Из одного дорожного дневника

– Хорош муж! Разбойник!

– Тетя! Ведь я у вас в доме.

Тетка ничего не отвечала, только слышно было, как она щелкнула табакеркой и протяжно втянула в нос порцию нюхательного табаку.

– Посмотрите, тетя, – тихо проговорила больная.

– Что там?

– Посмотрите, как она сложила губенки.

– Дай, я ее положу к Ксаверне, а ты усни.

– Нет, Ксаверна ее задавит.

– Ну, вот еще!

– Право, задавит.

– Ну, положу на кресла.

– А сами-то где же ляжете?

– Да я посижу, посчитаю нынешние покупки, а там после прилягу хоть у тебя в ногах.

– Смотрите, тетя!

– Что опять?

– Точный отец, дуется, сердится. Ох ты, мое сокровище! – Мать поцеловала малютку.

– Еще ему дуться!

– Какая вы, тетя, смешная! Разве он не человек?

– Да на кого он имеет право сердиться? На себя разве?

– На себя, на меня, на многих.

– А ты ему какое лихо сделала?

– Да что вы думаете, тетя: я ангел, что ли, небесный?

– Разумеется, с тобой всякий был бы счастлив.

– Ну, это еще не известно. Пан Струтиньский, – тихо смеясь, добавила молодая женщина, – говорит, что от такой женщины, как я, можно повеситься.

– А была бы за паном Струтиньским – наисчастливейшая была бы, – отвечала со вздохом.

– Ну, как вы это можете знать, тетя, что я была бы счастлива?

– Вот вопрос! Посмотри-ка, как он дует просто на свою долгоносую жену; пылинок на нее не даст сесть; четверка коней, кочь (коляска), лакей в ливрее…

– Муж глупый, с жидовской душою, с холодным сердцем, – досчитала пани Софья.

– Ну, а у тебя умник?

– А умник.

– С горячим сердцем.

– У! С горячим.

– Только для кого?

– Для всех.

– Кроме жены?

– Как вы знаете это?

– Что ж, я дура, что ли? Или глаза у меня повылезали?

– Вы все преувеличиваете. Положите, сердце мое, Мальвинку, а то ей тут жарко возле меня.

Тетка встала и перенесла ребенка. Произошло длинное молчание, во время которого больная поправилась на постели, а тетка выполоскала рот и, вздохнув очень глубоко, сказала: «Как бы слушалась давно старших, так не ездила бы на возе, не сидела бы без свеч и без чая в нетопленной комнате, а хоть маленький кусок свой сберегла бы, все-таки была бы какою ни есть панею».

– Прошедшего воротить нельзя, и вспоминать не стоит.

– И теперь бы могла жить еще покойнее. Чего тебе: отец дает флигель отдельный, коней, прислугу, и дети будут спокойны, и ты.

– Нет, тетя, я уж отрезанный ломоть – к караваю не пристану.

– Да чем же это кончится?

– Чем Бог даст, а лучше станет.

– Имение промотал.

– Ну, так что же?

– Твое промотал.

– То есть не умел распорядиться.

– С этого места теперь сгонят.

– Отчего же? Помещик им очень доволен; ну, а не это место, так другое будет. Плакать не станем.

– Да двух старших за руки, а Мальвинку за пазуху, да и в поход! – иронически и даже злобно сказала тетка.

Больная долго молчала и потом, вздохнув, спросила спокойно и решительно: «Чего же вы от меня хотите? Что, по-вашему, я должна делать?»

– Забирать детей и ехать к отцу.

– Нет, этого я не сделаю.

– Ну, и голодай сама, и мори детей.

– У детей есть все, что им пока нужно.

– А у самой что осталось?

– Тетя! Отчего вы мне этого не говорили, пока у нас была Кастановка?

– Тогда не то было.

– То же самое.

– По крайней мере, ты жила пристойно; на возе не ездила. Тогда можно было еще ждать лучшего.

– Я и теперь жду лучшего и верю, что оно придет.

– Когда рак свистнет.

Больная сделала движение на кровати, которая резко скрипнула.

– Боже мой! – сказала она, – да неужели дети мои будут счастливее, если я разлучу их с отцом, которого они любят и который их любит!

– Как он их любит?

– Как умеет, так и любит; больше, может быть, чем думают.

– А о себе ты не думаешь?

– О себе?

– Да, о себе?

– Позвольте, тетя: я вас не понимаю. Мое счастье в том, чтоб воспитывать детей и видеть их вместе с их отцом, который знает, что у него нет большего друга, как я.

– До встречи с первой юбкой.

– Он человек, в котором не воспитана воля, но он знает свои пороки, он любит детей, он страдает, он хочет быть иным человеком.

– Пусть по-твоему; пусть исправляется, но пока что будет, не мучь же ты себя.

– Чем?

– Нуждою.

– Тетя! Что вы обо мне думаете?

– Как что?

– Что я такое: жена или содержанка?– Больная сделала ударение на последнем слове. – Ведь только содержанки живут, пока хорошо живется, а жены так не делают.

– С тобой не сговоришь, – отрывисто ответила тетка.

– А правда, что не сговорите, тетя; ложитесь лучше спать.

– Спи с Богом!

– Благодарю, тетя! – Кровать опять скрипнула, и в комнате настала совершенная тишина, только изредка раздавались сдержанные вздохи больной, да панна Ксавера два раза рассмеялась сквозь сон. Спала ли панна Софья, Бог ее знает; но я имею основание в этом сомневаться, потому что слышно было, как она беспрестанно ворочалась на постели. Разговор этот меня очень встревожил, но я заснул, когда было уже совсем светло. В 7 часов кто-то постучался в мою дверь. Отпер – смотрю, Абрам, и с самоваром в руках.

– Зачем так рано?

– Чем рано, пане?

– Семь часов.

– Ну! Восьмой час. А я скажу пану: какой я презент (подарок) пану приготовил!

– Какой презент?

– Ну, уж пан увидит, – и Абрам, захватив мои сапоги и платье, убежал, оставив самовар без чайного прибора.

Через пять минут после выхода Абрама дверь снова отворилась и молодая полненькая евреечка внесла поднос с чайником и двумя стаканами.

– День добрый, пану! – сказала она прежде, чем успела дойти до стола, на котором стоял кипящий самовар.

– День добрый, – отвечал я, поднимая на голову свое одеяло.

– Залить пану чай?

– Нет, благодарю: я сам залью.

– Зачем беспокоиться! Простудиться можно, – улыбаясь, отвечала еврейка и, не говоря ничего более, заварила чай.

– Не вставайте; я вам налью чаю.

– Нет, благодарю; я не пью, не умывшись.

– Але ж сапог нет, – отвечала она, снова лукаво улыбаясь, – простудит пан ноги.

– Пошлите мне Абрама.

– Абрама?