Всю зиму шла подготовка к походам. Массовым тиражом изданы в Иркутске два десятка различных брошюр о том, как искать ископаемые.
В школах, на заводах и в музеях читались лекции по геологии, готовилось снаряжение, чертились маршруты. Геологи подарили юным искателям сотни палаток и рюкзаков, специальные молотки, компасы, карты… Сейчас еще трудно сказать, сколько отрядов в тайге. Прошлым летом в тайгу уходили сорок семь тысяч искателей.
— Тысяч семьдесят в этом году, — сказали в Иркутском обкоме комсомола.
— Ну а находки?
В отчете прошлого года значатся: глина, известняки, магнезит, слюда, селенит, золото, графит, уголь… Всего подано почти 600 заявок.
Проверено пока меньше половины. Шестьдесят три месторождения имеют промышленное значение. Не удивляйтесь, увидев в списке глину. Ее как раз больше всего искали в Мамско-Чуйском районе. Тут сплошь каменные горы, а обычной глины не было. Кирпичи для печей возят из Иркутска на самолетах. Прикиньте, во что обходится каждый кирпич мамским жителям. Школьники решили найти свою глину. И нашли. Вместе с охотниками и старателями нашли они и много слюды. По подсчетам геологов, четвертая часть всех запасов уникальной мамской слюды разведана участниками похода.
Первые вести идут из отрядов и этого года. В поселке Слюдянка в контору к геологам пришел тракторист Михаил Сватов:
— Только что из тайги. Вот…
По рукам у геологов пошел бирюзовый камушек.
— Глазурит!
— Немедленно послать геологов, — сказал начальник партии, поскоблив ногтем камень…
В Иркутске я не застал главного геолога — руководителя большого похода. Лауреат Сталинской премии Анатолий Васильевич Бутенко вылетел в район речки Чуна. Дежурный отдела достал из шкафа серебристого цвета камень.
— Редкий металл. До сих пор никаких следов его не было. Анатолий Васильевич вылетел проверить находку. Мальчишка-пятиклассник прислал…
Идут по тайге отряды. Семьдесят тысяч человек будут ночевать этим летом у походных костров, будут пить воду из холодных каменистых речек. Семьдесят тысяч добровольцев-искателей помогут геологам разгадать таежные тайны, откроют кладовые сибирских богатств.
Иркутск.
День Ханоя
От Москвы до Ханоя пять самолетных прыжков. Вверх тормашками летит представление о времени суток. За двадцать часов перед глазами мелькнули сибирские кедры в снегу, набухшие почки китайских вишен и пальмы Ханоя.
Очень красив желто-зеленый Ханой. Стоишь перед домом — не то замок, не то причудливой работы лесная дача. Пилястры, лесенки, розетки, балконы. Строгие экономные линии, четкая планировка. «Кто строил?..» — «Строили вьетнамцы?» — «А жили?»… Назовут французскую фамилию.
Жили на желто-зеленых улицах губернатор, чиновники, офицеры, крупные спекулянты. Тут же, рядом, были конторы, банки, клубы и казармы. Без малого сто лет назад под пальмами нахально поселился колониализм, приплывший сюда на кораблях с пушками. Этот жилец не жалел денег на роскошь — фонтаны, лестницы, памятники…
А рядом жил другой Ханой, бедный и пестрый, как лоскутное одеяло: низкие домики, тупиковые улицы, вывески жалкой торговли. Тут не было воды и света.
Сто лет глядели в глаза друг другу два разных Ханоя. Сто лет зрела ненависть…
Есть в центре города седая от древности нефритовая башня. Остановитесь возле нее, и она расскажет, как насмерть схватились два разных города. Священная башня иссечена осколками и пулями, опалена пожаром…
Очень неохотно бросали желто-зеленый город заморские пришельцы. Уходя, не щадили ни древних памятников, ни крови вьетнамцев…
Теперь над нефритовой башней светится звезда по ночам. Мирно спит и мирно работает большой город. На мраморных лестницах играют вьетнамские дети, старик вьетнамец сажает цветы во дворе желто-зеленого дома, и не французский губернатор управляет теперь древним городом.
В этом году Ханой именинник. Девять с половиной веков стоит город под пальмами, но никогда не был Ханой так молод, как в эту пятнадцатую весну народной власти.
Никогда в Ханое так бережно не ухаживали за цветами, как в эту весну, никогда так весело не щебетали дети.
* * *
Рано проснешься — много сделаешь. Так переводят вьетнамцы нашу пословицу «Кто рано встает, тому бог дает».
Рано встает Ханой. Еще не потухла ночная звезда на Башне Черепахи, не различаются еще во тьме узоры пальмовых листьев. Пять часов ханойского времени. Именно в эти минуты звучит чистая, как лесной родник, музыка вьетнамского гимна. Поскорее вылезайте из-под москитной сетки — и на балкон. Сейчас вы увидите любопытное зрелище.
Вы слышите сначала легкое шуршание. Сопоставив шуршание с тактами музыки, вы поймете, что это зарядка. А теперь приглядитесь.
Видите в полутьме фигуры? Вон повар Нгуен Тан, тот самый, что знает два русских слова: «Ну как?» Вон служащий из министерства транспорта, слесарь Ким Ха с двумя сыновьями… В палисадниках, во дворе, прямо на асфальте в такт музыки шевелятся стройные, невысокого роста фигуры. В любом уголке Ханоя в пять часов тридцать минут вы увидите эту картину. Ремесленники, ученые, торговцы, служащие, президент Хо Ши Мин… весь Ханой делает в этот час зарядку.
Еще звучит бодрая музыка, а с улицы уже несутся стук деревянных сандалий и тягучий гортанный крик. Это дядюшка Нгок оповещает жителей улицы, что настало время завтрака и что только у него самый вкусный, самый душистый горячий сой.
Сой — это особым образом сваренный рис.
Дядюшка Нгок садится на углу улицы и ждет покупателей. Палочкой они помешивает угли в жаровне.
— Пышный сой, горячий сой!
Вот и первые покупатели… Не велика зарплата у ханойских парней. Не много зарабатывает и дядюшка Нгок своей бедной торговлей.
Но если жить экономно, то семьдесят донгов хватит на жизнь. Хватит на рис, на овощи, на мясо изредка. Можно иметь две-три свежие рубашки, ходить в кино, раза два в год делать большие покупки. Не удивляйтесь, если вьетнамец скажет вам, что сейчас он живет богато. Уровень жизни веками тут мерился рисом. Есть рис — вьетнамец богат. В прошлом году получено риса вдвое больше, чем в самый лучший год, за всю древнюю историю Северного Вьетнама. Рис очень дешев.
Рис продается на каждом шагу. Обилие риса — символ благополучия. Вот почему так весело болтают парни, присев на корточки возле жаровни дядюшки Нгока. На банановых листьях у каждого горка риса. Завтрак запивается пахучим супом из овощей, который продается тут же.
* * *
Ханой — город велосипедов. Вы убедитесь в этом, если выйдете на улицы где-нибудь в половине седьмого. Велосипедное море течет по улицам. Милиционер под огромным зонтом на перекрестке в две руки регулирует неудержимый поток.
Едет парень, едут парень с девушкой, едут две девушки на одном велосипеде. Едет профессор в очках, едут кузнец, доктор с красным крестом на чемоданчике. Вот работник министерства иностранных дел переговаривается на ходу с рыбаком, привязавшим ночную добычу сзади сиденья. Вот продавец овощей, перевозчик угля с двумя корзинами. Вот целый холм горшков, под ними тоже велосипед.
Сколько же велосипедов в Ханое? «Сто двадцать три тысячи», — сказали мне в конторе, где выдают номера для транспорта. А транспорт в Ханое — это почти только велосипеды. Зато велосипед почти у каждого взрослого. На велосипеде возят тяжести, ездят в гости, на работу, на прогулку, в командировку. Первая покупка, которую делает вьетнамец, начавший работать, — велосипед.
…В семь часов кончается велосипедный прилив. Семь часов — начало работы в Ханое. Бесконечными баррикадами стоят у ворот учреждений, фабрик, заводов и мастерских осиротевшие велосипеды. Посмотрим, чем же заняты хозяева, чем занят город в часы, когда велосипеды стоят на улицах.
— Вьетнам — это где шьют вьетнамские рубашки?.. — спросила шестилетняя Танька, когда мы укладывали чемодан в дорогу. Мы посмеялись и пошли покупать эти вьетнамские рубашки. На прилавке ГУМа они успешно конкурируют с десятками других рубашек — и наших, и польских, и чешских. На прозрачной упаковке я прочел слово «Ханой». Оно показалось тогда таинственным и бесконечно далеким. А сейчас мы стоим на улице у окна, за которым родятся эти белые, как январский снег, рубашки. Тонкие пальцы девушки бережно ведут строчку… Завтра рубашку наденет какой-нибудь ханойский парень (в Ханое все ходят в белом) или совершит рубашка дальнее путешествие…
Рядом со швейной — еще мастерская. Делают лаки. О прекрасных вьетнамских лаках, об искусстве художников, покорившем весь мир, надо сказать особо. В этой же кустарной мастерской делают шкатулки, вазы, крышки альбомов.
Это тоже искусство, и немаленькое. Но это для широкого потребления. Десять художников нежными кистями рисуют по черному полю деревенские сценки, заросли бамбука, красные паруса на золотом закате. Изделия с рисунками тщательно полируются и расходятся, как наши палехские ларцы и шкатулки. И еще мастерская…
Часами можно глядеть, как руки мастера ткут паутину серебряных брошек, браслетов. Вот точной чеканки посуда, фигурки из рога, слоновая кость… На всем — марка Ханоя. Но все это для туристов, для продажи за рубежом. Сам же Вьетнам серебру предпочитает сейчас простое железо.
Спрос на железо огромный. Вовсю работают кузнецы-кустари. Как и девятьсот лет назад, делают они сохи, серпы, ножи, топоры. Иногда наковальня стоит прямо на базаре. Прямо горячими, из-под молота покупают крестьяне мотыги, ножи-тесаки, без которых не пройдешь в джунглях.
Веками ничто не менялось в стране под пальмами. И как измерить силу народа, как оценить успехи, которые сделала страна за последние годы, когда после базарной кузницы видишь паровой молот, видишь микрометр в руках у рабочего, сложный чертеж на синей бумаге!
Механический завод в Ханое — гордость Вьетнама. Это самое крупное, самое совершенное предприятие в Индокитае. Нельзя не растрогаться, когда читаешь наивные, может быть, стихи об этом заводе, построенном с помощью нашей страны; стихи, в которых станки называются богами из страны неба. Смотришь на бога с надписью «Красный пролетарий», смотришь на парня, который вчера стучал по дедовской наковальне, а сегодня научился управлять этим «богом», и чувствуешь, как много уже сделано с тех пор, как страна вышла из джунглей, с тех пор, как ушел из Ханоя последний французский солдат.
Теперь уже не только на рубашках и лаковых коробках марка Ханоя. Новейшие, высокого класса станки делает город. Чинит паровозы Ханой и варит пиво. Велосипеды и трикотаж, резиновые шины и сигареты делает город. Эта вот автоматическая ручка куплена на память в Ханое. Да, это простые, обыденные для нас привычные вещи. А для вьетнамцев? Вспомните, в чем вышел новый Вьетнам из джунглей. В штиблетах из рваных автопокрышек и в истлевшей рубахе. Больше ничего не было. А прошло ведь шесть только лет…
И сегодня в Ханое много еще не решенных задач. Много сложностей в жизни, решать которые надо терпеливо и мудро.
Возьмите старое производство. Сотни мастерских и мелких заводов разбросаны в центре и на окраинах. У каждого был частный владелец. Но пришло время кончать с частным капиталом… Нет, взять за рукав капиталиста и вывести за ворота для Вьетнама было бы слишком немудро. Ведь многие из частников признают народную власть, помогали или даже участвовали в Сопротивлении. Идет кропотливая работа, идет перевоспитание.
* * *
Мы на Ханойском велосипедном заводе. Только что обошли цехи, где на старых станках полукустарным способом сто шестьдесят черноглазых парней делают в день восемьдесят великолепных велосипедов. Теперь мы сидим за столом, пьем обязательный при беседе чай и говорим. Против нас рядом сидит молодой директор завода партиец Хонг Тоам и старый капиталист, бывший член дирекции Тхэй Суан. Они работают вместе. Вместе решили и говорить с корреспондентами.
Два умных, два деловых человека. Каждый из них хорошо понимает сложный и неизбежный процесс переустройства.
— Не жалко было расставаться? — полушутя-полусерьезно спрашиваю капиталиста.
Тхэй Суан тоже улыбается:
— Надо быть круглым дураком, чтобы не понимать, что к прошлому возврата нет… Мы должны или идти вместе с народом, или нас… — Тхэй Суан смахивает крошки со стола и ждет, что скажет директор…
Велосипедный завод был типично капиталистическим предприятием. Тут из рабочих выжимали все, что можно выжать… Но теперь другие времена. Тхэй Суан это хорошо понял. Тхэй Суан уговорил компаньонов сделать предприятие частногосударственным… Что это значит?
Двое берутся за карандаши. На бумаге растут колонки цифр, из которых можно понять, что теперь завод принадлежит государству — сырье поставляет государство, продукцию продает государство, главная часть дохода идет государству… Свое место отведено и бывшим владельцам. Семеро бывших частников получают долю прибыли. Кроме того, они, как и все, получают зарплату — они остались работать. Да, конечно, теперь работа только по способности. Тхэй Суана выбрали в управление, в торговый сектор.
А его бывший патрон Кей Сон красит велосипеды…
— Велика ли прибыль завода?
— Да, прибыль сейчас большая. Завод сильно вырос. Посудите — семнадцать велосипедов в день и восемьдесят… Ну, мы получаем старую прибыль, ту, что была при семнадцати.
— Сколько же выходит?
Два человека опять пишут цифры… Бывший капиталист получает сто двадцать донгов зарплаты и триста прибыли. А партиец-директор?
Директор — сто донгов зарплаты. Каждый из рабочих — тоже около ста донгов.
Такова первая ступень отмирания частной собственности. Непросто и нелегко было шагнуть на эту ступень. Много терпения, кропотливой работы партийцев и самих рабочих требует эта ступень. Большую роль играет молодежь, которая дома, в семье убеждает, разъясняет родителям, что к старому возврата нет.
В половине двенадцатого рабочий и служащий Ханоя едут обедать. Для милиционера под зонтом это самое тяжкое время. Две руки в перчатках, как два весла, мечутся над велосипедным морем. В двенадцать милиционер вздохнет свободно — до двух часов перерыв.
Не завидуйте столь долгому «обеду». С двенадцати до двух просто трудно работать. Ханой — это тропики. К обеду солнце пускает горячие стрелы прямо в макушку. Разбухает и тянется к цифре 40 ртутный столбик. Прибавьте к этому огромную влажность, и вы поймете немецкого дипкурьера, который жаловался в самолете: «В Ханое я чувствую себя, как рыба, брошенная в мокрую траву, — дышать можно, но очень трудно». Действительно трудно. Рубашка липнет к телу, ложишься в постель — простыни влажные. Одно спасение — зеленые ставни и два пропеллера под потолком.
Вьетнамцы легче переносят свой климат. Но перерыв на обед неизбежен. Не думайте, однако, что ханойцы в это время лежат пластом и ждут прохлады. Обед — самое бойкое время торговли.
Ханой издавна считался торговым городом. Этот титул он и теперь еще носит. Несмотря на жару, пестрые торговые улицы кипят народом.
Веками утверждался торговый порядок: каждой улице — свой товар. Вот и нареклись улицы: улица Сахара, Абрикоса, Паруса, улица Петуха, Кирпича, Хлопка. Более часа сидели мы на ступенях маленькой лавки продавца рыбы, шутника и балагура Динь Тю. Я обещал написать ему из Москвы. Вчера, отправляя письмо, я улыбнулся забавному адресу: «Ханой, улица Жареного шашлыка из рыбы…»
Старый, феодальный Ханой! Скоро он будет островком в большом благоустроенном городе. Но и на пестром островке неминуемо дыхание нового. Названия улиц, наверное, останутся. И почему не оставить названия, получившие в наши дни оттенок романтики? Но сущность торговли меняется. Рядом с лавкой Динь Тю вырос новый универмаг. Он, может быть, менее живописен, чем пестрые древние лавочки, где сзади прилавка — мастерская, а еще глубже — кровать и стол хозяина. Но универмаг удобнее, чище, в нем новые товары, с ним трудно конкурировать. Торговля на древних улицах цеховых мастеров и торговцев переживает то же самое, что и частное производство.
Поделиться книгой: