Помоги проекту - поделись книгой:
Наутро Оленев освободил Груню от работ и запер в изоляторе. Загнал в душ и выдал лазаретную пижаму. Завтрак и обед ему принес вестовой. Груне было приказано лежать в койке и читать книгу Поля де Крюи «Борьба с безумием». Сигарет его лишили. Все это входило в предварительную психологическую подготовку – чтоб проникся серьезностью предстоящего и задумался. У психологически не готового жлоба эффекта может не быть, предупредил профессор. А как еще готовить – Оленев не знал, тут он действовал по разумению и наитию.
В семнадцать ноль-ноль он приступил. Для полной безопасности и нагнетания обстановки он добросовестно измерил Груне давление и посчитал пульс. Груня был здоров, как лошадь, на которой можно возить воду, если давать иногда лошади подкурить. Он лежал и с чуть тревожным интересом ожидал продолжения, отвлекая себя речью в защиту травки, которая во многих странах вообще разрешена и кроме пользы ничего не приносит.
– Помолчи, – приказал Оленев и отломил головку ампулы. Прищурил глаз и втянул в шприц полкубика. Он волновался.
– Это что? – спросил Груня, кося глазом.
– Прекра-асный препарат… – с ласковостью вивисектора прокомментировал Оленев, аккуратно попадая иглой в локтевую вену и медленно, с паузами подавая поршень. Груня следил с любопытством.
– Ого! – сказал он. – Приход на кончике иглы, доктор.
Больше он ничего не говорил, потому что в теле обнаружилось тихое и вибрирующее моторное гудение, стена изолятора оказалась дальше и выше, лицо Оленева прорисовалось необыкновенно четко и нависло по дуге, как торшер, а его ладонь, приятно теплая, легла ему на лицо, закрыв глаза, и он не столько услышал, сколько понял голос:
– Закрой глаза и лежи спокойно.
Тело Груни перестало быть, и бесплотная субстанция, которая была им, оставаясь на месте, но чуть выше топчана, приняла легкое движение вперед ногами и несколько вверх. Движение нельзя было назвать полетом – это было просто перемещение в неощущаемом пространстве.
Призрак изолятора в тающей памяти округло раздвигался, как бесконечно надуваемый мыльный пузырь, эта округлость удлинилась косо вверх бесконечным тоннелем, плавная поверхность которого подсвечивалась мрачноватым фиолетовым светом, в котором было что-то от камзола средневекового рыцаря, и была фасетчатой, как чешуя кедровой шишки. В конце тоннеля обещало себя косматое бело-синее сияние космических солнц. Летящее восхождение по тоннелю было незаметно-медленным, но сияние приближалось непостижимо быстро, и по исчезновении тоннеля Груня начал рассеиваться, как облачко, в не имеющем пределов просторе. Простор представлял собой необыкновенной красоты синий тысячекилометровый водопад, в котором было нечто общее со сказочным и гигантским готическим замком. Это вселяло необыкновенный восторг и подъем.
В это время в изоляторе Оленев над ним напряженно орал:
– Ты летишь в небе! Ты паришь! Тебе хорошо! Легко! – В первую очередь он старался своими словами убедить себя самого, и чтоб это убеждение перетекло из его живота, груди и головы через руки в пациента. – Чудесно! Тебе никогда не было так хорошо!
Груня пребывал в блаженстве сотни лет. Это было всемогущее блаженство. Он вел серебряный звездолет через туманность Андромеды и был им и одновременно его командиром.
– Точка! – криком артиллерийского корректировщика надсаживался Оленев. – Появилась черная точка! Ты пытаешься отвернуть, но не можешь! Она закрыла полнеба! Это дурь! трава! анаша! конопля! Ты врезаешься в нее, это муки, ты умираешь!!!
У Груни перехватило дыхание от ужаса. Стремительное падение продолжалось вечность. Черная точка росла внизу, она распадалась на отдельные квадратики и сегменты, которые в приближении оказались буро-красными, как кровь или как кирпич, а границы между ними – черными. Ядро этой бывшей точки обросло зубчатой стеной с острыми башнями, игольчатые шпили угрожали пятиконечными красными звездами, и золотой двуглавый орел, блестящий, как инструмент хирурга и палача, терзал ему печень.
В экстазе отчаяния Груня рванул шнур бакового орудия, Кремль взорвался и похоронил его под невыносимо давящим курганом обломков.
Он еле слышно простонал.
Оленев в энтузиазме удвоил усилия.
– Стоп! Все! Ты дышишь! Ты летишь! Хорошо, великолепно! Это продолжается тысячи лет! И ты начинаешь падать!!!
Сеанс продолжался в течение семи оборотов секундной стрелки на циферблате в белой переборке изолятора. Цикл вечности и смерти повторился четырежды. При последнем добрый доктор, вскрывший его беззащитное подсознание этой «сывороткой правды», беспощадным внушением всаживал в него счастье наслаждаться жизнью на «Авроре» и ужас нескончаемых адских мук при любом контакте с анашой.
Эта Грунина «Аврора» была отпрессована из стодолларовых бумажек и укомплектована экипажем обнаженных плейбоевских красавиц. Кремль был тоже отпрессован, но уже из плохой анаши, как брикет пайковой гречневой каши. Остроконечный нос крейсера сминался и портился об крепостную стену, и задача состояла в том, чтобы успеть прострелить в ней проход по курсу движения, пока стены не сомкнулись над ним саркофагом, огромным и тяжким в своей вечности, как пирамида Хеопса.
Сверившись с часами и вздохнув, Оленев скомандовал голосом командира расстрельного взвода, одним решительным и милосердным ударом рубящего хвост жизни приговоренному:
– Все! Ничего не помнишь! Ни-че-го не помнишь!.. Проснулся! Проснулся.
Выдохнув и стерев пот, он внимательно смотрел, как пациент медленно открывает глаза. Груню плавно увлекало боковое вращение, воздух вокруг него имел форму горизонтально расположенной трубы и ускользающе поворачивался против часовой стрелки.
– Будет сначала немного кружиться голова, но это пройдет, – пообещал Оленев то, что пообещали ему на консультации.
Когда через пятнадцать минут, переоблачившись в робу, Груня наклонился зашнуровать прогары, его немного замутило. Он покинул изолятор вежливо и независимо, но в коридоре шатнулся.
Оленев же, под впечатлением от себя, заварил чай, но пить не стал, подпершись рукой в позе раздумчивости. Раздумчивость носила двоякий характер: личный и общественный.
С точки зрения общественной – можно ведь всему личному составу ВМФ проводить такую медикаментозно-комбинированную психотерапию с целью внушения абсолютной дисциплины, рвения, запретов на самоходы, счастья выполнять приказ и так далее. Последствия виделись неисчислимые: идеальные матросы без страха и упрека под управлением идеальных офицеров, которые счастливы исполнением любого приказа командования. Пахло кандидатской, докторской, кафедрой в академии и местом заместителя начальника Главного медицинского управления флота. Да что флот – всю Россию можно так обеспечить! Не пить! Не курить! Преступлений не совершать! Трудиться! Ничего не просить! И никакой лоботомии – элементарное внедрение в подсознание при снятии кетамином всяких защитных заслонок с него. Боже… как просто! и доступно.
– Суки, – с тяжелой ненавистью проговорил Оленев. – Это ведь надо до чего додумались! Хрен вам всем! Мы еще повоюем! Вам ведь только в руки чего дай!..
Но перспективы личного характера были прекрасны. Внушение безграничного доверия и любви к себе красивым девушкам, банкирам и политическому руководству страны. Миллионы и слава.
И тут его полоснула мысль, несерьезная в силу своей исчезающе малой вероятности, но очень уж жуткая в принципе.
Он побежал во второй кубрик. Груня сидел на рундуке и глубоко дышал, прислушиваясь к организму. Оленев вернул его в изолятор, усадил и стал расспрашивать:
– Что ты помнишь? Спокойно, внимательно, припомни все и постарайся восстановить очень подробно. Это очень важно.
С момента приближения к вылету из тоннеля и до пробуждения на топчане Груня не помнил решительно ничего. Постаравшись и даже замычав, он выдавил наверх розовато-влажный эмбрион в форме двух сложенных пельменем черепаховых панцирей, которым он какой-то миг был, и еще какую-то толпу красных флагов на берегу реки, непонятно чем и непонятно почему связанных с Кремлем и одновременно с «Авророй». Дальнейшее, как выразился классик, молчанье.
– Что-то не так, доктор?.. – неуверенно спросил он.
– Все так. Свободен! Все отлично, – Оленев шлепнул его по спине, ощутив четки позвоночника под тонкой простиранной тканью.
Но еще полчаса крыша у него была на легком сдвиге. Конечно, все это фантастика, ерунда, бред, но… Если при помощи элементарного кетамина и обычного вышесреднего врача (слово «вышесредний» он мысленно произнес с удовольствием) достижим и даже в подавляющем большинстве случаев гарантирован эффект стойкого внушения, которого человек не помнит… но следует ему… то есть корректируется психика личности в заданном направлении… то… то?.. А что, если это всем и делается? Раз это технически возможно и просто? Если всем внушено выполнение законов, указов и приказов? А нонконформисты – это просто малый процент лечебного брака? И всем внушено забыть о внушении, а только следовать ему? Короче – поголовное зомбирование сегодня – не утопия, а реальность, и с этой реальностью не считаться – глупо.
Он вспомнил детский анекдот про страуса: надпись в зоопарке: «Не пугайте страуса! В клетке бетонный пол!»
– Я вам покажу страуса! – тяжело пообещал он «им» – туда, в неопределенный и объемистый, как облако Саваофа, верх. – Вот кого – огнем и мечом… ну гады.
Он содрал свою же печать с бутыли со спиртом, выпил полстакана, и когда докурил сигарету, все уже прошло.
Во сне его достала следующая кошмарная мысль: если в России все пьют, то?.. Кто же тот ДОКТОР?..
9.
– Без чего корабль не может идти?
– Без всего не может.
– А в первую очередь?
– И в первую очередь без всего не может, и во вторую, – упорствовал Мознаим, с болью думая про обнаруженный мазут и уже раскрытую тайну его появления: как теперь продашь?..
– Без винтов, Виталий! Возражения есть?
– С вами трудно спорить, товарищ капитан первого ранга.
– Доложите ваши соображения.
– Да пара пустых.
– А именно?
– Наше водоизмещение грубо шесть тысяч тонн.
– С тобой тоже трудно спорить.
– А проектная скорость девятнадцать узлов.
– И что из этого следует? – не понял Ольховский.
– А следует из этого то, что с увеличением скорости сопротивление среды и, пропорционально, мощность возрастают в кубической прогрессии.
– И что? Физику я тоже читал.
– С уменьшением скорости в три раза потребная мощность уменьшается в двадцать семь раз. Грубо: шесть узлов теоретически можно дать на одном котле из двадцати четырех, которые на «Авроре» стояли когда-то. У нас после ремонта сохранились два – для вида. На двух котлах, перебрав их и доведя до сорока процентов проектного давления, мы можем идти на пяти узлах спокойно.
– Ой ли? – усомнился Колчак, не в силах довериться оптимизму столь наивной математики. – Эдак ты докажешь, что мы на веслах можем идти.
Мознаим выкатил грудку. Приятно чувствовать себя умнее и значительнее двух каперангов, один из которых недавно командовал ударным авианосцем; Колчаку нравилось, если в разговоре «Москву» называли именно так.
– Пара сотен римских рабов – и пошли бы на веслах, – заверил он. – Подумаешь, шесть тысяч тонн. Да у «Волго-Донов» пять. А обводы у нас лучше. С их машиной мы б их сделали только так!
– Рабы-то, положим, свои найдутся… а гонки нам не нужны.
– Я и говорю. Нам нужен винт от пятитысячника. И на нем пойдем со свистом.
– А без свиста?
– А без свиста – от трехтысячника тоже хватит, чтоб уж узла-то четыре с половиной выжать. Все-таки ход! Согласны?
– Нет.
– Почему?
– Нам нужны два винта.
– Да зачем нам обязательно два, Петр Ильич?
От вопроса столь непрофессионального Ольховский поморщился.
– Потому что без трех мы обойдемся, – язвительно заверил он. – Все равно силовых установок на три не хватит. А один не дает возможности маневра машинами, на таком ходу в реке одним рулем не обойдешься, еле слушаться будет, ты что, не понимаешь? А на Неве встречное течение будь здоров.
Мознаим посопел и продолжил:
– Ну, подходящих винтов в любом судоремонте полно. Хоть на Адмиралтейском, хоть на Балтийском.
– А лучше всего было бы на николаевских верфях, – вздохнул Колчак. – На Украине все дешевле, договорились бы как нефиг делать.
При слове «Украина» всем представились акации, сало, пыльный теплый вечер и баснословная дешевизна.
– Машина, перевозка, таможня, поборы, – перечислил Мознаим. – Не получается.
– А как ставить будешь?
– Да в тех малявках тонны не будет. На лебедке спустим. А водолазов в портослужбе возьмем.
…На Адмиралтейский командир взял машину. Все-таки унизительно каперангу при форме давиться и трястись в трамвае. На переговоры надо являться, чувствуя себя человеком. Пересекая город в машине, ты отдыхаешь под защитой обособленного микромира, даже застряв в пробке. Общественный транспорт размалывает и заражает чужой усталостью, дорога утомляет хуже дела.
Пропуск ему был выписан. Жестокий прежде режим секретности оборонного предприятия заметно ослаб: когда-то потребовали б допуск с Литейного, хотя и шел он только в административный корпус.
Как человек бывалый, Ольховский не стал по мелочи морочить голову генеральному директору этой махины, сговорившись по телефону о встрече с замом, ведавшим матобеспечением ремонтной базы.
Лысый тонкий человек с нездоровым цветом лица, какой бывает у язвенников, не подавая руки кивнул ему на стул у длинного стола для совещаний. Стол был украшен российским флажком. Солнечные ромбы ползли по просторному кабинету.
– Винты решили ставить на «Аврору», – радостно оповестил Ольховский, задавая глиссирующий темп беседы, чтоб проскочить над неприятными подводными рифами.
– Ну, прекрасно, – ровно откликнулся зам.
– Решили обратиться к вам.
– Какие ставить будете?
– Думаем ста десятью сантиметрами ограничиться. Шаг ноль три.
– А что так? Не мало ли?
– А хватит. Нам на них мерную милю не ходить.
– Три?
– Два.
– А что так?
– А из скромности.
– Ограничены во всех возможностях?
– Не без того. Время… Вы правильно понимаете.
– Ну хорошо. Заказ от управления снабжения флота у вас есть?
– С заказом пока чуть сложнее, – беззаботно улыбнулся Ольховский, показывая улыбкой, что это – незначительные мелочи. – Хозспособом восстанавливаемся.
– А кто платить будет? Если заказа нет?
– Я вам пишу гарантийное письмо, указываю наш субсчет в банке, печать, все по форме.
– Товарищ командир, дорогой мой, – ласково отмерил сочувствия зам и сказал в трубку секретарше подать кофе. – И что мы получим с вашего субсчета? Вы сами за какой месяц последний зарплату получили? Не могу и не имею права, и не надо меня жалобить. Сами на картотеке сидим.
Поделиться книгой: