Новое под солнцем

— Только не вы. Поднимусь я и… — Арсений Арсеньевич поднял голову и, что с ним бывало очень редко, взглянул прямо на жену. — Идем, Андрей.

Они поднялись наверх, дверь в мастерскую была заперта, но кто-то открыл — либо Люда, либо Пьеров. Кунцевич места не находил от злости и негодования и сам удивлялся себе: что это с ним?!

Через несколько минут Андрей спустился за стаканом холодной воды и со смехом сообщил, что ничего страшного — просто у Льва Моисеевича закружилась голова от духоты. Легкий обморок, но сейчас уже оклемался и решил героически продолжать работу.

С решительным лицом спустилась Лидия Александровна и со вздохом принялась отхлебывать чай.

— Лева так выкладывается, — сокрушалась она. — Столько сил отдает работе.

— Гехман как? — вполголоса спросил Андрея Кунцевич.

— Лучше всех.

Андрей откашлялся с хрипом и клокотаньем и громко продекламировал:

— «Какие плечи, что за грудь», как писал в прошлом веке некто Пашкин. Именно так называет сего автора мой английский фрэнд Джэф.

Арсений Арсеньевич поморщился:

— Что за язык!

И встретился глазами с Кунцевичем.

Чашка в руке Арсения Арсеньевича дрожала.

Наконец вниз спустились художник и его модель, оба возбужденные. Людины щеки, обычно бледные, пылали.

— Пошлу? — с запинкой спросил Арсений Арсеньевич.

— Не знаю, не знаю. Посмотрим, понимаете ли…

— Как здоровье? — поинтересовался Андрей. Но было ясно, что он издевается. Пьеров и не ответил.

— Можно взглянуть? — спросил внезапно Кунцевич.

— Э нет, сейчас нельзя. Дайте мне закончить.

— Когда? — спросил Кунцевич.

— Что «когда», молодой человек?

— Когда закончите?

— По-разному бывает, понимаете ли. Да я вам-то, может быть, и вообще не покажу.

Пьеров задергал головой, словно хотел боднуть Кунцевича.

— Ну так я увижу в Нью-Йорке, — рассмеялся тот.

— Распылилась, распалась Россия, — не очень впопад пробормотал Арсений Арсеньевич.

— Нужно умереть, чтобы родиться, — помните, где сказано? — откликнулся Кунцевич. — Нужно все старое отбросить, вырвать с корнем привычки и привязанности. Отказаться от вялости, бездеятельности, максимализма, иррационализма… в первую очередь иррационализма… — Он взглянул на Люду, как бы напоминая ей о той давней лекции, пафос которой был совершенно иным. — Нужно стать другой страной, другим народом.

— Невозможно, — произнес Арсений Арсеньевич убежденно.

— Невозможно, — эхом отозвалась Люда.

— Тогда смерть без возрождения. Просто смерть и распад.

Кунцевич говорил с раздражением, его задевало, что Люда так явно на их стороне.

— Гоголь это назвал «заколдованное место», — пророкотал, захлебываясь кашлем, Андрей. — Во всем мире прогресс и цивилизация, и только у нас все останавливается. Никакой вестернизации.

— Мне кажется, они еще к нам вернутся, — тихо проговорила Люда и запылала сильнее, даже уши покраснели.

Кунцевич вскипел:

— А вы, простите, где за границей были и когда? Это же чушь, ей-богу! Это бред сумасшедшего, которому кажется, что его сумасшедший дом лучше всех.

— Нигде я за границей не была. — Люда отставила чашку, встала и быстро ушла. Пьеров проковылял проводить ее до ворот.

— Зато скоро будет, — произнесла со значительностью в голосе Лидия Александровна, провожая их взглядом.

Глава 6

Взаимные услуги

— У меня к вам просьба. — Лидия Александровна схватила Кунцевича за руку и втолкнула в кресло. Сама встала рядом, маленькая и деловитая.

— Тогда и у меня к вам небольшая просьбишка, хорошо? — Кунцевич придвинул стул, пересел на него, а Лидию Александровну вежливо усадил в кресло.

— Валяйте!

Лидия Александровна подперла подбородок кулаком, давая понять, что вся — внимание.

— Чур, вы первая, — рассмеялся Кунцевич, — да у меня, собственно говоря, пустяк.

— Скажите, Максимилиан, фрейдизм — это когда сыновья влюблены в мать, я не путаю?

— Вы сильно упрощаете, но положим, что так.

— В прошлый раз вы говорили про Кеслера. Вы уверены, что к нам приходил тот самый Кеслер?

— Приходил все-таки Кеслер?

Лидия Александровна неопределенно покачала головой, что можно было истолковать по-разному. Кунцевич истолковал как жест утвердительный.

— Тогда это именно нью-йоркский галерейщик. Он действительно миллионер и, по рассказам, человек довольно экстравагантный. А вам на что, как говорится?

Лидия Александровна принялась рассматривать ногти и между делом цедила:

— Дня через два он снова припожалует. Хочу показать ему нашу Людмилу.

— Что??

— Да ведь вы сами говорили, что он ищет похожих на мать.

— В живописи ищет, Лидия Александровна, в живописи.

— Ну, это мы посмотрим, где он ищет.

Кунцевич не усидел на стуле:

— Лидия Александровна, вам-то зачем так затрудняться?

Она рассмеялась и погрозила острым пальцем:

— Это вы, мужчины, все только для себя, большие эгоисты. А я хочу ее устроить. Еще неизвестно, выгорит ли со Львом. Он такой непрактичный. Может упустить этот шанс.

— Да, кстати, вот и моя просьба, — быстро сказал Кунцевич. — Я в своей статье собираюсь упомянуть… Словом, я хотел бы на минутку попасть в мастерскую Пьерова. Он, вы знаете, ревниво относится к посещениям… моим.

Лидия Александровна поманила его пальцем:

— Идемте, пока его нет. Он отправился за Людмилой, хотя еле-еле ковыляет. Хочет, чтобы она и вечером ему позировала. Просто зуд какой-то напал. Хотя, если это так ценится, отчего бы не потрудиться, верно? Да и Людмиле нет резона отказываться, все равно дома бездельничает, а тут — такие перспективы. Я узнавала: громадные деньги.

Кунцевич стрелой взлетел наверх, захлопнул дверь мастерской перед носом (весьма длинным) Лидии Александровны, словно не заметив ее стремления совместно с ним проникнуть в мастерскую, и минут через пять был уже внизу, невозмутимо переговаривался о чем-то с Андреем.

Казалось, что он кого-то ждет. Но не Люду. Когда она прошла наверх за совершенно измотанным, задыхающимся Пьеровым, он продолжал беседовать с Андреем и даже головы не повернул. Потом пошел поработать в баньку — но не работалось. Пошел на местный пруд, «лягушатник», где купались деревенские ребятишки вместе с утками и гусями. Ребятишки выныривали из воды и показывали на него друг другу — его шорты и яркая футболка их поражали, а он бросал камешки в воду, вдыхал болотный запах, памятный с детства, и все к чему-то прислушивался, словно отсюда можно было услышать голоса в доме Косицких. В «усадьбе» в это время было тихо. Арсений Арсеньевич читал и изредка поднимал голову и тоже прислушивался. Андрей дремал в кресле, открыв вверх ногами учебник английского. Лидия Александровна сушила половики во дворе. И наверху было тихо — ни крика, ни вздоха, ни шороха. Кунцевич подоспел с «лягушатника» как раз, когда Люда прощалась. Он вызвался ее проводить. Лев Моисеевич с недовольной миной поплелся к себе наверх.

— У меня сегодня кто-то был, — разнесся оттуда его громкий ворчливый голос. — Волосок на столе сдвинут. Я сразу заметил, как пришел.

— Ах, это я была, — отозвалась со двора Лидия Александровна, размахивая веником.

— И я заходил, Лева.

Арсений Арсеньевич выглядывал из дверей своего кабинетика и, задрав голову, кричал наверх:

— Чисто профессионально хотелось взглянуть, ты уж извини, пожалуйста.

Кунцевич остановился у калитки, сложил руки рупором и закричал в сторону чердачного окна:

— И я был! Вот вернусь — и сговоримся насчет дуэли! — И сразу же поспешил знакомой дорогой к Людмилиной даче, не оглядываясь на спутницу, которая за ним не поспевала. В нем клокотала ярость. Маркиз радостно кинулся следом, но он криком отогнал собаку, и та, обиженная, затрусила к дому.

— Зачем вы смотрели незаконченное? — догнал его Людин голос. — Лев Моисеевич этого не любит.

— А мне наплевать, любит он или нет, — выпалил Кунцевич. — Давайте-ка присядем на минутку.

Они шли по тропинке, сокращающей путь. Тропинка вилась по лугу, тут можно было присесть на старом бревне. Кунцевич подстелил для Люды свою куртку, а сам сел на траву рядом. Люда оказалась на возвышении и растерянно вертела головой, заранее испуганная.

— Почему вы так странно живете? — с налету начал Кунцевич. — Вы — красивая, молодая…

— Как вы сказали? Я? Вы… действительно так думаете?

Он запнулся.

— Не важно. Что вы к словам цепляетесь. Ну зачем вам этот Пьеров.

— Но он же замечательный художник!

— Скажите, вообразил себя Тицианом. Я уже говорил, что читаю его картины, как рентгеновский снимок. Каждое его тайное движение… и ваше, между прочим, тоже. Вы же не профессиональная натурщица, чтобы соглашаться ему позировать в его… для его гениальных замыслов. Он и натурщиц-то, скорее всего, не писал, ощущается это непреодоленное тягостное чувство, как у школьника, подглядывающего в замочную скважину. Неужели все из-за его мифического гонорара?

— Что вы? — с тихим недоумением вскрикнула Люда. — Не хочу я брать его денег. Это он меня умоляет взять для мамы, но я не хочу. И мама говорит — это чужие деньги. А я ему нужна, понимаете? Без меня у него ничего не получится. У него ничего больше нет и никогда не было. И мне хочется дать ему хоть что-то.

Кунцевич прервал, задыхаясь:

— Вам ему? Не смейте, слышите. Это опять наш общий морок, наш бред, наше неумение нормально… Я уж не говорю счастливо — просто нормально жить. Неужели вокруг вас нет ни одного нормального человека?

— Нормального? — Она задумалась. — Нет.

— Господи боже, да ведь даже Андрей лучше.

— Андрей? Вы так считаете?

Кунцевич опомнился:

— Да нет, я, собственно, так не считаю.

— Да-да, Андрей Косицкий. Как же я забыла? — говорила Люда с каким-то странным оживлением. — Он — нормальный и уже подкатывался, между прочим.

— Люда!

— Что, дорогой лектор? Да, дайте-ка я вам все-таки скажу, чего вы не увидели на этом вашем рентгеновском снимке. Я как бы проваливаюсь куда-то. Меня нет. Только раскрепощенность, блаженство, пылание, только радость бесконечного существования и вечной любви. Понятно вам?

Кунцевич хотел что-то возразить, но Люда вскочила с бревна и побежала по тропинке.

— Не провожайте дальше, я дойду.

Кунцевич все-таки ее догнал — бегала она неважно. На языке вертелись какие-то дурацкие слова о глупой и безумной любви. Но произнести их было совершенно невозможно, так же невозможно, как перенестись в прошлый век.

— Я уеду скоро, — сказал он возле ее дома. Люда не откликнулась и быстро исчезла в глубине.

Преждевременный эпилог

Эпилог получается преждевременный. Но что делать? Автору наскучило последовательно и дотошно описывать мелкие события, потрясшие в то лето «усадьбу» Косицких. А автор намекнул, что пишет только из удовольствия. Итак, завершим повествование несколькими штрихами из вскоре последовавшего. Самым удивительным для всех, включая и самого виновника, было приключившееся с Косицким-старшим. Он разъехался с женой. В искусствоведческих кулуарах поговаривали, что был какой-то дачный роман, но не совсем удачный для Арсения Арсеньевича. Все были уверены, что Арсений Арсеньевич вскоре вернется в семью, тем более что, по словам Лидии Александровны, он был совершенно не приспособлен к обыденной жизни, не знал, что надеть, что поесть. Лидия Александровна ходила по общим знакомым и сразу так и выпаливала: «совершенно не приспособлен», «как малое дитя».

Косицкий-старший сидел на даче у знакомых (знакомые уже переехали в город) и писал книгу о позднем Пьерове, которую называл своей лебединой песней.

Лев Моисеевич продал все свои поздние картины, включая и последний, «итальянский», цикл, миллионеру Кеслеру. Получил уйму денег в твердой валюте. Хотел было укатить в Америку, да так и застрял по неизвестной причине в Москве. Картин не пишет и, по слухам, пребывает в черной меланхолии. Доллары его лежат в отечественном банке, что заставляет сильно сомневаться в их сохранности.

Людмила Гехман, по слухам, серьезно хворает, и мать за ней ухаживает. Необходимость выхаживать дочь ее, как это ни странно, вылечила, впрочем, возможно, что страшный диагноз был ошибочным.