Помоги проекту - поделись книгой:
Наташка слабо сопротивлялась. Я тихо сказал:
– Ну, подожди, подожди, не бойся…
Я снял с нее шорты, она осталась в одних тоненьких трусиках. Голая, в одних прозрачных трусиках, она повернулась ко мне:
– Мне холодно.
Ее действительно бил озноб – не то от возбуждения, не то она действительно замерзла.
Я поднял ее и перенес в кровать, укрыл одеялом, как ребенка, до подбородка, а затем, одним движением сбросив с себя штаны и трусы, голый нырнул к ней под одеяло. Она отшатнулась к стене, но я уже обнял ее, прижал к себе, и ее узкое тельце вытянулось вдоль моего тела тонкой змейкой, и мой Брат оказался где-то под ее коленками.
Мы целовались. Ее глаза были плотно закрыты, но наши губы уже давно поняли свою несложную работу, они то ласкали друг друга с голубиной нежностью, то впивались друг в друга с мощью вакуумного насоса, а то и просто кусались – губы кусали губы. И снова – жадные, взасос, поцелуи.
Наташка уже тяжело, прерывисто дышала, ее тело будто вибрировало в моих руках от толчков ее возбужденного сердца, живота, груди, а я периодически отрывал от себя ее губы и целовал в плечи, грудь, живот. Для этого мне не приходилось наклоняться к ней под одеяло – мы его уже давно сбросили, а я просто брал ее под мышки и поднимал над собой, поднося к губам то ее маленькие грудки, то плечи, то живот, а то курчавый, в мелких золотых кудряшках лобок. Как ловкий парикмахер водит бритву по точильному камню, так я водил ее, невесомую, по своему телу, целуя и возбуждая все, что попадало на губы, – упругие коричневые сосочки, туго свернутый и утопленный в крохотную ямку пупок и его окрестности и курчавый лобок с крохотным, почти неразвитым клитором. Губы ее влагалища были закрыты, как створки раковины, – ни губами, ни языком я не мог даже приоткрыть эти узкие подушечки. Когда мой язык касался теплых сжатых губок, Наташка вздрагивала и замирала надо мной с застывшим дыханием, и уже ни одна жилка не трепетала на ее теле у меня под руками. По-моему, у нее просто останавливалось сердце в этот момент – от страха, от возбуждения, от наслаждения.
И тогда я медленно развернул ее над собой, обратив ее голову к своему вздыбленному Брату. Я уложил ее на себя, взял за руки и этими детскими ладонями заставил обнять моего Младшего Брата, и почти тут же почувствовал на нем ее маленькие горячие губки. Держась за него двумя руками, как за пионерский горн, она целовала его, а потом… Право, это было похоже на то, как годовалые младенцы присасываются к бутылке с соской, – Наташка двумя руками, в обхват, держала моего Брата и старательно, причмокивая, сглатывая слюну, сосала его. Мне было не столько приятно, сколько смешно, и через пару минут я прервал эту процедуру. Теперь, обсосанный и влажный, мой Брат был готов к следующей операции. Я снова поднял Наташку на руках, развернул лицом к себе, поцеловал в горячие влажные губы и просил:
– Ты не боишься?
Она молчала, не открывая глаз. Может быть, она и не понимала, о чем я спрашиваю, или вовсе не слышала меня, но второй раз я не стал спрашивать, я взял ее за ноги, укрепил левую ступню у своего правого бедра и правую возле левого и усадил ее тельце на корточки прямо над своим Младшим Братом. А затем, держа ее за крохотные, узенькие бедра, стал приближать ее к нему, и, когда то, что я называю своим Младшим Братом, коснулось ее Младшей Сестры, я почувствовал, как Наташка окаменела в моих руках, съежилась, худенькие локотки естественным порывом прижались к животу.
– Не бойся, – сказал я. – Не бойся. Сейчас ничего не будет. Это не бывает так. Не бойся. Просто пусть они целуются потихоньку…
Худенькая, крохотная, она легко приподнимала свое тельце надо мной и так же медленно опускала его, и крохотные губки ее Сестренки действительно только целовали моего Брата мягким касанием. А я держал ее талию в обхват, помогая ей совершать эти ритуально-замедленные движения и наблюдая за ней. Она дышала в такт движениям. Глаза закрыты, влажные губки приоткрыты, а белые, будто молочные, зубы поблескивают в темноте, и старательное тельце настороженно, чутко опускается до дразняще-рокового предела.
Но я не спешил перейти эту роковую черту, я размышлял. Я лежал под ней, слушая и чувствуя, как прерывисто, напряженно дышит это возбужденное тельце, ощущая, как уже поддались, раскрылись губки ее Сестренки и мой Брат упирается теперь во что-то более жесткое. Я понимал, что в любой момент могу уже просто сломать ей целку, трахнуть, сделать женщиной. Но я размышлял. Трусость. Обыкновенная трусость стучала в мой мозг голосом так называемой совести. «Нужно ли? Зачем тебе это? – говорил я себе. – Подумай, что будет завтра, если кто-то узнает, если дойдет до студии, – ведь с работы выгонят, под суд отдадут за растление малолетних, десять лет тюрьмы – за что? Вот за эту целочку? Да зачем тебе это? Прекрати, остановись…» Но руки… мои руки продолжали свое дело, а голос восставшего Младшего Брата был уже выше разума. Наташа упала мне на грудь, прошептала:
– Я устала…
Я поцеловал ее нежно, как дочку. А потом, притихшую и усталую, уложил на спину рядом со мной, приподнялся над ней и, опираясь на руки, лег на нее, ногами разведя в стороны ее худенькие ножки. Она пробовала сжать эти ноги последней, безнадежно-покорной попыткой, но я сказал: «Подожди, не мешай, все будет хорошо» – и руками еще приподнял ее коленки, чтобы открыть своему Брату прямой путь. Теперь он, мой Брат, мягко наплывал на нее, влажно касался теплых губок и властно, настойчиво, но и не спеша вжимался в ее крохотную, еще закрытую щель. Я чувствовал, что уже на пределе, и только каким-то особым усилием воли переключил свое внимание на что-то постороннее.
Тихое, вздрагивающее, ожидающее боли существо лежало подо мной с плотно сжатыми веками, с разметавшимися по подушке льняными волосами, с открытыми губами, тонкой шейкой, хрупкими плечиками и неровно дышащей грудью. «Кончи ей на живот! – кричал я себе. – Кончи ей на живот и не мучайся! На кой хер тебе все это нужно – ведь ты не войдешь сейчас туда, целую ночь промучаешься и не войдешь…»
Но тут новый прилив похоти горячим валом отшвырнул эти мысли, мой Брат напрягся очередным напором крови, и я, уже не раздумывая, управляемый больше не мозгом, а темным и древним инстинктом, стал всей силой ног и бедер внедрять своего Брата в приоткрытые губки ее щели. Если кто-нибудь утверждает, что человечество уже вышло из пещерного возраста, – не верьте. Разве не об этом пещерном моменте насилия над девственностью мечтает каждый мужчина?..
Наташа застонала, я тут же перехватил ее рот рукой и зажал его ладонью так, чтобы позволить ее зубам впиться мне в ладонь, если ей будет уж очень больно, а она заметалась головой по подушке, но я и это остановил и только слышал из-под ладони ее стон, а между тем мой Брат продолжал напористо и мощно раздвигать устье ее щели. Я чувствовал, как внутри этой щели какие-то хрящи неохотно раздвигаются, раздвигаются и наконец – о, фантастически божественный, сказочно сладостный миг ПРОНИКНОВЕНИЯ. Я не почувствовал ни как я порвал ее пленочку девственности, ни как она вскрикнула под моей ладонью – я ощутил такое безмерное блаженство от теплой, горячей плоти вокруг моего члена, что в ту же секунду и кончил, едва успев выдернуть Брата из ее тела. Мощные приливы спермы выхлестывали из него с такой силой, что залили ей шею, грудь, подбородок. Затем, когда я упал рядом с ней на постель, нащупал рукой полотенце в изголовье кровати и стал вытирать им ее и себя, я увидел кровь на своем Брате – ее кровь.
Да, это и есть момент истины – то, что осталось в нас от прапредков, – войти, вломиться в тело другого человека и омыть себя не только плотью его, но и кровью. Может быть, поэтому так тянет мужчин к девчонкам – омыть свой член молодой горячей кровью…
Наташка лежала на боку, отвернувшись от меня лицом к стене, я с силой привлек ее к себе и стал целовать влажные от слез глазки. Через несколько минут эти поцелуи стали взаимными, она отвечала моим губам и снова прижималась ко мне всем тельцем, как тонкий шнурочек, и уже что-то родное, трогательно свое было в этой девочке, и спустя еще минут пять мой безумец встал снова и позвал меня в новый бой.
На влажной, окровавленной простыне я снова имел ее – уже женщину. Еще не до конца раздвинутые хрящики ее щели сжимали моего Брата судорожно обхватывающим сжатием, и я чувствовал, что ей еще больно, невозможно принять его целиком, что я порву все ее внутренности, если сразу войду до конца, но минута за минутой я погружал его все глубже и уже учил ее:
– Помогай, помогай мне бедрами. Вот так… А теперь иди наверх, да, иди наверх, детка…
Тихий рассвет утопил в небе звезды, сиреневый свет лег на зеленое море, и новая женщина родилась в эту ночь на моих окропленных кровью и спермой простынях.
Я слышал, как скрипнула дверь Валиной комнаты, как тихие шаги прозвучали в коридоре и осторожно стукнула входная дверь, а потом за окном пробежали легкие шаги – это Валя выпустила своего олененка.
– Пора, – сказал я Наташке. – Уже светает. Тебе пора.
Бледная, с огромными глазами на белом личике, она встала с постели и пошатнулась – я еле удержал ее. Потом, беспомощную, словно пьяную, я сам одел ее в трусики, шорты, рубашечку и сам завязал на ее груди алый пионерский галстук.
– Держишься? – Я развел руки в стороны, проверяя, может ли она самостоятельно держаться на ногах. Держалась. Я вложил ей в руку туфельки на высоких каблуках: – Ну, беги! Придешь сегодня ночью.
Она поднялась на цыпочки, поцеловала меня в губы, и ее глаза зажглись озорным веселым блеском.
– Спасибо, – сказала она с улыбкой. – Вы знаете, я была единственной девочкой в нашем отряде, и они все смеялись надо мной. А теперь… Спасибо!
Она чмокнула меня еще раз и, держа в руке свои туфельки и чуть поморщившись от боли внизу живота, пошла из комнаты. Я проводил ее до выхода из коттеджа, открыл ей дверь и еще долго смотрел вперед, как без оглядки, чуть наклонившись тельцем, она бежала от меня по аллейке к морю, к палаткам своего отряда. Потом я вернулся в коттедж и голый, в одних плавках, вошел в Валину комнату.
Валя лежала в постели, прикрытая простыней до груди, и глаза ее светились мягким блеском сытой разнеженной кошки.
– Ну как? – спросил я.
– Иди сюда, – позвала она.
Я улыбнулся, подошел к ней и рывком сбросил с нее простыню.
Полное плоти, налитое женское тело, еще теплое от предыдущей похоти, лежало передо мной и тянуло ко мне свои смеющиеся руки.
Через час или полтора звонкая дробь барабана и веселый пионерский горн разбудили нас. Мы оделись и пошли на море искупаться. Одетые в униформу пионерские отряды бодро маршировали мимо нас на общее построение лагеря, как полки на параде. 12-й отряд старшеклассников – сто двадцать девочек и сорок мальчиков – звонкими голосами пел детскую песенку: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!» Мы с Валей остановились, пропуская их. Сто двадцать юных девчонок шли мимо нас стройными рядами, высоко вскидывая тонкие девчоночьи ноги, и ни одна из них уже не была девочкой.
Глава 9
60 тысяч Московских проституток
Я где-то читал, что самая знаменитая улица проституток на Западе – это какая-то Сорок вторая улица в Нью-Йорке, что там, мол, на каждом шагу публичные дома, проститутки открыто стоят на улице и еще вручают прохожим пригласительные билетики в свои заведения. Но у нас такого, конечно, нет.
Проституцию в СССР «упразднил» товарищ Сталин. В 1936 году, вводя в стране «Конституцию победившего социализма», Сталин одновременно изъял из уголовного кодекса статью, по которой судили за проституцию. В стране победившего социализма нет социальных причин для проституции и, следовательно, нет проституции, решил он.
С тех пор тысячи проституток занимаются своей профессией, зная, что судить за проституцию их не могут, – нет такой статьи в советском Уголовном кодексе. Максимум, что может сделать против них милиция, это придумать какой-нибудь другой повод для ареста – тунеядство, хулиганство, нарушение общественного порядка. Но придумывать, а затем доказывать в суде липовые причины для заключения в тюрьму – дело хлопотное. Особенно если имеешь дело не с диссидентами, которых несколько десятков, а с проститутками, которых в Москве… сейчас подсчитаем сколько.
Конечно, официальных данных о численности проституток в Москве нет. Ольга – мой соавтор по этой книге и адвокат по профессии – говорит, что только в одной Москве на учете в специально созданном секретном отделе по борьбе с проституцией при Московском управлении милиции стоят на учете 60 тысяч женщин, занимающихся теми или иными видами проституции.
Что же это за бабы? Богатый русский язык позволяет делить их по категориям и классам и создать некое подобие иерархической лестницы. Начнем снизу вверх.
На самом социальном дне стоят так называемые шалавы – грязные, вечно полупьяные, бездомные проститутки, которые делятся на шалав вокзальных и шалав парковых. Это людское отребье занимается сексом чаще всего даже не за деньги, а за стакан водки или пару стаканов дешевого портвейна…
На следующей ступени стоят шлюхи, которые тоже делятся на вокзальных, парковых, подзаборных и уличных. В отличие от шалав лица у них не всегда в синяках, их одежда не всегда порвана или грязна, их чулки не всегда спущены на туфли, и они не волокут в руке, как шалавы, тяжелую кошелку, набитую всяким мусором. Шлюхи не побрезгуют выпить с пьяным мужиком стакан водки за мусорным ящиком на вокзале, шлюхи, как и шалавы, могут прилечь в парке на скамейку или отдаться вам прямо на шпалах под железнодорожным вагоном или в любом подъезде, но при этом плата не может быть меньше трех – пяти рублей…
Выше шлюх стоят бляди – уличные, курортные, гостиничные, железнодорожные, пароходные, столичные, пригородные, поселковые, киношные, театральные… Как видите, география расширяется по мере продвижения вверх по социальной лестнице. Прилично одетую блядь можно найти везде – на улице, в курортных загородных зонах, в гостиничных вестибюлях, в поездах дальнего следования, в кинотеатрах и театральных фойе…
Бляди – это, пожалуй, самый демократичный (в смысле – самый широкий) слой в общем числе советских проституток. Над блядями стоят только проститутки и патентованные проститутки, т. е. обладательницы «патента» на занятие своим ремеслом. Иными словами – проститутки по обслуживанию иностранцев, сотрудничающие с КГБ.
Обе эти категории, в свою очередь, подразделяются на курортных, гостиничных, светских, правительственных и дачных… Итак, даже при беглом перечислении я насчитал около тридцати разрядов, но уверен, что картотека московской милиции насчитывает таких подразделов куда больше. Скажем, отдельный шкаф там должны занимать карточки проституток-мужчин, проституток-лесбиянок, проституток-надомниц и так далее. Если иметь в виду, что население Москвы – девять миллионов человек и еще ежедневно в Москву приезжают и уезжают два миллиона провинциалов, то, как вы понимаете, будет весьма скромно бросить по паре тысяч человек на каждый подраздел вышеуказанной шкалы проституток. Всего две тысячи вокзальных шалав в городе, где 9 крупнейших железнодорожных вокзалов, два речных вокзала и четыре аэропорта? Да конечно же, вокзальных шалав в Москве куда больше! Кроме того, в Москве после 1978 года прошли всемирная спортивная Олимпиада, Всемирный фестиваль демократической молодежи и другие массовые форумы, которые всегда привлекают в Москву провинциальных проституток – на заработки.
Таким образом, цифра в 60 тысяч кажется мне весьма скромной, и найти в Москве проститутку сегодня не составит труда. Я думаю, это очень ценная информация для сотен американских бизнесменов, которые после встречи в Женеве американского президента и советского генсека немедленно ринулись в Москву устанавливать деловые контакты с Россией.
Но рассказывать о быте каждого из перечисленных выше разрядов московских проституток – дело скучное. На любом московском вокзале в любое время дня и ночи вы можете сами подцепить шалаву, шлюху, блядь или даже настоящую проститутку – в зависимости от меры вашего нетерпения, остроты любопытства и толщины кошелька. Особых впечатлений я вам тут не обещаю – ни в кустах привокзального скверика, ни под вагоном на запасных железнодорожных путях. А вот подхватить гонорею тут проще простого…
Для западного любителя русской экзотики куда интереснее, мне кажется, несколько кланов проституток, которые специфичны только для Москвы и Ленинграда. Например, клан прелестных 20-25-летних девочек, работающих в паре с водителями и обслуживающих командированных провинциалов. Мне кажется, что на Западе нет такого сексуального сервиса – «проституция в такси», это чисто советское изобретение, возникшее как результат жилищного кризиса и суровых гостиничных законов. Что же это за «сервис» и что это за девочки? Чаще всего – это девочки из рабочих семей, московских окраин. Их совершенно не влечет тянуть, как родители, рабочую лямку на заводе. Строить коммунизм, выполнять свой общественный долг, работать для светлого будущего или, как говорил молодежи Ленин, «учиться, учиться и еще раз учиться» – вся эта шелуха правительственной пропаганды пролетает мимо их сознания, как свист чайника на кухне, – при первых же звуках этих нотаций они просто отключают свое сознание. Ежедневно они устремляются из стандартных московских окраин в центр Москвы, где есть пусть убогие, но все же развлечения: кафе, рестораны, такси, мужчины в собственных автомобилях. Если в любое время дня вы заглянете в кафе «Север» на улице Горького или в кафе «Метелица» на Новом Арбате, вы увидите сотни таких 16-17-летних дочерей московского пролетариата. Они сидят там часами за одним бокалом лимонада, с сигаретой во рту, их взгляд устремлен куда-то в пространство. Это еще не проститутки, но любую из них вы можете соблазнить прогулкой на автомобиле, вечеринкой в веселой компании, ужином в ресторане. Через пару месяцев, пройдя через дюжину «веселых» компаний, эти девочки выйдут на панель и станут работать профессионально. Но привести клиента к себе домой они не могут – они по-прежнему живут с родителями где-нибудь на окраине Москвы, а снять квартиру или хотя бы комнату в Москве – дело почти немыслимое.
Во-первых, из-за жилищного кризиса свободных квартир в Москве практически нет, а во-вторых, чтобы снять квартиру или комнату, нужно иметь разрешение милиции. Но девочки, занимающиеся проституцией, не пойдут, конечно, в милицию за разрешением на аренду квартиры в центре Москвы…
Не менее сложное положение и у прибывшего в Москву командированного мужчины, потенциального клиента этих девочек. Чаще всего это провинциальный аппаратчик среднего ранга. Даже если ему удалось поселиться в отдельном номере, гостиничные правила запрещают приводить в номер гостей после 10–11 вечера. Контроль осуществляют специальные дежурные, которые сидят на каждом этаже в гостинице и записывают в особый журнал, что такой-то из такого-то номера привел с собой гостью во столько-то. И ровно в 9.55 вечера эта дежурная позвонит в номер и скажет: «Ваша гостья должна покинуть гостиницу ровно через пять минут!» Впрочем, получить отдельный номер в московской гостинице аппаратчику среднего ранга крайне трудно, и чаще всего он живет в так называемом общем номере – там подчас 10, а то и 15 коек в одной комнате. Значит, привести девочку к себе в номер командированный мужчина тоже не может. Но как же быть, если очень хочется?
Как говорят в России, голь на выдумку хитра. Проститутки объединяются с шоферами такси и работают, так сказать, «в тандеме». Она кадрит клиента в вестибюле гостиницы или возле нее, сажает его в такси, и шофер такси везет их за город и при появлении первого же московского лесочка сворачивает с шоссе на обочину, к лесной опушке. Здесь он останавливает машину и уходит на полчасика «цветы собирать». Девочка остается в машине или, если погода хорошая, стелет рядом с машиной одеяльце и обслуживает клиента на лоне чудной подмосковной природы и под тихий стук счетчика такси. За час такой работы такса проститутки – десять рублей, плюс клиент обязан оплатить все, что настучало на счетчике. Выручку проститутка и шофер чаще делят поровну…
Другая пикантная и столь же по-советски оригинальная разновидность проституции – это юные минетчицы в парке культуры и отдыха имени Горького, в парках «Сокольники», Бауманском… Каждый вечер в этих так называемых парках культуры и отдыха многолюдно лишь в двух «зонах активного отдыха» – в аллее, где режутся в «козла» пенсионеры-доминошники, и на танцплощадке. На танцплощадке – обнесенном высоким забором деревянном возвышении – каждый вечер гремит джазовая музыка, кто-то танцует, а кто-то, стоя в стороне, с независимым видом лузгает семечки и сплевывает шелуху на пол. Девочки – от двенадцатилетних прыщавых школьниц и старше. Мальчишки, шпана, полупьяные подростки лет по шестнадцать-восемнадцать. Мат, нередки драки и поножовщина.
И здесь же, за забором или даже на самой танцплощадке, прогуливаются с независимым видом все те же командированные или приехавшие из провинции туристы. Ведь каждый день в Москву приезжает почти два миллиона человек, из них 70–80 процентов – мужчины, и по вечерам они растекаются по местам увеселений, которых в Москве практически нет, и глаза их с жадным любопытством и провинциальным страхом смотрят на разбитных парковых девочек в коротеньких юбках, с сигаретой во рту. И хочется такому командированному московскую девочку трахнуть, столичную, и колется – и денег жалко, и главное боится триппер домой привезти. А природа бунтует тем временем в крови, природа, согретая двумя-тремя стаканами дешевого портвейна в кафе «Отдых», требует своего, вечного…
И вот тут выходит на такого провинциала существо абсолютно безопасное – тринадцатилетняя девочка с невинными глазами и пухлыми губками. И говорит прямо в лоб, без обиняков:
– Дядя, у тебя ширинка сейчас лопнет. Хочешь, пососу?
«Дядя» аж потеет от такого предложения, но детские глаза смотрят открыто и в упор, и ротик улыбается насмешливо:
– Пойдем за кустики, я тебя облегчу. А то у тебя сейчас яйца лопнут…
Послушный «дядя» изумленно идет за кустики, девочка становится перед ним на коленки, расстегивает своими ручонками пуговицы мужской ширинки и своим пухлым детским ртом приступает к делу. Ошалелые от этого детского «сервиса» провинциалы не выдерживают и тридцати секунд. А девочка, сплюнув сперму и утерев розовые губки, говорит, поднимаясь с колен:
– Троячок с тебя, дядя, трюльник.
Впрочем, минетят и дешевле – за пачку иностранных сигарет, за болгарские колготки, за жвачку, за карандаш для бровей, а то и просто даром. Как я уже писал, в нашу молодежную телевизионную редакцию регулярно поступали сведения о подростковой преступности, и так мы узнали о несовершеннолетних минетчицах в парке «Сокольники». Позже, когда их арестовала милиция, медицинская экспертиза установила, что все они – все сорок – девственны. Часть из них, уже как бы «неисправимо присосавшихся», отправили в подмосковную спецколонию для несовершеннолетних преступниц, и там они, конечно, завершают свое сексуальное образование в полном объеме, растлевая друг друга. А когда им удается ускользнуть от ленивых сторожей за пределы колонии, они тут же насилуют первого попавшегося на пути мужчину – валят на землю, связывают, обнажают пенис и возбуждают его, а затем обвязывают веревочкой у корня, чтобы не опал, и насилуют все по очереди до тех пор, пока сторожа и воспитатели колонии не загонят их назад, в колонию. Поэтому колхозники окружающих сел уже боятся приближаться к этой колонии на расстояние 5–6 километров…
Однако все разновидности советской проституции при всех их экзотических для иностранцев особенностях – все эти разновидности, на мой взгляд, есть лишь вариации самой древнейшей профессии в условиях развитого социализма.
Между тем социализм может похвастать созданием совершенно нового вида сексуального удовольствия, недоступного западной цивилизации ни за какие деньги. Секс в очередях – я могу поспорить на двадцать проституток против одной вокзальной шалавы, что на «загнивающем от разврата Западе» даже не подозревают об этом виде секса. Это изобретение чисто наше, советско-пролетарское. Потому что только в стране пролетарской диктатуры и советской власти и под мудрым руководством Коммунистической партии можно ежедневно на территории всей страны выстраивать весь народ в километровые очереди возле магазинов.
Тысячные очереди ежедневно выстраиваются прямо на Красной площади, в ГУМе – Главном универсальном магазине страны – за импортными кофточками и косметикой. Огромные очереди вырастают у мясных магазинов, едва появляются в продаже сосиски и мясо. А дальше, за пределами Москвы, – как поют в песне, «от Москвы до самых до окраин», – очереди стоят за всем – за маслом, за гречкой, за сахаром, за молоком, за луком. Мой дядя-пенсионер ежедневно встает в пять утра и идет занимать очередь во всех окрестных магазинах: в одном – за полкило масла, в другом – за картошкой, в третьем – за мясом и т. д. Его ладони всегда испещрены записями химическим карандашом – это цифры его номеров в этих очередях, они всегда трехзначные… Так вот, в этих стабильных многолетних очередях достигается такая плотность людей, такая тесная пролетарская сплоченность, что она родила этот новый вид сексуального удовольствия, точнее, новых сексуальных маньяков – «грельщиков». «Грельщики» – это мужчины, которые стоят в очередях не для того, чтобы купить импортную косметику или полкило мяса, а для того, чтобы как можно плотней прижаться к стоящей впереди женщине (или мужчине, это уже иная разновидность), упереться ей в зад своим напряженным под брюками пенисом и так греться и тереться часами, пока движется очередь. Кончилась одна очередь – пошел в другую, пристроился к другому заду и опять греется и трется в полное свое удовольствие совершенно бесплатно, как и полагается при социализме.
Теперь, когда я бегло рассказал о вкладе социализма в мировое развитие секса, вернемся к обычной проституции, которую, как оказалось, невозможно упразднить ни сталинским указом, ни принудительным повсеместным изучением «Морального кодекса строителя коммунизма».
Впервые я встретился с проститутками в городе Ленинграде, на Невском проспекте, в скверике у памятника русской императрице Екатерине Второй. Мне было неполных восемнадцать лет, я приехал в Ленинград и в первый же день пошел гулять по центральной улице города – Невскому проспекту. Был яркий солнечный день, десятки красивых девочек гуляли по проспекту, завихряясь в короткие очереди у кафе и ресторанов. Но я был по-студенчески беден и не мог пригласить ни одну из них ни в ресторан, ни в кафе, а потому, устав от бесперспективной прогулки, свернул в первый попавшийся скверик и сел на свободную скамью. Посреди сквера стоял высокий темно-зеленый памятник Екатерине Второй. Толстая похотливая баба с круглым порочным лицом и отвисшими медными щеками, знаменитая русская императрица, трахавшая своих офицеров, возвышалась над зеленью сквера, а под ней… Батюшки-светы! Только усевшись на скамью и опустив взгляд с русской императрицы на грешную землю, я увидел то, что поразило мое мальчишеское воображение.
Густым хороводом кружили вокруг памятника тридцати– и сорокалетние проститутки, а за ними почти вплотную шли моряки, солдаты, штатские командированные с портфелями и без таковых. Несколько коротких женских реплик через плечо, и вот уже из второго мужского ряда кто-то делает рывок вперед, берет под локоток свою избранницу, и они отваливают к выходу из сквера, а вокруг памятника длится кружение, вот двое солдат пристроились сзади к трем проституткам, поговорили и отстали, не сошлись в цене, наверное, и подстроились к другим, а вместо солдат к тем, дорогим, подошли офицерики-лейтенанты и увели сразу всю троицу. А в сквер вливаются все новые силы, и тут же, если фигурка у проститутки ничего, со скамеек встают лениво покуривающие офицеры и устремляются в атаку – иногда просто наперебой. Я помню, как вот так же вошла в этот сквер совершенно роскошная баба, тридцатилетняя жгучая брюнетка, с полными бедрами на высоких красивых ногах, с грудью – мечтой матроса – и мраморной шеей над вырезом черного платья. Насмешливо улыбаясь, она шла одна, держа на согнутом локте дамскую сумочку, а в другой руке – веер. Как воробьи на зерно, как собаки на жирную кость, кинулись к ней солдаты, матросы и командированные, но тут же отскакивали с уныло опущенными плечами и погасшим взглядом. Кто-то рядом со мной проворчал на скамейке: «Полтинник стоит, сучка!» А она продолжала идти по круглой аллее, вдоль скамеек, на которых сидели мужчины, и при ее приближении каждый член вскакивал как по команде «смирно». Пава, королева разврата, принимала парад мужской похоти под сенью надменно улыбающейся развратной императрицы. Злыми, завистливыми глазами провожали ее остальные проститутки, очередные смельчаки матросы набегали на нее, но тут же отскакивали от такой немыслимой в те годы цены – 50 рублей, а она все плыла, как флагман, как неприступный крейсер. И когда последние смельчаки отошли от нее, отлипли и она осталась одна, недоступно-дорогая и соблазнительно-красивая, с дальней скамьи поднялся сорокалетний морской офицер с нашивками капитана дальнего плавания и золотым кортиком у пояса. Я видел, как, вставая, он загасил сигарету, коротким жестом оправил китель и спокойной, властной походкой пошел навстречу этой Кармен. Теперь весь сквер следил за ними. Вот они сблизились, она вскинула на него свои насмешливо-темные глаза, смерила его взглядом от головы до золоченого кортика и коротко сказала что-то, скорей всего свою цену: 50 рублей. Он кивнул, пренебрежительно и легко, и тут же взял ее под оголенный локоток и так, под ручку, повел ее из сквера – думаю, прямо на свой корабль.
Площадь сникла. Словно кончился выход талантливой солистки и на сцене опять продолжалось течение рутинного спектакля.
Я встал. Потной рукой сжимая в кармане единственную десятку, я уныло побрел по Невскому проспекту и в какой-то первой попавшейся закусочной заказал себе рюмку коньяка и апельсин. И сидя над дольками этого оранжевого апельсина, я дико, до злости, завидовал этому самоуверенному, красивому и богатому капитану дальнего плавания, который может вот так легко и насмешливо взять себе самую дорогую ленинградскую проститутку и в трехкомнатной капитанской каюте с мягкой мебелью и белым роялем иметь это сочное, развратное тело. Мое злое, разгоряченное воображение рисовало дразнящие картины их похотливой ночи на корабле, тихо качающемся в волнах ленинградской гавани…
Я допил коньяк, изжевал апельсин и побрел на Литейный проспект к трамвайной остановке, и тут, на трамвайной остановке, какая-то худенькая, озябшая от вечерней сырости пигалица попросила у меня сигаретку. Я отдал последнюю сигарету, чиркнул спичкой и взглянул ей в лицо. Ей было лет девятнадцать, синие глаза смотрели на меня в упор, испытующе.
А трамвая все не было. Мы молча курили одну сигарету на двоих, и я видел, что сигарета ее не греет, что ее худенькие плечики зябко жмутся под «плечиками» платья. Мне показалось, что я видел эту фигурку на Невском, в скверике у памятника Екатерине на одной из дальних скамеек.
– Пошли пешком, – сказал я решительно и взял ее под локоть.
Она не противилась, и мы молча двинулись вперед, вдоль трамвайных рельсов, и тут я заметил, что она – хромоножка, и уже стал томиться и стесняться этого, но в эту минуту она вдруг освободила свой локоток и худенькой рукой обняла меня за талию, а мою руку положила себе на бедро. Теперь мы шли как бы обнявшись, но все так же молча, и я все не мог приноровиться к ее прихрамывающей походке. «Конечно, все, что ты можешь себе позволить, – вот эта, никому не нужная хромоножка», – уничижительно думал я про себя. Сзади шумный грохот трамвая догонял нас.
– Побежали! – сказал я ей и потянул ее к ближайшей трамвайной остановке, но она вдруг сказала:
– Мы уже пришли.
И, не убирая руки с моей талии, подвела меня к какому-то подъезду. Крутая обшарпанная лестница в шесть этажей. Моя хромоножка взбиралась все выше и выше, не отпуская моей руки, и я шел за ней, предчувствуя какое-то тревожное, недоброе событие, страшась его, но и стесняясь проявить свой страх. На последнем, шестом этаже она не задержалась, а повела меня еще выше, к короткой лестнице на чердак. Пыльный, захламленный чердак, освещенный сквозь разбитое чердачное окно отблеском уличных фонарей, – я остановился впотьмах, ожидая удара в челюсть или ножа в спину. Но что им брать с меня? А хромоножка, уверенно перешагнув через какие-то тряпки, повела меня еще дальше, в угол. Здесь, в углу, стоял какой-то старый, колченогий лежак, и она быстро легла на него и потянула меня к себе:
– Иди сюда!
И сама проворно расстегнула мне пояс и ширинку… Где-то там, в гавани, покачивался на волнах или даже по приказу капитана вышел в открытое море роскошный корабль, и в его капитанской каюте с мягкой мебелью и белым роялем бравый и богатый капитан дальнего плавания имел сейчас роскошную пятидесятирублевую проститутку, и по Невскому проспекту гуляли такие же дорогие и такие же роскошные девочки, и в гостиницах «Астория», «Европейская», «Балтийская» и многих других богатые командированные на кроватях стиля ампир трахали тридцати-, сорока– и пятидесятирублевых проституток, распивая в антрактах коньяк и шампанское, и валютные кагэбэшные бляди в интуристовских отелях обслуживали иностранцев по классу «люкс», и новые пятидесятирублевые шлюхи кадрили у памятника Екатерине своих капитанов, чтобы выйти с ними в открытое море любви и секса, а я был здесь, на грязном чердаке, на колченогом скрипучем лежаке со своей хромоножкой, которая отдавалась мне ни за что – за несколько затяжек сигареты. Но как отдавалась!
Пусть уходят в море роскошные лайнеры с роскошными пятидесятирублевыми блядями, пусть профессионально обученные кагэбэшные минетчицы сосут американские и французские члены, и пусть сама императрица Екатерина трахается с гвардейскими офицерами на царском ложе – я в этот момент уже не завидовал им и не променял бы ни на какую валютную блядь свою хромоножку. Ее неистовая сиреневая штольня, горячее дыхание, заломленные руки, пружинистое худенькое тело, сумасшедшие губы и беспутные ягодицы, ее крохотная грудь с упругими сосками и крепкие, хоть и неравные, ноги, ее бешеное вращение бедрами под моим Братом и мускулистые, емкие губы ее щели, сжимающиеся при выходе и расслабляющиеся при входе… Да, с тех пор я презираю секс за деньги, и какой бы роскошной ни была с виду проститутка, я всегда ей предпочту вот такую любовь – за последнюю сигарету, выкуренную на двоих.
Можно ли получить женщину за такую цену в какой-нибудь другой, кроме России, стране – этого я не знаю.
Глава 10
Оргии по-русски
Я уже говорил, что я против свального греха. Однако и мне пришлось несколько раз принять участие в оргиях. Я имею в виду не банальные пьянки с групповым сексом, а нечто более колоритное, русское. Например, русскую баню.
Было это все в той же Горьковской области, на берегу великой и могучей реки Волги, но уже зимой, во время съемок многосерийного телевизионного фильма. Однажды обком комсомола пригласил нашу группу выступить перед колхозниками передового колхоза имени Гагарина. Был подан автобус к гостинице, и вот режиссер, несколько актеров и актрис, кинооператор и я в сопровождении двух секретарей обкома партии поехали с шефским концертом к ударникам сельского труда. Ехали долго – часа четыре. Плохая, заснеженная сельская дорога то пробивалась через лес, то выскакивала на забеленные снежные поля, но очень скоро стемнело дочерна, печальные красоты русской природы утонули во мраке, и казалось, что наш автобус никогда не доберется до этих ударников. Но два наших комсомольских лидера подбадривали нас:
– Ничего, ничего! Скоро приедем! Вы знаете, как вас ждут? Там вам такую встречу готовят!
Приехали наконец. Колхозная усадьба – огромная деревня – утопала в снегу и мраке, и только двери сельского клуба были освещены рыжими электрическими лампочками.
– Только недолго выступайте, – предупредили нас комсомольские вожди. – Минут двадцать. А потом поедем в одно место, не пожалеете! – И загадочно улыбнулись при этом.
В клубе местная молодежь лузгала семечки и глазела на хорошеньких актрис и малоизвестного актера. Во время выступления наши комсомольские гиды шептались о чем-то с руководителями колхоза и подавали нам из-за сцены знаки – мол, короче, быстрей, закругляйтесь.
Ну, мы закруглились – быстро отбарабанили каждый две минуты какой-то ерунды, рассказали о фильме, который мы снимаем, и о тех сериях, которые мы сняли раньше и которые все они уже видели, но, мол, вот мы теперь живьем перед вами – те, кто делает этот фильм, и вы можете посмотреть его еще раз. Киномеханик погасил свет, на экране пошли титры старой первой серии, а нас уже спешно грузили в тот же автобус, и вот опять мы катим куда-то в лес, к черту на кулички, проклиная в душе это идиотское путешествие в неизвестность.
А автобус, ведомый комсомольскими вождями, углублялся все дальше в какие-то уже почти таежные чащобы, пару раз буксовал, и мы уже боялись, что вообще заночуем в лесу, но наконец что-то мелькнуло впереди, какой-то одинокий свет, и скоро автобус вымахнул на берег мелкой речушки, а здесь, в окружении могучего елового и кедрового леса, стояли два дома – большие, крепкие, с ярко освещенными окнами, с дымком над трубами сельских печей и суетой прислуги.
Замерзших, хмурых, чертыхающихся про себя, нас ввели в дом – и мы ахнули: в просторной гостиной стоял длинный стол, уставленный немыслимой едой, – гора горячих, дымящихся вареников, жареный поросенок, маринованные и соленые грибы, какие-то закуски и, конечно, батарея «столичной» водки, и пять девочек в белых передничках хлопотали над этим столом, приглашали:
– Садитесь, садитесь…
Мы опешили – как так? За короткое двадцатиминутное выступление – такой стол? Но тут на двух «газиках» подкатили еще семь человек – все руководство колхоза, от председателя и парторга до бухгалтера, дебелой краснощекой бабищи. И уже позже, за тостами – первый за дорогую коммунистическую партию, а потом за дорогих гостей оптом и поименно, – выяснилось, что привезли нас в загородный обкомовский дом отдыха и под «встречу с артистами» будут списаны литры водки и ящики продуктов из обкомовских фондов, а также – что в нашу честь топится сейчас русская баня и сразу после выпивки мы все вместе отправимся париться в баньку. При этом у дебелой бухгалтерши, съедавшей взглядом нашего малоизвестного, но молодого актера, маслено туманились пьяные розовые глаза, а румяные комсомольские вожди тянулись рюмками к нашим артисткам и хлопали по спинам официанток – некраснеющих сельских дев.
Но актрисы и пожилой кинооператор идти в баню отказались, а мы – режиссер, молодой актер и я, – выпив изрядно, дали себя уговорить при хмельном условии, что и официантки будут с нами париться.
И вот – баня! Русская баня, натуральная, сельская. С темным предбанником, где рядом с деревянными лавками стоят ящики с жигулевским пивом, водка и жбан холодной воды, с просторной парилкой, жаркой печью, влажно-дубовыми полатями и березовыми вениками, отмоченными все в том же жигулевском пивке. Дебелая бухгалтерша – голая, с неожиданно ладной, хотя и полной розовой фигурой, – похотливо играя ягодицами, тут же плеснула на раскаленно-сизые камни несколько ковшей воды с пивом, и вся парилка заполнилась туманно-белесым паром; уже почти без стеснения входишь сюда голым и сквозь парной туман смотришь, чья еще фигура появится в затуманенном проеме двери. И смешно, весело наблюдать, как, сначала застенчиво прикрывая руками грудь и лобок, вошла одна из официанточек или, прикрыв двумя руками пах, вошел наш молодой актер, но уже через минуту все забывают о природном стыде и плещут друг на друга из шаек водой, стегают на лавке друг друга вениками, хохочут, подбавляют парку и выскакивают в предбанник пивка хлебнуть…
Дебелая бухгалтерша оказалась прекрасной банщицей – она любовно, томно, с каким-то похотливо нежным оттягом хлестала веником нашего молодого актера, потом кряжистого, матерого председателя колхоза, потом меня, грешного. А распарившись и размякнув, уже почти без сил лезешь на верхнюю полку и лежишь, блаженствуя, лениво оглаживая рядом с собой влажное, спело-налитое тело официантки с мокрой торчащей грудью. Еще нет ни похоти, ни желания, а только приятная слабость в распаренных членах, но затем постепенно что-то наливается, наливается в паху, а уже глядишь – кряжистый председатель колхоза голый соскакивает с полатей и зовет: «Ну? Кто со мной до проруби? Что, артисты, слабо?» Артистам – то есть нам – слабо, конечно, вот так из парилки выскочить на зимнюю стужу и бултыхнуться в ледяную прорубь, и, оставив гостей, хозяева голяком выскакивают из бани. Впереди всех, взбрыкивая от обжигающего снега, бежит розовая бухгалтерша, от ее пудовых ягодиц, ляжек и плеч валит пар, и они с председателем колхоза ногами вперед ухают в ледяную прорубь реки, а следом за ними круглогрудые официантки и местные комсомольские вожди. Минуты через две все выбираются из проруби, с криком, с хохотом, и бегут обратно в баню, и мы за ними. Влетели в парилку, ковш холодной воды на камни печки, снова пар, жар, хохот и шум, а потом все вместе идем в предбанник пить пиво и калякать. И уже незаметно, что режиссер с бухгалтершей остались в бане одни, и даже неохота думать, чем они заняты в парном тумане, – завернувшись в простыни, пьем пиво, отбрехиваемся от сельских насмешек, и я ощупываю глазами одну из официанток и встречаю ее пристальный, неуклоняющийся взгляд, и уже с привычной ленцой, с таким знакомым оттягом замирает сердце.
И когда после очередного цикла – парилка, прорубь, снежная ванна и снова парилка – все уходят в предбанник пить пиво, в бане остаются уже две пары – я и официанточка Зоя, а на другом конце нижней лавки – наш режиссер с дебелой бухгалтершей.
Поделиться книгой: