Помоги проекту - поделись книгой:
Позволю лишь прокомментировать это с точки зрения человека сухопутного. На мой взгляд, техническое отставание — это только одна сторона медали. С этим как-нибудь можно было справиться. Тому примеры есть. Ведь смог же американский адмирал Д.Фаррагут,[98] имея только парусные деревянные корабли, разгромить броненосный флот южан.{189} История Черноморского флота имела факты, когда пароходо-фрегаты и колесные пароходы не были способны эффективно сражаться с крупными парусными артиллерийскими кораблями. Еще не был забыт бой у Пицунды фрегата «Флора»,[99] под командованием Скоробогатова, с тремя турецкими пароходами под командованием Мушавер-паши (он же Адольфус Слэйд).
Увы, Фаррагутов у нас не оказалось. К сожалению, русское военно-морское командование откровенно дарило инициативу противнику. Английский писатель Гилберт Кит Честертон высказал парадоксальную мысль, что в каждой победе кроется залог поражения. Удивительно, но блестяще разгромив турецкий флот в Синопе, черноморские адмиралы даже не думали ни о каком сопротивлении английскому и французскому флотам, тем более что соотношение сил свидетельствовало о том, что без борьбы отдавать инициативу противнику не следовало.{190}
Таким образом, мы подходим к главному: управление и стратегический уровень готовности русского флота к действиям не соответствовали времени. События лета-осени 1854 г. наглядно демонстрировали, что многие мировые военные доктрины по мере установления господства пара над парусами безнадежно устарели и настоятельно требовали коренного пересмотра. Это признавалось апологетами русской военной мысли второй половины XIX века.
«Борьба отживающего парусного флота с нарождающимся паровым была невозможна — и союзники, господствуя на море, совершенно не боялись за безопасность своих сообщений во все время продолжительной осады Севастополя.
Без сомнения, если бы пар в нашем флоте имел такое же широкое применение, какое он имел у противников, то влияние враждебных флотов было бы сильно оспариваемо, и смело можно сказать, что Восточная война несмотря на силу наших врагов не закончилась бы падением Севастополя и торжеством врага».{191}
Опасность для Российской империи лежала в самом стратегическом планировании морской войны. А точнее — в его отсутствии.
Проблемами морской стратегии занимались чины сформированного в 1831 г. Морского штаба, вскоре переименованного в Главный морской штаб. Однако вопросами оперативно-стратегического управления флотом этот орган вплоть до 1903 года занимался формально.
В первой половине XIX в. сооружению и укреплению приморских крепостей в России уделяли серьезное внимание. Получили развитие такие крепости, как Кронштадт, Севастополь, Выборг и Ивангород. Однако техническая отсталость России не позволила создать крепости, которые могли бы выдержать атаки с суши и моря вооруженных сил европейских стран. Флот российский тоже не был современным…
В связи с этим накануне Крымской войны на всех морях флот имел сугубо оборонительные планы, в которых предполагалось для обороны приморских крепостей использовать корабельный состав (то есть превратить корабли в плавучие батареи). Например, из трех дивизий Балтийского флота две прикрывали Кронштадт и одна — Свеаборг. Образовался комитет по составлению частных инструкций комендантам крепостей, но он со своей задачей не справился: не смог даже собрать достоверные сведения о состоянии крепостей. Например, в Петербурге считали, что в Кинбурне находится более 250 орудий, на самом деле их было менее 25.
О разработанном еще адмиралом М.П. Лазаревым плане, согласно которому предусматривалось в начале войны в районе Босфора внезапно высадить десант[100] в составе более 6 000 человек при 32 полевых орудиях, видимо, забыли».{192}
И последнее. Техническое превосходство ничто, если даже при наличии хорошего стратегического планирования нет мотивации к достижению успеха. А потому необходимо было учитывать и моральный фактор. Как ни прискорбно, но на первом этапе война стала невероятно популярной во Франции и особенно в Англии, где все общество горело желанием наказать русских за разгромленный турецкий флот.{193} Все средства массовой информации были заполнены карикатурами, на которых Россия изображалась в разных, часто оскорбительных лицах, но исключительно как мировой злодей. Среди русского народа столь ярко выраженного единого патриотического порыва не наблюдалось.
ПОЧЕМУ СЕВАСТОПОЛЬ?
Снова вернемся в союзные штабы, где, пока мы с вам рассуждали о стратегии и стратегической инициативе, полным ходом шло планирование операции. Удивленные быстрой потерей русскими господства в акватории Черного моря, английские и французские командиры искали возможность сохранения его не на короткий срок, а на все время экспедиции. Тем более, что ее продолжительность не была определена конкретными временными рамками: все зависело от хода военных действий. Конечно, учитывалась техническая отсталость России, у которой не было шансов уже по ходу кампании переломить ситуацию в свою пользу если не прервав сообщение неприятеля с базами в Турции и Болгарии, то хотя бы держа «…их коммуникационные линии под постоянными ударами».{194} Но все свидетельствовали о том, что военное командование России свою стратегию морской войны строило от обороны.
И всё же союзники явно опасались Черноморского флота, считая его серьезным препятствием к высадке.{195}
А опасаться было чего. Русский флот всегда непредсказуем. Чтобы лишить Черноморский флот возможности эффективно наносить удары в акватории, необходимо было лишить его места базирования с развитой инфраструктурой. Уничтожение главной базы влекло за собой смертельный удар непосредственно по самому флоту — еще одной цели операции.{196}
Это предопределяло участь Севастополя,{197} своим естественным географическим положением обеспечивавшего стратегический контроль за акваторией Черного и Азовского морей, одновременно прикрывая устья Дуная, днепровские и бугские лиманы, Одессу, Херсон и Николаев: «…Генуя, Севастополь, Торрес-Ведрас, Данциг получили, каждый по-своему, свой смысл из-за близости к морю».{198}
И хотя география и определяла место Севастополя в планируемой кампании, всё же главным аргументом, определившим его основной целью кампании, стала даже не геополитическая составляющая, а прежде всего отмечаемые многими исследователями стратегические выгоды расположения крепости.{199}
«Положение Севастополя, расположенного на южной оконечности выдвинутого в море Крымского полуострова, является как бы центральным для всего театра. (Расстояние от Севастополя до Одессы — 160 миль, до устья Дуная — 179, до Батума — 280). В силу этого Черноморский флот, базируясь на Севастополь, получал командующее положение над всеми путями между восточными и западными портами, точка пересечения которых лежит недалеко к югу от него… Соседние с Севастополем бухты Крымского побережья имеют важное тактическое значение в отношении обороны района».{200}
«В смысле господства на Черном море положение Севастополя крайне выгодно: он находится в середине, напротив Босфора, может прикрывать устья Дуная, лиман Днепра и Буга, Одессу и лежит недалеко от входа в Азовское море. С другой стороны, положение его как военного порта опасно вследствие изолированности со стороны суши: Перекопский перешеек легко перекрыть, также легко прервать сообщение с востока через Керчь. Через мелкое Азовское море к северо-восточному берегу полуострова с Дона могут проходить лишь небольшие суда, так что владеющий морем в известной степени контролирует уже и Крымский полуостров. Севастопольская бухта с маленькими заливами на южной стороне представляет прекрасный военный порт с удобными входами и обширными якорными стоянками для большого флота. Владеть Севастополем — значит, владеть Крымом и господствовать над Черным морем».{201}
Что ж, по-другому и не могло быть. Рожденный в эпоху бурного военного строительства, порт и приморская крепость Севастополь был обречен стать центральным пунктом грядущей кампании, хотя изначально события, предопределившие его судьбу, начинались совсем в другом месте.
Значит, если союзники решались на действия против России на ее территории, то уничтожение Севастопольской крепости становилось ее непременным условием, И тому подтверждений множество. В письме от 29 июня 1854 г. премьер-министр Великобритании Джордж Гамильтон-Гордон[101] обращает внимание английского главнокомандующего на то, что любые военные усилия в регионе не будут иметь смысла, если Севастополь не будет взят, а его укрепления — разрушены.{202}
Но были причины, делавшие нападение на крепость с моря рискованным предприятием. По мнению лорда Томаса Брассея,[102] в самом начале конфликта, еще до начала открытия боевых действий, Наполеон III предполагал, что любые попытки атаковать Кронштадт или Севастополь небронированными кораблями обречены на провал, так как из-за малых глубин и неизученной гидрографии тяжелые корабли будут вынуждены держаться на большом расстоянии от берега. Еще одним объектом атаки союзными силами и последующей высадки там могла стать Одесса, но уже вскоре эта идея была отброшена англо-французским командованием как бесперспективная.{203} Город не имел такого значения на Черном море, как Севастополь. Об этом мы уже говорили, и потому повторяться не будем.
Для англичан и французов Севастополь был наиболее уязвим вследствие его изолированности и возможности прервать сообщение с остальной частью империи, перекрыв Перекопский перешеек и заняв Керчь. (Так поступил в 1941–1942 гг. командующий 11-й армией фашистской Германии фельдмаршал Эрих Манштейн, проводя и планируя операцию по захвату Крыма с учетом опыта Крымской камлании союзников).{204} В условиях создавшейся ситуации крепость имела больше недостатков, чем выгод. И дело было даже не в отсутствии оборонительных сооружений на сухопутном участке.
Создававшаяся для базирования флота, Севастопольская крепость не должна была быть настолько выдвинутой вперед, как это могло быть в случае сухопутной войны. Пока Черноморский флот не имел реальных равных ему по силе противников, не было никакой нужды заботиться о ее укреплении с суши. Никто не мог даже предположить, что в 1854 г. ситуация настолько радикально изменится. Недаром Штенцель считал, что в сочетании с отсутствием господства на море крепость превращалась в совершенно неудобную для защиты: «…Примером таких крайне невыгодных для флота баз могут служить Севастополь, Шербур и Порт-Артур».{205} Естественно, что это понимали противники России, делая ставку на слабость крепости перед одновременной комбинированной атакой с суши и с моря.
Н. Дубровин отмечал, что «…как приморский город и порт Севастополь прежде всего мог ожидать нападения с моря, и потому естественно, что все внимание было обращено на береговую его защиту. Что же касается оцепления города непрерывным рядом укреплений с сухопутной стороны, то меру эту считали излишней роскошью, так как в укреплениях такого рода могла встретиться необходимость, но в том лишь случае, если бы неприятель решился предпринять высадку, притом в значительных размерах. Такое событие считалось в то время маловерсионным, допускали возможность высадки только небольших десантов с целью угрожать тылу береговых укреплений, когда флот атакует со стороны моря. Высадку же целой армии, которая могла бы действовать самостоятельно на сухом пути, считали делом почти несбыточным».{206}
В общем, как всегда: самое сложное для России — быть к чему-нибудь постоянно готовой.
Рискну еще раз предположить, что существовавшая тогда военная доктрина по обороне побережья империи с опорой на морские крепости создавалась с искусственно заложенной в нее ошибкой. Ее роковой характер наглядно проявился в Крыму в ходе начала кампании 1854–1856 гг. Создается ощущение, что союзники действовали именно так, как это отрицала русская военная теория, разработанная, кстати, лучшими военными умами империи, о преимущественно оборонительной концепции, про которую мы уже говорили.
Неприятельские командующие выбрали самый трудный вариант смешанной морской экспедиции, причисляемый Коломбом в «Морской войне» к имеющим малейшие шансы на успех, а не карательную экспедицию с целью разорения и опустошения{207} по принципу «ударил — отошел». Они планировали атаку и захват морской крепости Севастополь. То есть, вернемся к началу, ту самую «ограниченную войну».
Для союзников взятие Севастополя было главной целью еще и потому, что они считали успешный результат такой операции закатом российского господства в Черном море и доминирования в регионе.{208} Британское высшее правительственное и военное руководство было уверено, что уничтожение Севастополя как крепости и базы военно-морского флота не даст отныне возможности русской армии предпринимать какие-либо наступательные действия против Турции, о чем постоянно информировало командование экспедиционных сил.{209}
Нельзя сказать, что военное руководство Российской империи, при всей его стратегической близорукости, было столь наивным, что не предполагало возможности такого развития ситуации на юге. Скажем так: оно было действительно близоруким, но не слепым.
«В 1853 году одному из наших лучших боевых генералов Лидерсу было поручено представить свои соображения относительно способов обороны побережья Черного моря от устья Дуная до г. Керчи. Лидере полагал, что десант в Крыму может быть сделан только на южном берегу и притом в составе не более 20 или 30 тыс. человек. По его мнению, Евпатория не представляла никаких удобств для высадки: «вокруг нее, говорил он, одни только степи, татарских селений очень мало, и хотя евпаторийский рейд довольно хорош, но представляет то неудобство, что судам невозможно наливаться пресною водой».{210}
Генерал-адъютант Лидере оказался прозорливым стратегом. Дальнейшие события показали, что в своей записке, приложенной к рапорту князю Горчакову от 10 августа 1853 г., он ошибался только в определении места высадки, хотя и не верил в успех таковой, даже если она случится у Евпатории.
«…Движение неприятеля к Севастополю будет крайне неудобно, потому что главные наши силы, навалившись из Симферополя, наперерез пути, поставят союзников в большое затруднение».{211}
Что касается защиты от нападения самой Евпатории, то, по мнению Лидерса, она «…не может служить опорным пунктом для действий, и потому город может быть охраняем сотнею казаков».{212}
Но эти ошибки — только полбеды. Они вполне были поправимы, если бы к мнению Лидерса прислушались. Атака на Севастополь с моря действительно исключалась. Англичане помнили высказывание адмирала Нельсона: «моряк, атакующий на корабле форт — просто дурак…». Оппоненты могут привести пример удачной атаки крепости с моря: штурм адмиралом Ушаковым Корфу.[103] Но это сравнение некорректно: укрепления Корфу и Севастополя — разные вещи. Да и артиллерия у французов в Корфу была явно слабее русской в Севастополе.
С другой стороны, именно благодаря самим англичанам появился военно-морской термин — «копенгагирование», т.е. внезапное уничтожение неприятеля внезапным ударом в его же базе, как это сделал Нельсон в Копенгагене в 1801 г.{213} Но и здесь сравнение было явно не в пользу датчан. Продуманность береговых батарей Севастопольской бухты не давала прорвавшемуся на внутренний рейд неприятелю больших шансов выйти оттуда живым.
Другое дело нападение на Севастополь с суши. Но в это не хотел верить никто. Лидерс считал, что для отражения этой попытки будет вполне достаточно имеющихся сил, а именно: «…резервная бригада в самом Севастополе, а на северной стороне один полк пехоты с полевой батареей при содействии морского ведомства, кажется, достаточно охранили бы Севастополь».{214}
Общий тон государственной переписки 1853–1854 гг. — самоуспокоение. Оно шло по инстанции сверху вниз. В столице если и понимали опасность, нависшую над Крымом и Севастополем, то не оценивали ее как чрезвычайную. Император Николай I не опасался высадки союзников в Крыму и убеждал в этом Меншикова: «Не думаю, чтобы и высадка вблизи Севастополя была опасна…», писал он 10 февраля 1854 г.{215}
Князь Паскевич, позднее, к концу Крымской войны поумневший и беспощадно громивший князя 1Ърчакова за катастрофу на Черной речке, 23 апреля 1854 г. не только сам не верил в успех подобной операции, но и убеждал в этом князя Меншикова: «Наконец, когда объяснилось, что против нас не одни турки, но с ними англичане и французы, надобно ожидать, что вы прежде всех встретитесь с ними на море или в Крыму. Англичане, верно, более всего грызут зубы на наш Черноморский флот, но вы не дадите его в обиду, а десанты, теперь, когда подойдет к вам бригада 17-й дивизии, едва ли вам что сделают серьезное».{216}
Мы не будем подробно останавливаться на подробностях административной толчеи по поводу того, строить или не строить сухопутные укрепления города, начавшейся в 1837 г. и продолжавшейся вплоть до высадки союзников в сентябре 1854 г. Обидно, что все это происходило в то время, когда союзное командование едва ли не открыто готовило кампанию в Крыму. В феврале 1854 г. о ее планировании было известно не только военному командованию союзников.
Лорд Раглан недаром ненавидел прессу вообще и журналистов, в частности, открыто называя их шпионами в своем лагере.{217} Лондонскую «Таймс» называли лучшим союзником Горчакова. Конечно, источниками были не только информация из газет, которая уже по определению может быть сомнительной, но и донесения, поступавшие от посланников по линии Министерства иностранных дел. Кроме того, русские располагали внушительной агентурной сетью в Болгарии и Румынии. Некоторые из агентов продолжали шпионскую деятельность до войны 1877–1878 гг. К таким относился некий Княжевский — «…старик, бывший лазутчиком русской армии на Дунае в 1853–1854 годах».{218}
Благодаря их рискованной работе, в 1850 г. штаб Черноморского флота получил подробные сведения о состоянии турецких военно-морских сил: количество парусных кораблей и пароходов, численность личного состава, расходы на флот, размеры жалования офицерам, прерогативы власти Капудан-паши, расположение укрепленных районов (фортов, крепостей, батарей) на европейском и азиатском берегах и многое другое.{219}
Мы много говорили о новшествах Крымской войны в военной истории России. Добавим еще одно: поражение заставило государственный аппарат перестать жалеть деньги на военную разведку, она получила четкую структуру. В течение XIX столетия общее руководство разведывательной службой постепенно переходило из рук армейского командования в генерал-квартирмейстерскую часть Военного министерства. Ко второй половине XIX в. окончательно сложилась структура русской агентурной разведки. Ее схематичное изображение чем-то напоминает осьминога. Во главе — мозговой центр в лице генерал-квартирмейстера. От него расходятся щупальца к штабам военных округов и военным агентам за рубежом, от которых, в свою очередь, тянутся нити тайной агентуры.
Когда в середине XIX в. осложнилась политическая обстановка в Европе, русское военное ведомство вынуждено было активизировать разведку на западном направлении. Граф Чернышёв, ставший за эти годы военным министром, вспоминает свой опыт разведчика — и к дипломатическим миссиям, как и в 1810 г., прикрепляются офицеры Генерального штаба.{220} С конца 50-х гг. ее функции стали выполнять офицеры флота, направлявшиеся за границу морскими агентами при посольствах, и проч.{221}
Что касается Крымской войны, то меньше всего претензий к русской разведке. Другое дело — реализация полученной информации. Но это уже другая история. Агенты работали добросовестно. Не случайно во второй половине столетия одной из наиболее ярких фигур среди русских шпионов был К.Н. Фаврикодоров, в прошлом участник обороны Севастополя и георгиевский кавалер. Рискуя жизнью, он совершил целый ряд блестящих рейдов по турецким тылам и доставил командованию большое количество ценных сведений. Разведчики типа Фаврикодорова, действовавшие из патриотических побуждений, выгодно отличались от работавших из корысти «конфидентов», считавшихся агентами второго сорта.
Весной 1854 г. русская агентура докладывала о начале концентрации сил союзников в Турции, о выдвижении французских войск из центральной части страны к средиземноморским портам, о прохождении английских транспортов через Гибралтар и Мальту. Именно после этих донесений было решено усилить войска князя Меншикова, направив в Крым из Одессы и Николаева резервную бригаду 14-й пехотной дивизии, а бригаде 16-й пехотной дивизии приказано следовать в Крым на подводах.{222}
ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР…
Вот мы и добрались до отечественных персоналий, от которых во многом зависела судьба будущего сражения и которые являлись его непосредственными организаторами. Сейчас нам интересен только один из них. Остальных пока оставим в покое. На время…
Летом 1854 г. заложником ситуации стал генерал-адъютант князь Александр Сергеевич Меншиков, достаточно хороший аналитик, чтобы не понимать безрадостных перспектив развития ситуации.
Итак, русский главнокомандующий генерал-адмирал[104] князь Александр Сергеевич Меншиков — главное действующего лица, скорее, даже один из режиссеров грандиозного спектакля, который вот-вот должен был начаться на огромной территории от Средиземного моря до Каспийского.
Правнук известного государственного военного деятеля эпохи Петра I генералиссимуса А.Д. Меншикова. Воспитание и образование он получил за границей. Свободно владел несколькими иностранными языками. В 1805 г., вернувшись в Россию, поступил на службу в коллегию иностранных дел. Четыре года спустя Александр Сергеевич начинает свою военную карьеру с подпоручика гвардейского артиллерийского батальона. Еще через год становится адъютантом главнокомандующего Молдавской армией. При взятии турецкой крепости Туртукай был ранен в ногу. За храбрость в боях при форсировании Дуная удостоился ордена Св. Владимира 4-й ст. В 1811 г. пожалован во флигель-адъютанты. Ему довелось участвовать почти во всех крупных сражениях войны с Наполеоном. За отвагу и боевое отличие его наградили орденом Св. Анны 2-й ст. и Золотой шпагой.{223}
По воспоминаниям современников, к 1854 г. это был «…человек престарелый, благообразный, высокого роста и отменно вежливый; на губах его играла та саркастическая улыбка, которой он обыкновенно сопровождал свои знаменитые остроты. Князь принадлежал к числу немногих людей, которые пользовались полным доверием императора Николая и осмеливались все высказывать ему. Делать это, конечно, нужно было осмотрительно и долю правды подслащать шуткою. В этом искусстве князь Меншиков не имел себе равных».{224}
Лучше других изучивший Меншикова князь Виктор Иларионович Васильчиков дал главнокомандующему подробную характеристику.
«Основная черта характера князя Меншикова состояла в полнейшем безотчетном недоверии ко всем окружающим его личностям. В каждом из своих подчиненных он видел недоброжелателя, подкапывающегося под его авторитет, и интригана или лихоимца, изыскивающего случая к обогащению за счет казны, прикрываясь предписанием или разрешением главнокомандующего. Под влиянием такого безотчетного опасения он не предпринимал своевременно необходимейших заготовлений провианта и не разрешал инженерам нужнейших работ по укреплению Севастополя с суши, предвидя, что эти офицеры напрасно истратят огромные суммы денег. Последствием такого прискорбного настроения было то, что он везде хотел распоряжаться самолично и, лишивши себя всякой помощи со стороны подчиненных, остался без помощников, а сам, конечно, не был в состоянии исполнить все то, что требовалось обстоятельствами».{225}
Ну что ж, Васильчикова всегда отличало негативное отношение к князю и потому он в краткой характеристике уже «назначил» его главным виновником грядущего поражения. Но все-таки правда в словах Виктора Иларионовича есть, и немалая. Если человека не почитает ближайшее окружение, это уже не может способствовать нормальной работе. Не в восторге от Меншикова флот, но и в армии он не популярен.
«Моряки не хотели всерьез верить, что князь Меншиков — адмирал над всеми адмиралами; армейские военные не понимали, почему он генерал над всеми генералами; ни те, ни другие не могли главным образом взять в толк, почему он главнокомандующий. И напрасно его панегиристы старались впоследствии приписать его непопулярность чьим-то интригам и уж совсем неосновательно усматривали со стороны Меншикова какие-то старания заслужить любовь армии. Ни интриг не было, ни стараний не проявлялось».{226}
При всей честности князя коррупция при нем расцветала. Слабым местом главнокомандующего было отсутствие организованного штаба. Функции эти выполнялись отдельными лицами, часто непрофессиональными, но пользовавшимися относительным доверием князя. В результате о таких понятиях, как «анализ ситуации», «перспективное планирование», «расчет сил» и других, перед лицом вторжения неприятеля в Крым в этом сообществе не знали.
«При князе не было правильно организованного штаба. Хотя полковник Вуеш и носил титул начальника штаба, но самого штаба не существовало; дежурства устроено не было; генерал-квартирмейстерской части не имелось, а в опытных офицерах генерального штаба чувствовался совершенный недостаток. Неформальность такого положения вещей еще усугублялась личным характером князя…».{227}
При всех его недостатках и всеобщей нелюбви в даре предвидения князю отказать трудно. И хотя в начале 1854 г. уже было уже не до острот и шуток, именно Меншиков, по мнению Н. Дубровина, действительно оказался самым дальновидным. В своем письме князю Горчакову от 30 июня 1854 г. будущий главнокомандующий, как и в остальных письмах июня и июля, настоятельно просил, требовал, умолял непрерывно письменно и словесно через посыльных о скорейшей отправке в Крым подкреплений.
«Я настаиваю в Петербурге, — говорил он пророчески, — на необходимости подкрепления, потому что если наши морские силы будут уничтожены, то в течение двадцати лет мы будем лишены всякого влияния на востоке, так как все доступы к нему, как морем, так и через княжества, будут для нас недосягаемы».{228}
Князь первым оценил реальный смысл грозы, исходившей от вывода русских войск из княжеств и сворачивания там активных действий. У союзников оказались развязанными руки: не выиграв кампанию у турок на Дунае, Россия приобретала проблемы в Крыму. «Наступайте на Омер-пашу, вы его разобьете и этим оттянете время англо-французской экспедиции, что спасет Севастополь и Крым», — писал Ментиков М.Д. Горчакову в марте 1854 г.{229}
Но опасения Меншикова не находили понимания. Вышеупомянутый фельдмаршал князь Паскевич вообще считал, что главная угроза России исходила не от англичан или французов, а от австрийцев.{230} Десанты в Крым и на Кавказ считал не более чем слухами.{231} Такое же мнение бытовало и в военных кругах России: «Еще накануне высадки в Крыму большинство не допускало и мысли, чтобы неприятель осмелился ворваться в наши пределы; полагали, что все ограничится нападением с моря в том же роде, как это было сделано против Одессы, бомбардирование которой союзным флотом вызвало взрыв патриотических чувств и удвоило уверенность в наших силах».{232}
Меншиков 30 июня сообщал конфиденциально князю М.Д. Горчакову, предупреждая его о возможных последствиях того, что может произойти в Крыму в ближайшее время. Князь явно надеялся, что Горчаков сообщит ее государю.
«Весьма секретно. Любезный князь, из Петербурга, Варшавы и Вены меня извещают, что главные силы англо-французов направляются против Севастополя как главной цели войны, состоящей в намерении истребить здешнее адмиралтейство и уничтожить Черноморский флот».{233}
Но если бы только Меншиков предупреждал об опасности. Неутомимые русские агенты потоком шлют в столицу доклады о реальной угрозе военных действий на территории России. Все сводится к тому, что Крым имеет все предпосылки стать будущим главным театром военных действий на юге. Не помогло. Даже получив достоверную информацию из надежных источников о подготовке войск союзников к десантной операции, Николай Г решил, что ее направлением станет Кавказское побережье. Перед все возраставшей угрозой нападения союзников на Севастополь из Крыма начинают выводить войска. В письме князю Меншикову от 1 августа 1854 г. вместо концентрации наличных сил император приказал их распылить, отправив бригаду 17-й пехотной дивизии на Керченский полуостров, а находившиеся там черноморские линейные и казачьи пешие батальоны с казачьей артиллерией переправить на Тамань.{234}
Не только агенты, но уже, кажется, вся Россия понимает что вот-вот случится нечто. Брат адмирала Истомина пишет ему 14 августа в Севастополь из Кронштадта:
«До сих пор Черноморский флот по истине отличался во всех своих делах и предприятиях; все ваши выходки крейсерства у Севастополя, стычки с разными врагами и даже с англичанами со всех сторон заслужили одну похвалу, а со стороны наших неприятелей — самую желчную зависть; в особенности Англичане неутешны существованием образцового Севастополя, и они стали от злости до того откровенны, что если в Парламенте говорят и во всех газетах пишут, что если б не Севастополь и его флот, то этой войны никогда бы не было! Но как этого достигнуть? Севастополь страшно укреплен, войска в нем много, и флот там на все готовый и который себя даром не отдаст. Это наши враги все знают и все понимают, и потому-то с их стороны и делаются страшные приготовления. Средства у злодеев огромные, и потому невольный иногда страх и беспокойство находит на нашего брата, понимающего все значение Севастополя для нашей родной матери-кормилицы России, не говоря уже о бедном сердце, которое бьется от беспокойства за родных и любезных друзей и товарищей. Что касается собственно меня, то ни днем, ни ночью мысли об вас меня не оставляют. Неужели, думаю, этому Севастополю, который на глазах из младенца вырос в великана и сделался дивным богатырем на страх врагам, неужели ему сужден такой короткий век и завистникам злобным удастся над нами торжествовать? Как ни велики наши средства обороны, то неприятели собираются на вас тройною силой; да иначе треклятые Англичане к вам и сунутся не посмеют. Я разумею не один флот: им Севастополь никогда не взять. Но главное десант, вот чего они набирают и, если верить газетам, то будет до 90000 десанта приготовлено».{235}
Главнокомандующий, понимая, что ситуация чрезвычайная, не торопился отправить иррегулярные части на Тамань и оказался прав, получив 22 августа 1854 г. повеление императора, приказавшего вернуть их в Крым. Такое ослушание кажется невозможным, но оно действительно было проявлено князем. Тем более, что и появление союзного флота у берегов Крыма воспрепятствовало Хомутову исполнить этот кошмарный приказ.
Хотя и предвидение самого главнокомандующего имело предел, но с середины августа ситуация меняется, и теперь уже сам князь Меншиков перестает верить в возможность высадки союзников в Крыму. 19 и 26 августа 1854 г. теперь уже он начинает успокаивать военного министра:
«Мы не будем атакованы по двум главным причинам: во-первых, потому, что все приготовления к быстрому десанту не могли выясниться до настоящего времени, и, вероятно, не могут быть окончены к известному сроку ввиду приближающегося позднего времени. Вторая причина та, что неприятель знает, что мы сильны и сосредоточены и что численное превосходство, независимо от позиций, с приближением 16-й пехотной дивизии переходит на нашу сторону. Это положение может, очевидно, измениться, если война продолжится. В 1855 году неприятель будет подкреплен войсками, которые продолжают к нему подходить, тогда как наши средства к сопротивлению будут уменьшены предположенным уходом восьми прекрасных батальонов 14-й пехотной дивизии».{236}
А вот в Дунайской армии, кажется, начали додумываться, что одним вытеснением русских войск из княжеств дело не ограничится.
«Михаил Горчаков, кажется, убежден, что союзники не оставляют идеи покушения на Севастополь, ибо он только что прислал мне фельдъегеря, чтобы доставить с ним поскорее известие о высадке их. Я не верю этому вовсе, держа себя настороже и готовый к высадке неприятеля».{237}
Новороссийскому генерал-губернатору Анненкову светлейший писал примерно тоже самое: «Предположения мои совершенно оправдались, неприятель никогда не мог осмелиться делать высадку, а по настоящему позднему времени она невозможна».{238}
Постепенно в этом уверились и остальные участники событий, в мыслях которых «…с наступлением второй половины августа уничтожались все сомнения и явилась уверенность в том, что Крыму нечего опасаться неприятельского нашествия».{239}
Ситуация запутывалась с каждым днем все более. Единственным разумным решением стало откомандирование в Крым князем М.Д. Горчаковым никому не известного инженерного подполковника Э.И. Тотлебена.
Воинские части, находившиеся в Крыму и вне Крыма, продолжали бессмысленно перетасовываться. Масла в огонь подливали обстрявшаяся обстановка на Кавказе и постоянное ожидание вторжения туда турецких войск. 11 сентября 1853 г. командир Волынского пехотного полка генерал-майор А.П. Хрущёв писал в одном из своих писем родным:
«…третьего дня получено повеление посадить на корабли 1-ю бригаду нашей дивизии и отвезти в Севастополь вместо 13-й пехотной дивизии, которая посылается на восточный берег Черного моря».{240}
Не правда ли, что это так похоже на распыление советских войск перед вторжением в Крым армии Манштейна в 1941 г.? Как и тогда: предчувствие удара, напряжение, ожидание, но полное отсутствие стратегического прогнозирования.
Время шло, враги не показывались, и чем дальше, тем больше все успокаивалось. Союзники не показывали готовность к экспедиции, хотя пороховой дым давно уже стелился над Черным морем. Весна 1854 г. прошла в тревожных ожиданиях. Неприятель продолжал свои маневры у турецкого и болгарского побережий. Хотя англичане и французы постоянно наращивали силы, считалось, что подъемных сил флота не хватит для их переброски на дальнее расстояние и они будут использованы или просто как фактор угрозы, или в региональных локальных операциях.
К середине лета и сам князь Меншиков совсем перестал верить в высадку, тем более что приближался период осенней непогоды. Имевшиеся в его распоряжении силы планировались задействоваться на укреплении города. Внезапно (как и многое в этой войне) возникла непредвиденная проблема, ставшая при своей, казалось, незначительности вскоре одной из причин первых неудач русской армии. Мы на ней еще остановимся подробно, но для сведения упомянем сейчас.
Когда Э.И. Тотлебен намекнул князю, что в Крыму в армии нет достаточного числа шанцевого инструмента и его нужно срочно доставить в Севастополь, главнокомандующий отмахнулся от настырного подполковника, как от назойливой мухи: «Что вы все хлопочете об инструменте, теперь уже поздно делать высадку, а к весне будет мир».{241}
Если бы он знал, каким боком выйдут ему эти самые кирки, ломы и лопаты.
Те, кому пришлось защищать Севастополь в 1854–1855 гг., в своем большинстве склоняются к личной ответственности князя за то, что неприятель безнаказанно ступил на землю империи.
«Но князь Меншиков! Где были его проницательность и предусмотрительность? Обстоятельства дают ему год времени, считая с начала наших действий на Дунае, обдумывать свое положение и свои действия…».{242}
Подведем небольшой итог по главному фигуранту предстоящего дела. Действия светлейшего князя А.С. Меншикова мы можем характеризовать по-разному. Диапазон оценки простирается от банальной ошибки до преступления. Но в любом случае надеюсь, что самому фанатичному патриоту, с пеной у рта отстаивающему славные победы русского оружия во время Крымской войны и выигранную «битву за ясли господни», должно стать понятным, что поражение на Альме, а затем и во всей кампании было подготовлено, в том числе и на высшем государственном уровне, гораздо раньше, чем это произошло.
ПОДГОТОВКА ОПЕРАЦИИ
Пикировка между военным министерством, штабом войск Дунайской армии и Крымом шла непрерывно до того времени, когда ее не прервали высадившиеся в Крыму союзные войска, убедительно доказав полную несостоятельность стратегического планирования русского командования. Но не будем впадать в крайность и идеализировать стратегический гений союзного военного руководства. В чем ему нельзя отказать, так это, признаем, в тщательной подготовке экспедиции. Было много проблем, много ошибок, но благодаря ее основательности результат оказался почти таким, который требовался.
НЕМНОГО ТЕОРИИ
Эту часть читать не обязательно, но для того, кто хочет действительно понять происходившее, все-таки желательно…
Операция союзных войск в Крыму, как и всякая операция такого уровня, должна была включать в себя обязательные составляющие элементы, одинаково имеющие значение как для середины XIX в., так и для настоящего времени. История войн свидетельствует о важной роли морских десантных операций (МДО), которые зачастую становились фактором достижения успеха военной кампании. Это, образно говоря, бросок, смертельный удар, которым должна была решиться судьба войны. Это была конечная цель, к достижению коей должны направляться усилия армий и флота и которая вытекала из политической цели войны, установленной руководящим войной органом для действий на вооруженном фронте.{243}
Поделиться книгой: