Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Бродяги Севера (сборник) - Джеймс Оливер Кервуд на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Он потащился по направлению к хижине, но каждый шаг его был исполнен таких мучений и само продвижение совершалось так медленно, что за час ему удалось продвинуться вперед всего только на какую-нибудь четверть мили. Следующая ночь застигла его только на второй миле от места происшествия. Он едва дополз до кустарника, который мог бы служить ему логовищем, и пролежал там до зари. Весь следующий день он не мог двинуть ни единым членом. На четвертый – он почувствовал некоторое облегчение. Но он не смог протащиться зараз хоть сколько-нибудь заметное пространство. Но добрый дух индейцев опять пришел ему на помощь, так как под вечер он натолкнулся на полуобглоданный волками остов оленя. Мясо промерзло насквозь, но Мики так и впился в него зубами. После этого он целых десять дней пролежал под грудою упавших деревьев, борясь там со смертью. Не будь найденной им падали, он, несомненно, издох бы. Затем он пополз далее и лишь в конце второй недели мог твердо стоять на ногах. Только на пятнадцатый день он возвратился наконец к хижине Нанетты.

Когда еще он приближался к расчистке, его вдруг охватило предчувствие какой-то серьезной перемены. Хижина стояла на месте. По внешнему виду она нисколько не изменилась за эти пятнадцать дней, но из ее трубы уже больше не поднимался дым и окна покрылись узорами от мороза. Снег лежал кругом девственным и чистым, как свежевыстиранная простыня. Мики нерешительно направился к двери. Никаких следов у крылечка не было. На пороге возвышался целый сугроб. Мики заскулил и стал царапаться в дверь. Ответа не последовало. Он прислушался. Изнутри не донеслось до него ни единого звука.

Он вернулся к опушке леса и стал ждать. Прождав целый день, в течение которого он то и дело возвращался к хижине, чтобы обнюхать все ее закоулки и углы, он вырыл себе на ночь ямку в свежевыпавшем снегу у самой двери и проспал в ней всю ночь. Настал новый день, серый и пустынный, – и все еще из трубы не поднимался дым и из-за бревенчатых стен не слышалось звуков. И тут Мики наконец понял, что Чаллонер и Нанетта с ребенком куда-то ушли.

Но он все еще надеялся. Он уже больше не прислушивался к звукам из хижины, нет, он почему-то решил теперь, что должен ожидать чего-то от леса. И он стал делать в нем по всем направлениям рекогносцировки, обнюхивая свежевыпавший снег, под которым могли скрываться следы, и ловя ветер своими чуткими ноздрями.

Под вечер, поймав по дороге зайца, он опять вернулся к хижине и проспал ночь в своем куточке около порога. Прошли третий день и третья ночь, в течение которой он вдруг услышал вой волков. Небо было чисто и все в звездах, и Мики вдруг почувствовал в себе непреодолимое желание им ответить. И он поднял полный тоски и скорби вой – и это была мольба о том, чтобы вернулся хозяин, чтобы Нанетта и ее ребенок возвратились назад. То не было откликом волкам, нет, в этом его зове слышались опасения, что они уже больше не придут никогда, и рыдало что-то похожее на безнадежность.

Его охватила такая тоска одиночества, равной которой он еще не испытывал никогда. Казалось, будто кто-то нашептывал его собачьей душе, что все то, что он видел и перечувствовал за последнее время, было лишь сном и что теперь он стоит лицом к лицу с подлинной действительностью – с его прежним миром, полным опасностей, беспредельной и всеобъемлющей пустоты и беспрерывной, отчаянной борьбы за существование.

Его инстинкты, убаюканные лаской людей в этой хижине, заснувшие было в нем, теперь вновь обострились! Он опять ясно почувствовал острую, едкую дрожь перед грозящей опасностью, рождающуюся от одного только одиночества, и стал осторожным, как волк. На четвертый день он скользил по опушке леса, как уже настоящий хищник.

На пятый день он уже не спал около хижины, а нашел себе логовище в лесу, на расстоянии мили. В эту ночь он видел странные и тревожные сны. Он видел во сне высокий, обрывистый кряж, весь заметенный сугробами снега, где таилась темная, глубокая пещера. Он снова был со своим спутником прошедших дней – медведем Нивой. Он все старался разбудить его и даже ощущал во сне теплоту его тела и слышал сонное, добродушно-протестующее его ворчание. Затем он увидел, будто пробирается с Нивой по черносмородинному раю и, опять-таки вместе со своим другом, спасается от разъярившейся медведицы, во владения которой они осмелились войти. Он вдруг неожиданно проснулся и почувствовал, что весь дрожит, – и мускулы его напряглись. Он зарычал на темноту. Глаза его засветились в ней, как два огонька. В своем темном логове, под нагроможденными друг на друга деревьями, он стал звать к себе Ниву, скулить ему и еще долго вслушивался, не послышится ли от него ответ.

Он оставался в районе хижины еще около месяца. По крайней мере по разу в день, а часто и ночью, он возвращался к ней и обнюхивал ее углы и дверь. Но думал он больше о Ниве. В том году «тики-свао», то есть великое таяние снегов, наступило неожиданно рано, в самом начале марта. Солнце светило на совершенно безоблачном небе целую неделю. В воздухе потеплело. Снег стал под ногами совсем рыхлым, а на южных склонах таял и сбегал журчащими ручейками или скатывался вниз небольшими лавинами. В мире пробуждалась и трепетала новая радость. Все кругом запульсировало нараставшим биением весенних чар, и в душе у Мики стали постепенно возникать новые надежды, новые ощущения, новое вдохновение, которые были не чем иным, как могучим голосом все того же удивительного всемогущего инстинкта. Теперь Нива должен скоро проснуться!

Эта мысль поглотила его всего, как и могучий голос, который он наконец понял. О том, что Нива должен проснуться, ему пела журчавшая музыка весенних потоков, он слышал об этом в теплых ветрах, которые уже не были больше напоены свирепым холодом зимы, он ловил эту весть в тех животворящих ароматах, которые источала еще голая, но начинавшая уже оттаивать в апреле земля; ему твердил об этом и сырой, сладкий запах перегноя. Он был очарован. Все эти голоса звали его к Ниве. Да, теперь уже он знал наверное!

НИВА ДОЛЖЕН ПРОСНУТЬСЯ!

И он ответил на могучий призывный голос. Ничто на свете, кроме простой грубой физической силы, не смогло бы теперь удержать его на месте. И тем не менее он не пустился в путь тотчас же, как сделал это, когда бросил Чаллонера и помчался к Нанетте и ее ребенку. Тогда была у него определенная цель, чего-то надо было достигнуть реального, было нечто, что побуждало его приступить к непосредственному исполнению. Теперь же его влек безотчетный импульс, но отнюдь не реальность. В течение двух или трех дней он не спеша продвигался к западу, блуждая и делая постоянные зигзаги. Затем он пошел уже по прямой линии и рано утром на пятый день, выбравшись наконец из густого леса на открытую лощину, увидел перед собой круглый каменистый кряж. Тут он остановился и долгое время смотрел на расстилавшуюся перед ним равнину.

Образ Нивы становился в его мозгу все яснее и яснее. Мики казалось, будто он покинул все эти места только вчера или третьего дня. Правда, тогда все здесь было завалено снегом и землю окутывал серый непроницаемый туман. Теперь же снег остался только кое-где, светило яркое солнце, и небо было безоблачное и голубое. Он отправился дальше. Обнюхал подошву кряжа. Нет, он ничего еще здесь не забыл. Он совершенно не волновался, потому что уже потерял всякое представление о времени. Ему казалось, что он ушел отсюда только вчера, а сегодня уже вернулся обратно.

И он направился прямо ко входу в берлогу Нивы, с которой уже давно сошел весь снег, просунул туда голову и плечи и понюхал воздух. Ну и соня же этот лентяй-медвежонок! Нечего сказать! Шутка ли, проспать с осени и до весны! Мики вдруг почувствовал его запах. Значит, он еще был здесь. Мики насторожился и прислушался. Да, да, Нива действительно был здесь! Мики услышал его дыхание!

Он перелез через еще уцелевший низенький снеговой барьер, загромождавший собою вход в берлогу, и доверчиво вступил в темноту. Его встретили мягкое, сонное ворчанье и глубокий вздох. Мики дошел до медведя, потерся мордой об его новую, свежую, выросшую за зиму шубу и стал нашаривать дорогу к его уху. Ну разумеется, все происходило только вчера! Нужно ли еще трудиться и припоминать! Мики потянул зубами за ухо Нивы и забрехал тем низким, горловым лаем, который Нива всегда так хорошо понимал.

«Проснись, Нива, – казалось, говорили все эти поступки Мики. – Проснись же! Снег уже растаял, и на дворе стало удивительно хорошо. Проснись же скорее!»

Нива потянулся, широко раскрыл рот и зевнул.

Глава XXIV

Старый индеец Мешаба сидел на солнечной стороне скалистого холма и смотрел вниз на долину. Мешаба, которого давно, уже много лет тому назад, прозвали великаном, теперь представлял собою беззубого, дряхлого старика. Он был так стар, что нигде не имелось сведений о времени его рождения. Кожа у него была вся сморщена и обветрена, так что походила на оленью шкуру, а по его темно-коричневому, худощавому лицу спускались до плеч пряди снежно-белых волос. Руки его были худы и сухи, и даже нос был весь сморщен от той особой худобы, которая так свойственна самым дряхлым старикам. Но глаза его светились, как у молодого человека, и он видел ими чуть ли не так же хорошо, как и восемьдесят лет тому назад.

Он оглядывал теперь ими всю долину. Всего только в одной миле от него, по ту сторону холмов, находилась ветхая хижина, в которой он жил в совершенном одиночестве. Зима уже надоела ему, и, радуясь приходу весны, он взобрался теперь на холм, чтобы погреться на солнышке и поглядеть на те перемены, которые произошли кругом за зиму. Уже целый час он обследовал долину. Темные сосновые и кедровые леса закрыли от него горизонт. Перед ним же от самого края той гряды, на которой он сидел, и вплоть до этих лесов тянулась луговая долина, кое-где еще чуть-чуть покрытая полурастаявшим снежком и в обнажившихся местах казавшаяся блекло-зеленой. Со своего наблюдательного пункта Мешаба мог видеть также и вторую скалистую гряду, которая выступала посреди равнины в какой-нибудь сотне ярдов от него. Но эта гряда его мало интересовала. Он следил за тем, как в полумиле от него вдруг вышло из лесу стадо оленей и направилось к кустарникам. Еще дальше он увидел безрогую лань, всю облезшую и некрасивую после голодной и холодной зимы; два раза выбежал на его глазах волк и один раз лисица, но именно в данный момент глаза его остановились на той гряде, которая как раз и преграждала ему поле зрения, возвышаясь среди равнины, и внезапно его сердце забилось, трубка вылетела у него изо рта, и он так и застыл в созерцании. На плоской вершине одного из холмов и не далее как в восьмидесяти или девяноста ярдах от него стоял молодой черный медведь. При мягком свете солнца его весенняя шуба блестела, как на рыбе чешуя. Но одно появление медведя еще не могло озадачить Мешабу. Его изумило еще и то, что бок о бок с этим медведем стояло какое-то другое животное – и это животное было не медведем, а, кажется, огромным волком. Старый индеец медленно протер себе глаза. За все свои восемьдесят пять лет он еще ни разу не видел, чтобы между волком и медведем могла существовать дружба. Сама природа сотворила их врагами и предопределила к вечной ненависти друг к другу. Поэтому-то Мешаба некоторое время и не верил своим глазам. Но в следующий затем момент он уже убедился, что чудо действительно происходило, ибо это животное повернулось к нему боком, и он увидел, что это подлинно был волк! Огромный зверь, доходивший до самых плеч медведя. Да, громадное животное, с большой головой и… И тут-то сердце Мешабы забилось еще сильнее, потому что хвост у волка в весеннее время всегда бывает пушистым, а у этого зверя он был таким же голым, как и у бобра.

– «Ухне-Муш!» – затаив дыхание, проговорил Мешаба. – Да ведь это собака!

Казалось, он не сразу пришел в себя при этом открытии. Как на грех, его винтовка оказалась по другую сторону скалы, как раз вне пределов досягаемости.

В это время на противоположной стороне этих восьмидесяти или девяноста ярдов Нива и Мики совершенно спокойно и доверчиво стояли на солнышке и щурились от света. Как раз за ними находилась берлога, в которой Нива столько времени так крепко спал. Мики чувствовал себя как-то странно: он был очень озадачен. Все время ему казалось, что он только вчера расстался с сонным Нивой. Почему же это Нива вдруг сразу стал таким большим? И действительно, за время своей спячки Нива вырос ровно вдвое, чем был тогда, когда его в последний раз оставил Мики. И если бы Мики мог спросить об этом у Мешабы и индеец соблаговолил бы ему ответить, то, пожалуй, он и узнал бы от него что-нибудь по интересовавшему его вопросу.

«Видите ли, гражданин индеец, – так спросил бы его примерно Мики, – с этим медвежонком мы были товарищами чуть ли не со дня нашего рождения. Один человек, по имени Чаллонер, связал нас вместе, когда Нива был еще не больше вашей головы, причем в первую же минуту нашего знакомства мы оба основательно поцарапали друг друга. Потом мы потеряли своего хозяина, и это нас сблизило, как братьев. А сколько было веселья, когда мы вместе охотились! Но Нива вдруг ни с того ни с сего взял да и заснул на всю зиму. Я не стану перечислять вам всего того, что я пережил за эту зиму сам, – это заняло бы слишком много времени. Но вот наступила эта весна, я вдруг почувствовал, что пора уже будить Ниву, который за это время, вероятно, весь уже оброс паутиной, – и вот мы перед вами! Будьте любезны объяснить мне, почему Нива стал вдруг таким большим».

Во всяком случае, именно эта мысль о величине Нивы и наполняла в этот момент всю голову Мики целиком. А Мешаба вместо того, чтобы ответить, поплелся за своей винтовкой, в то время как Нива, вытянув свою коричневую морду по ветру, стал вдруг ощущать какой-то странный запах. Из всех трех действующих лиц этой сцены только один Нива нисколько не удивлялся создавшемуся положению. Когда еще четыре с половиной месяца тому назад он начинал засыпать, то Мики был около него; проснувшись сегодня от своего долгого сна, он опять увидел около себя Мики. Но эти четыре с половиной месяца для него пролетели как одна минута. А ведь сколько раз они и раньше засыпали и пробуждались вместе с Мики! И кто знает, может быть, он заснул с ним не далее как только вчера вечером.

Теперь единственное, что тревожило Ниву, так это странный запах, который он чувствовал в воздухе. Он инстинктивно сознавал в нем угрозу, по крайней мере нечто такое, чего лучше было бы вовсе не обонять. Поэтому он обернулся к Мики и предостерегающе ему зафыркал. Когда Мешаба выглянул из-за выступа скалы и стал прицеливаться, то он увидел, что они со всех ног от него убегали. Он быстро выстрелил.

Звук выстрела и жалобное мяуканье пули, пролетевшей над спинами Мики и Нивы, напомнили им о многом, и, заложив уши назад и сгорбив спину, Нива бросился бежать со всех ног, а рядом с ним галопом помчался и Мики. Тяжело дыша, Нива вдруг остановился. Ввиду того, что он не ел уже целую треть года и ослабел от долгой бездеятельности, он был на волосок от обморока. Прошло несколько минут, прежде чем он собрался с силами, чтобы только захрюкать. Тем временем Мики внимательно обнюхивал его всего от морды и до хвоста. По-видимому, он в конце концов очень остался доволен своим осмотром, потому что, несмотря уже на свой рост и на то достоинство, к которому его уже обязывал его возраст, он стал прыгать вокруг Нивы, как щенок, и громко выражать свою радость по поводу пробуждения своего приятеля.

«А и скучно же мне было всю эту зиму без тебя, Нива! – казалось, хотел он ему этим сказать. – Я рад до смерти, что вижу тебя опять на ногах. Но чем бы нам теперь заняться? Знаешь что? Пойдем на охоту!»

Нива, казалось, только этого и ждал, и они сломя голову помчались вдоль по равнине, пока наконец не добежали до большого болота, где Нива стал выкапывать себе на обед корешки и прошлогодний мох; роясь в земле, он хрюкал так же, как и в былые времена, по-приятельски и точно был еще медвежонком. А Мики, принявшийся тут же за охоту, должен был признать еще раз, что одиночества для него уже больше не существовало.

Для Мики и Нивы, в особенности для Нивы, совершенно не казалось странным, что оба они опять были вместе и что их приятельские отношения точно и не прерывались. Хотя Нива и вырос за месяцы своей зимней спячки, тем не менее ему еще не изменила его память, и все запечатлевшиеся в его мозгу образы оставались еще живы. Ему не пришлось пережить той массы потрясающих событий, какие выпали на долю Мики в продолжение целой зимы, и Нива поэтому воспринимал сегодняшний день так, как будто ничего особенного не случилось. Он приступил к насыщению своего желудка с таким видом, точно за все эти четыре месяца вовсе ничего не происходило, и, утолив первые позывы голода, по своему старому обычаю стал ожидать, куда его теперь поведет Мики. А Мики тоже вошел в старую колею, точно их братство разделяли всего только один день или одна только неделя, а не целые месяцы. Возможно, что он изо всех сил пытался рассказать Ниве обо всем том, что ему пришлось без него пережить. По крайней мере, желание сделать это в нем было: ему хотелось главным образом, чтобы Нива тоже узнал, каким странным образом он нашел их общего хозяина Чаллонера и как снова его потерял, как он познакомился с женщиной Нанеттой и ее ребенком и как он жил с ними и любил так, как никого еще никогда в своей жизни не любил.

Далеко на северо-востоке находилась старая избушка, которая влекла его и теперь, – и в этой избушке жили Нанетта и ее ребенок. К этой-то именно избушке Мики и повел Ниву в первые же две недели их совместной охоты. Они шли не спеша, благодаря тому, что весенний аппетит Нивы был невероятен и целых девять десятых всего своего времени он должен был посвящать добыванию для себя разных корешков, распускавшихся почек и травы. Что же касается Мики, то всю первую неделю он был разочарован и раздражался тем, что не на кого было охотиться. Но один раз он поймал сразу пять зайцев; Нива съел четырех зайцев и попросил еще.

Если аппетит Нивы еще в прошлом году, во времена их детства, иногда приводил в смущение Мики и ставил его в тупик, то теперь его прожорливость приводила его в удивление, и Нива стал казаться ему просто какой-то бездонной бочкой. С другой стороны, Нива был гораздо добродушнее, чем раньше, но, к сожалению, в состязаниях и в борьбе уже не подходил Мики под пару, так как сильно за это время отяжелел. Скоро он усвоил себе манеру пользоваться в этих случаях именно своей тяжестью и в самые неожиданные для Мики моменты наскакивал на него и придавливал его к земле, наваливаясь на него всем телом, как громадная мягкая подушка, и сжимая его в объятиях так, что у Мики чуть не выскакивали на лоб глаза. Иногда, захватив его так обеими лапами, он катался с ним по земле вокруг самого себя, причем оба они фыркали и рычали, точно и на самом деле боролись не на жизнь, а на смерть. Эта игра доставляла Мики громадное удовольствие, хотя он и являлся в ней всегда страдательным лицом, и продолжалась до тех пор, пока наконец оба они как-то случайно не скатились с горы вниз и полетели вместе, как сорвавшаяся лавина, к ее подошве, сильно при этом ударившись животами о землю. После этого случая Нива уже долгое время не решался кататься со своей жертвой. Со своей стороны, и Мики усвоил манеру вонзать в медведя свои острые зубы, как только начинала надоедать ему какая-нибудь игра, и тогда Нива тотчас же выпускал его из своих объятий и отскакивал от него, как пружина. Он научился относиться к зубам Мики с большим уважением.

Но более всего радости приносили Мики те минуты, когда Нива вставал на задние лапы и начинал походить этим на человека. Тогда уже дым поднимался коромыслом: Мики чуть не сходил с ума. Зато самыми скучными и досадными для него были те часы, когда Нива взбирался на дерево, чтобы поспать.

В начале третьей недели они добрались наконец до хижины Нанетты. В ней не произошло никаких перемен. Когда оба они взглянули на нее с края расчистки, то Мики с разочарованием опустился на задние лапы. Не было видно ни дыма, ни каких-либо других признаков жизни, и одно из окошек было разбито, – вероятно, в него заглянул какой-нибудь любопытный медведь или волчица. Мики подошел близко к окошку, поднялся к нему и понюхал воздух, выходивший через него изнутри. Запах все еще держался там, но уже такой слабый, что Мики едва сумел его ощутить. Но это было и все. Передняя комната оказалась совершенно пустой, только стояли железная печка, стол да кое-какие обломки от примитивной мебели. Все же остальное было вывезено. В течение получаса Мики подходил к окошку три или четыре раза, под конец, следуя его примеру, заглянул в него из любопытства и Нива. Он также ощутил запах, остававшийся еще в избушке. Он долго втягивал его в себя. Он походил на тот же самый запах, который предостерегал его как опасный в самый первый день его выхода из берлоги на свет божий, – только несколько отличался от него. Он был гораздо слабее, более увертливый и не такой противный. Целый месяц после этого Мики упорно оставался около этой избушки. Он охотился только в ее окрестностях и не находил в себе сил отказаться от той тяги к ней, которой он никак не мог себе объяснить и которую совершенно отказывался понимать. В первое время Нива очень охотно разделял с ним компанию, а затем наконец потерял терпение, заявил серьезный протест и на целых три дня ушел от него, скитаясь по своей воле один. Чтобы не порывать с ним добрых отношений, Мики должен был примириться и последовал за ним. Ягодный сезон, то есть начало июля, застал их в шестидесяти милях к северо-западу от избушки, недалеко от тех мест, где родился Нива. Но в это лето повсеместной засухи и лесных пожаров было очень мало ягод. В такое раннее время, как середина июля, над всеми лесами уже стояла серая, волнистая, колыхавшаяся пелена. Целых три недели не выпало ни одной капли дождя. Даже ночи пылали и были сухи от жары. Каждый день все факторы на постах и фортах тревожно вглядывались в необозримые пространства своих епархий, нет ли где пожара, и с первого августа каждый пост имел уже наготове целые партии метисов и индейцев, которые разъезжали по всем дорогам и доискивались, нет ли где-нибудь огня. За тем же зорко наблюдали и постоянные жители лесов, которые не имели возможности переезжать на лето в посты, а так и оставались в своих хижинах и шалашах все время. Каждые утро и вечер и даже по ночам они вскарабкивались на высокие деревья и вглядывались в серую колебавшуюся пелену, стараясь обнаружить в ней клубы дыма. Целые недели ветер продолжал дуть с юго-запада, раскаленный до такой степени, что казалось, будто он доносился со знойных песков африканской пустыни. Ягоды высохли прямо на ветках; гроздья рябины сморщились прямо на деревьях; речки пересохли; болота превратились в сухие торфяники; на тополях безжизненно повисли листья, слишком вялые, чтобы трепетать от налетавшего ветра. Только однажды или дважды во всю свою жизнь лесные старожилы и видят, как сворачиваются и умирают листья тополей, сожженные в тех местах летним солнцем. Это служит для них всегда безошибочным «кискевахуном», то есть сигналом великой опасности, предупреждением о надвигающейся гибели всего живого в ревущем огненном потоке и предзнаменованием того, что охота и ловля зверей в силки в предстоящую зиму будут невозможны.

Мики и Нива находились в тундре, когда наступило пятое августа. В низинах было душно, как в пекле, и Нива ходил с высунутым изо рта языком, а Мики положительно задыхался, но все же они постепенно продвигались вперед вдоль почерневшего, сонного болотного ручья, походившего на большую, глубокую канаву и такого же мертвенно-неподвижного, как и самый тот день. Сквозь дым вовсе не было видно солнца, оно походило на багрово-красную луну, неверными лучами освещавшую землю, и, казалось, тщетно старалось выкарабкаться из обволакивавшей его пелены, которая все гуще и гуще поднималась к нему снизу. Оказалось, что Мики и Нива попали как раз в самый центр лесных пожаров, но так как находились на дне воронки, внизу, то и не замечали сгущавшегося над ними дыма. Но будь они всего только в пяти милях в любую из сторон – и они уже слышали бы отчаянный топот раздвоенных копыт и звук от движения живых существ, искавших спасения от огня. Но Мики и Нива спокойно продолжали свою дорогу вдоль высохшего болота и к полудню уже выбрались из него и сквозь окружавшие его лесные пространства поднялись наверх. До этой минуты ни один из них даже и не подозревал всего ужаса лесного пожара. И он захватил их как раз именно здесь. Им все равно не помог бы против него никакой предшествовавший опыт. Быстро сгруппировавшийся воедино инстинкт сразу целых тысяч поколений их родичей сразу же отозвался в их телах и в мозгу. Весь их мир находился теперь в руках духа огня Искутао. К югу, к востоку и к западу – все было погребено под мрачным саваном, походившим на темную ночь, а из дальнего края того болота, через которое они только что прошли, уже вырывались большие огненные языки.

Теперь, когда они были уже вне той громадной воронки до них доносилось оттуда горячее дыхание ветра, и вместе с этим ветром до их ушей достигал глухой, клокочущий гул, подобный шуму далекого водопада. Захваченные гигантским процессом претворения инстинкта в сознание и понимание, они остановились и стали наблюдать, стараясь выяснить свое положение и напрягая все силы своего ума. Будучи медведем и страдая вследствие этого присущей всей его породе врожденной близорукостью, он не мог разобрать ни густых клубов дыма, ни пламени, которое уже языками вырывалось из покинутого ими болота. Но зато он мог обонять, и его нос сморщивался в сотни мельчайших складок – и он приготовился к бегству еще раньше, чем Мики. Но Мики, у которого зрение было как у орла, стоял на месте, словно зачарованный.

Гул становился все слышнее и слышнее. Казалось, что он приближался к ним теперь уже со всех сторон. А затем вдруг понесся с юга целый ураган пепла, бесшумно отделившегося от огня, и за ним повалили целые клубы дыма. Мики бросался в стороны и как-то странно стал взвизгивать, и теперь уже Нива взял на себя руководство, тот самый Нива, предки которого уже десятки тысяч раз в течение целого ряда столетий попадали в такие же точно переделки и в диком бегстве спасали свои шкуры. Теперь уж ему не нужна была острота зрения. Теперь он знал. Он знал, что находилось у него позади и по бокам и где, по какому именно пути, нужно было бежать, чтобы избегнуть опасности; в самом воздухе он чувствовал и обонял то, что угрожало ему смертью. Два раза Мики делал усилия, чтобы свернуть на восток, и оба раза Нива настойчиво этому противился. Заложив уши назад, он мчался на север. Три раза Мики останавливался, чтобы посмотреть, не догоняет ли их расходившийся пожар, но ни на одну секунду не сделал этого Нива. Все дальше и дальше к северу, к северу, к северу, к тем возвышенностям, к тем широким рекам и озерам и к тем необозримым пространствам, на которых они только и могли бы спастись!

Они бежали не одни. С быстротою самого ветра рядом с ними мчался олень.

«Скорей, скорей, скорей! – подсказывал Ниве инстинкт. – Но только так, чтобы хватило сил до конца! Этот олень, который мчится теперь быстрее, чем догоняющий его огонь, скоро израсходует свои силы совсем и погибнет в пламени. Но ты беги как можно скорее и так, чтобы у тебя хватило сил до конца!»

И Нива стоически продвигался вперед ровными, тщательно размеренными прыжками.

Несясь с быстротою ветра с запада на восток, им пересек дорогу громадный лось, дышавший так тяжело, точно ему перерезали горло. Он весь обгорел и в безумии бросился снова в пылавшую же стену огня.

Позади них и по бокам, там, где пламя уже бушевало с невероятной жестокостью, стирая, подобно полчищам гуннов, все с лица земли, смерть уже приступила к своей жуткой жатве. Мелкие дикие звери и лесные птицы искали своего последнего убежища в дуплах деревьев, под грудами бурелома и в самой земле – и безнадежно погибали. Зайцы представляли собою огненные шары, а затем, когда обгорала на них шерсть, становились черными и падали на землю, сморщившись в комки; норки, выдры и горностаи забивались в самые глухие уголки под валежником и постепенно там умирали; совы срывались с вершин деревьев, некоторое время боролись в раскаленном воздухе и затем падали в самое сердце огня. Кроме дикобразов, ни одно живое существо не издавало звуков; и когда они погибали, то кричали так, как маленькие дети.

В соснах и кедрах, отяжелевших от смолы, которая заставляла их верхушки вспыхивать, как пороховой погреб, – огонь бушевал с оглушительным ревом. От него нельзя было найти спасения в бегстве ни человеку, ни зверю. И из этого пылавшего ада только один великий, умоляющий вопль доносился к небу: воды! воды! воды!

ВОДЫ!

Там, где была вода, могли бы быть надежда и жизнь. В великий час всеобщей гибели были забыты все распри крови и породы, все родовые междоусобия пустыни. Каждая лесная лужица превратилась в якорь спасения.

Вот к такому-то лесному озеру и привели Ниву его непогрешимый инстинкт и чутье, обострившиеся еще больше благодаря неистовству и реву гнавшегося за ним огня. Мики растерялся совсем; все чувства его смешались; он уже ничего больше не чуял, кроме запаха дыма и огня, и уже слепо и покорно следовал за своим товарищем. Огонь уже подбирался к этому озеру с западной стороны, и вся его поверхность была уже занята живыми существами. Это было небольшое водное пространство, совершенно круглой формы, всего только двести ярдов в диаметре. Почти все оно было занято оленями и лосями, из которых только немногие плавали, все же остальные стояли ногами прямо на дне, высунув головы из воды. Другие существа, с более короткими ногами, бесцельно плавали по воде то туда, то сюда, болтая лапами только для того, чтобы не утонуть. Еще более мелкие животные бегали, ползали и пресмыкались по берегу: тут были маленькие красноглазые горностаи, куницы и выдры, зайцы и даже кроты и целые полчища мышей. Окруженный всеми этими существами, которыми он с удовольствием полакомился бы при других условиях, Нива медленно побрел в воду.

Мики последовал за ним, пока не погрузился наконец до самых плеч. Затем он остановился. Теперь огонь уже был близко, несясь, как скаковая лошадь. Кольцо вокруг озера вдруг сомкнулось, и вслед за этим из ужасающего хаоса мрака, дыма и огня послышались дикие, раздирающие душу крики, жалобное мычание молодого лося, потерявшего свою мать, полный агонии вой волка, испуганная брехня лисицы – и над всем этим визгливые до отвращения крики филинов, лишившихся своего убежища в целом море огня.

Сквозь сгущавшийся с каждой минутой дым и нараставшую жару Нива пустился вплавь и все время звал за собой Мики, который, жалобно повизгивая ему в ответ, барахтался вслед за ним, стараясь плыть так близко от своего большого черного брата, что их морды то и дело касались одна другой. А затем, выбившись окончательно из сил, Мики кончил тем, что взобрался на Ниву целиком и поплыл на нем, как на плоту.

Все озеро было теперь опоясано одной сплошной стеной огня. По смолистым деревьям поднимались языки пламени и взлетали в разгоряченном воздухе на целых пятьдесят футов вверх. Рев пожара был оглушителен. Он подавлял собою всякий звук, который в жестокой агонии и в ужасе смерти издавали погибавшие животные. Жара была невыносима. В течение нескольких минут воздух, который вдыхал в себя Мики, жег его легкие, как огнем. Каждые несколько секунд Нива погружал свою голову в воду, чтобы охладить свой пылающий лоб.

Но пожар так же быстро прошел дальше, как и пришел. Стены леса, который всего только несколько минут тому назад был зелен, как изумруд, теперь стояли обуглившимися, черными и лишенными жизни; а самый гул от пожара уносился вместе с пламенем все дальше и дальше, пока наконец не превратился в замирающий отдаленный ропот.

Все живое робко устремилось к почерневшим и еще дымившимся берегам. Многие из созданий, искавших спасения в озерке, уже погибли. Главным образом это были дикобразы. Все они утонули.

На берегах жара все еще была значительна, и еще целые часы после пожара земля была горяча от тлевшего под пеплом огня. Весь остаток того дня и всю последовавшую за ним ночь ни одно живое существо не уходило далеко от воды. И ни одно из них не решилось утолить свой голод другим. Великая опасность сделала всех зверей ручными.

Наконец незадолго перед рассветом занимавшегося после пожара дня пришло вдруг облегчение. Налетел вдруг проливной дождь, и, когда совсем уже рассвело и сквозь разорванные тучи проглянуло солнце, на озере уже не осталось и признака тех ужасов, которые происходили здесь всего только несколько часов тому назад. Только мертвые тела плавали по его поверхности и валялись по берегам. А все живое вернулось в свои опустошенные пожаром места – и вместе с другими побрели туда же и Нива и Мики.

Глава XXV

После великого пожара Нива сделался вожаком на более или менее долгий срок. Весь доступный ему и Мики мир теперь представлял собою черную и безжизненную пустыню, и если бы Мики был один, то он растерялся бы совсем и не знал бы, в какую сторону ему идти. Будь то лишь местный пожар в небольшом масштабе, он все-таки выбрался бы в конце концов из него и, несмотря на обуглившуюся землю, нашел бы свою тропу ко внешнему миру. Но район горения был необъятных размеров. Пламя пронеслось по огромнейшему пространству, и половине тех существ, которым удалось спастись в речках и озерах, все-таки предстояло теперь погибнуть от голодной смерти.

Но не таков был Нива и вообще вся его порода. Как в нем не было нерешительности в выборе направления и в темпе бегства, так и теперь не было вовсе колебаний в выборе того пути, по которому он рассчитывал выбраться снова к свету. Надо было идти во что бы то ни стало на северо-запад, но только по прямой линии, как по компасу. И когда они добирались до какого-нибудь озера и огибали его, то Нива непременно следовал по берегу, не уклоняясь от него до тех пор, пока наконец они не доходили как раз до той самой точки, которая была диаметрально противоположна их первоначальному отправлению на том берегу озера. А затем они опять-таки устремлялись по прямой линии на северо-запад. Они подвигались вперед неуклонно, не останавливаясь ни днем ни ночью, разве только для того, чтобы немного передохнуть. На шестой день они были уже в целых ста милях от этого озерка, где нашли спасение от догнавшего их пожара.

Перед ними расстилался теперь прекрасный край, со множеством зеленых лесов, обильных озер и рек, и перерезанный тысячами неглубоких оврагов, в которых кишмя кишела дичь. Попав сюда, Мики и Нива целый месяц прожили, точно в обетованной земле, хорошо поправились и снова почувствовали себя счастливыми.

В сентябре они натолкнулись на странный предмет, находившийся у края болота. Сперва было Мики решил, что это – хижина, но странная вещь уступала размерами всем ранее им виденным избушкам. Она была чуть-чуть более той клетки, в которой его держал Лебо. Но сделана она была из тяжелых бревен, которые были срублены так, что их нельзя было сдвинуть с места. Эти бревна были разделены между собою промежутками в шесть – восемь дюймов. Дверца в этот домик была отворена настежь. Из всего этого странного сооружения шел острый запах протухшей рыбы. Мики отвернулся от этого запаха, но Ниву он, видимо, сильно притягивал к себе. По крайней мере он настойчиво продолжал держаться поблизости, несмотря на все усилия Мики оттащить его от этой постройки. Наконец, раздосадованный испорченным вкусом своего товарища, Мики отправился далее один. Тогда, воспользовавшись его отсутствием, Нива просунул в отверстие постройки голову и плечи. Запах рыбы защекотал у него в носу, и его маленькие глазки засверкали. Но, чтобы дотянуться до заветного лакомства, он ступил на какой-то предательский брусок, надавил на него, и тут вдруг раздалось: трах!..

Он метнулся в сторону, подумав, что это был выстрел. На том месте, где он прошел, уже вовсе не было выхода. Нива оказался в плену. Тем не менее он вовсе не волновался, а отнесся к положению довольно хладнокровно, очевидно, полагая, что где-нибудь между бревен найдется достаточно широкое пространство, чтобы он мог через него вылезти наружу. Обнюхав все по порядку, он приступил к уничтожению рыбы. Он до такой степени увлекся своим ароматным завтраком, что даже и не заметил, как из-за кустов вышел какой-то индеец. Он быстро сообразил, в чем дело, повернул назад и тотчас же ушел.

Через полчаса индеец добежал да расчищенного места в лесу, где находились только что отстроенные здания нового поста компании. Он направился прямо к фактору. В устланном мехами «кабинете» какой-то мужчина склонился над женщиной. При виде индейца оба они сконфузились, отскочили друг от друга, и женщина приветливо улыбнулась вошедшему. Какая она была красивая! Глаза ее сияли, а щеки окрашивал легкий румянец. Индеец почувствовал, что в душе у него стало сразу как-то теплее от ее женственного привета.

– Медведь поймался!.. – объявил он. – Но только попался уже взрослый самец! Медвежонка же все еще нет, мадам Нанетта!

Белый человек засмеялся.

– Не везет нам с этим медвежонком! – обратился он к жене. – Оказывается, что поймать его не так-то легко. А я-то так рассчитывал, что попадется именно медвежонок! – И затем, обратившись уже к индейцу, он продолжал: – Придется, Мутаг, нам отпустить медведя на волю. Все равно его шкура теперь никуда не годится. Хочешь, Нанетта, посмотреть на забаву?

Она кивнула головой, и ее легкий смех был напоен радостью жизни.

– Да, я бы посмотрела, – ответила она. – Это, должно быть, очень весело, когда медведь вдруг получает свободу.

Вооружившись топором, Чаллонер взял жену под руку и вышел с нею из складов. Позади них пошел Мутаг, имея наготове заряженную винтовку. Чаллонер посмотрел из-за кустов и затем сделал в ветках отверстие, через которое Нанетта могла бы смотреть на все то, что должно было происходить. Когда она увидела медведя, который теперь уже в волнении ходил из угла в угол по ловушке, то невольно затаила дыхание. Потом она слегка вскрикнула, и Чаллонер почувствовал, как ее пальцы вдруг цепко впились в его руку. И прежде, чем он успел понять, что она собиралась сделать, она уже выскочила из-за кустов и бросилась к ловушке.

У самой бревенчатой тюрьмы Нивы, верный своему товарищу в час опасности, лежал Мики. Он так измучился от бесплодного копания земли под бревнами, что даже и не почувствовал запаха от людей и не услышал их шагов, пока наконец не увидал, что сама Нанетта стоит в каких-нибудь двадцати шагах от него. Сердце в нем екнуло, и что-то подступило ему к самому горлу. Он облизнулся, как будто бы для того, чтобы отделаться от этого подкатившего ему к горлу комка, потом пристально всмотрелся. А затем вдруг с плаксивым визгом бросился к Нанетте. Громко вскрикнув, Чаллонер тоже выскочил из-за кустарника и поднял над головой топор. Но раньше, чем топор успел опуститься, Мики был уже в объятиях у Нанетты. Тогда Чаллонер швырнул топор на землю и, полный изумления, воскликнул:

– Мики!

Глядя на все это, Мутаг широко раскрыл от удивления рот и вдруг увидел, что и мужчина и женщина затеяли с этим странным и диким на вид зверем, которого, по его мнению, следовало бы тут же на месте и убить, какую-то невероятную возню. О медведе они совсем и позабыли. И Мики в дикой радости от того, что наконец-то нашел тех, кого так любил, и сам тоже позабыл о своем друге. Нужно было особенно сильное «уф!» со стороны самого Нивы, чтобы обратить на себя общее внимание. С быстротой молнии Мики бросился к западне и стал обнюхивать просунувшуюся между двух бревен морду Нивы. Усиленно виляя хвостом, он старался дать медведю понять о том, что так неожиданно случилось.

Медленно, с одной только мыслью о том, как бы не случилось чего-нибудь неожиданного, Чаллонер приблизился к ловушке. В это время Нива высунул между бревен свой коричневый нос и… Мики любовно лизнул его языком. Чаллонер протянул руку к Нанетте, и когда та подошла к нему поближе, то он только безмолвно указал ей на обоих.

А потом он ей сказал:

– Это тот самый медвежонок, Нанетта, – помнишь? – тот самый, о котором я тебе говорил. Все это время они держались вместе, – с тех самых пор, как я, полтора года тому назад, убил медведицу и связал обоих одной веревкой. Теперь я понимаю, почему Мики тогда от нас сбежал, когда мы жили еще в твоей избушке. Оказывается, что он тогда вернулся к этому самому медведю!

* * *

Если вы теперь направитесь к северу от озера Лепас и пустите свою лодку вниз по Крысьей реке или через пороги Берри, а оттуда прогребете и снизитесь по течению Оленьей реки до восточного берега Оленьего озера, то вы доберетесь в конце концов до реки Кокрейны и поста под названием Форт озера Бэн. Это одна из самых красивых местностей на всем Дальнем Севере. Триста индейцев, метисов и французов приходят к озеру Бэн торговать своими мехами. Из всех них не найдется ни одного человека – будь то мужчина, женщина или ребенок, – который бы не знал повести о «ручном медведе озера Бэн».

На медведе надет металлический ошейник, и он водит компанию с большой собакой, которая теперь, впрочем, порядком разжирела и никуда далеко от поста не уходит. Во всей той округе есть неписаный закон, согласно которому никто не имеет права причинять медведю вред и вообще расставлять на медведей ловушки ближе, чем в пяти милях от построек компании. Медведь же никогда не заходит за эти пределы; а когда наступают зимние холода и медведь погружается в свою долгую зимнюю спячку, то перед тем, как заснуть, он заползает в глубокую, длинную яму, которая вырыта специально для него под одним из зданий компании. Вместе с ним там проводит ночи и Мики.

Казан

Глава I

Чудо

Казан лежал молча и неподвижно, положив серый нос между двух передних лап и полузакрыв глаза. Менее безжизненной не могла бы показаться даже скала: в нем не дрожал ни один мускул, не шевелился ни один волосок, он не мигал ни одним глазом. И все-таки каждая капля дикой крови в его прекрасно сложенном теле волновалась так, как еще ни разу в его жизни; каждый нерв, каждый фибр в его удивительных мускулах был натянут, как стальная проволока. На четверть – волк и на три четверти – ездовая собака, он уже четыре года прожил в самой дикой обстановке. Ему знакомы были муки голода. Он знал, что такое жестокий мороз. Он умел вслушиваться в жалобный вой ветров, дувших в долгие арктические ночи вдоль Баррена. Он слышал рев потоков и водопадов, и его не раз засыпало снегом в величественной сумятице зимних бурь. Его шея и бока были все в шрамах от драк, и глаза у него были красны от яркого блеска снегов. Его назвали Казан, что значит дикая собака, потому что он представлял собою среди других собак гиганта и был так же безбоязлив, как и те люди, которые ехали на нем, побеждая опасности полярных стран.

Он никогда не знал страха, но только до последней минуты. Он ни разу в жизни не ощущал в себе желания бежать от опасности, даже в тот ужасный день, когда ему пришлось сцепиться в лесу с громадной серой рысью и загрызть ее. Он не знал, что могло бы его испугать, но отлично понимал теперь, что находится в каком-то другом мире, в котором было множество поводов для того, чтобы удивиться и испытать настоящий страх. Таково было его первое впечатление от цивилизации. Ему хотелось, чтобы его хозяин как можно скорее вернулся к нему обратно в эту странную комнату, в которой так надолго оставил его одного. Это была комната, обставленная какими-то неприятными предметами. Со стен смотрели на него странные лица, но они не двигались и не говорили, а уставились на него с таким видом, какого он еще ни разу не замечал у людей. Он помнил, как однажды его хозяин лежал неподвижно на снегу, закоченев от холода, а он сам в это время сидел на задних лапах, смотрел на него и жалобно выл от предчувствия летавшей вокруг них смерти; но эти люди на стенах смотрели как живые, а казались покойниками.

Вдруг Казан насторожил уши. До него донеслись шаги, а затем и отдаленные голоса. Один из голосов был его хозяина. А другой вдруг заставил его задрожать. Однажды, когда-то давным-давно, когда он был еще щенком, так что это могло бы даже показаться сном, он слышал чей-то смех, каким обыкновенно смеются девушки, тот самый, полный радостного счастья и какой-то удивительной ласковости смех, который заставил теперь Казана поднять голову, когда эти двое вошли. Он уставился на них, и его красные глаза вдруг вспыхнули. Он тотчас же понял, что эта девушка была дорога его хозяину, потому что тот сразу же ее крепко обнял. Когда вспыхнул огонь, Казан увидел, что у нее были очень светлые волосы, здоровый, розовый цвет лица и ясные, голубые, точно васильки, глаза. Увидев его, она вдруг вскрикнула и бросилась к нему.

– Осторожнее! – крикнул мужчина. – Он опасен! Казан…

Но она была уже около собаки и опустилась перед ней на колени, такая пушистая, веселая и красивая, глаза у нее сияли, и руки уже готовы были его обнять. Отстранится ли от нее Казан? Бросится ли он на нее? Была ли она для него из тех людей, которые смотрели на него со стен, и вообще, враг ли она для него? Не схватить ли ему ее прямо за белое горло? И он увидал, что мужчина подскочил к нему, бледный как смерть. А затем девушка все-таки коснулась Казана рукой, и он вдруг почувствовал, как от этого ее прикосновения по каждому его нерву пробежала дрожь. Обеими руками она повернула его голову к себе. Она приблизилась к ней лицом, и он услышал, как, чуть не со слезами, она сказала:

– Так это ты, Казан, мой милый, дорогой Казан, мой герой, который принес его ко мне, когда все остальные поумирали! Мой Казан, мой герой!

И затем, чудо из чудес, она прижалась к нему лицом. Все это время Казан не шевелился. Он едва дышал. Прошло много времени, прежде чем девушка подняла голову. И когда она это сделала, ее глаза блестели от слез, а над нею и Казаном стоял мужчина, стиснув зубы и держа руки наготове.

– Я никогда не думал, – сказал он в крайнем удивлении, – чтобы он позволил кому-нибудь прикоснуться к себе голыми руками. Отодвинься-ка назад, Изабелла. Но что это такое? Посмотри-ка!

Казан тихонько заскулил и уставился своими красными глазами девушке в лицо. Ему хотелось, чтобы она снова погладила его рукой; он желал лизнуть ее прямо в лицо. Побьют ли его палкой, казалось, думал он, если он осмелится на это? Теперь уж он вполне безопасен для нее. Он может броситься за нее на кого угодно. И он пополз к ней на животе, дюйм за дюймом, не спуская с нее глаз. Он слышал, как мужчина воскликнул: «Но что это? Посмотри-ка!» – и весь задрожал. Но никто не ударил его, чтобы он отскочил назад. Он коснулся пастью ее легкого платья, и она, нисколько не отстранившись от него, посмотрела на него влажными глазами, блиставшими, как звезды.

– Смотри! – прошептала она. – Смотри!

На полдюйма, на дюйм, на два дюйма ближе – и он всем своим большим серым телом подполз к ней вплотную. Теперь уж он мордой медленно стал искать ее ноги, ее колени и, наконец, коснулся ее теплой маленькой руки, лежавшей на коленке. Его глаза все еще были устремлены на нее: он видел казавшееся ему странным трепетание в ее белом, открытом горле, и как затем задрожали у нее губы, и с удивлением посмотрел на мужчину. Он тоже, в свою очередь, опустился на колени около них и одной рукой обнял девушку за талию, а другой стал гладить собаку по голове. Казан не любил его прикосновения. Он не доверял ему, так как природа научила его относиться с недоверием к прикосновению к нему рук всех мужчин вообще; но он терпел это теперь потому, что замечал, что это нравилось и девушке.

– Казан, старый приятель, – обратился к нему ласково хозяин, – ведь ты не будешь трогать ее, не правда ли? Мы оба будем любить ее! Хорошо? Она теперь наша; ты понимаешь, Казан: она теперь вся целиком наша с тобой! Она теперь твоя и моя, и мы положим за нее всю нашу жизнь; и если нам с тобой когда-нибудь придется защищать ее, то мы будем драться, как дьяволы. Не правда ли? Как ты думаешь, Казан?

И еще долгое время, когда они уже отошли от собаки и оставили ее на разостланной шкуре одну, Казан все еще не сводил глаз с девушки. Он прислушивался и наблюдал, и с каждой минутой ему все больше и больше хотелось подползти к ним обоим и лизнуть девушку в руку, в платье или в ногу. Немного спустя его хозяин сказал что-то девушке, и она со смехом подбежала к чему-то большому, четырехугольному и блестящему, стоящему поперек угла и вдруг оскалившему такой длинный ряд белых и черных зубов, что с ним не смог бы сравниться по длине даже весь Казан. Он удивился на эти зубы. Девушка коснулась их своими пальцами, и все завывание ветров, которое он когда-либо слышал, вся музыка водопадов и речных быстрин, все песни птиц весенней порой сразу же побледнели для него при тех звуках, которые полились из-под этих зубов. Это была его первая музыка. В первую минуту она заставила его вздрогнуть и даже испугала его, а затем он почувствовал, что это был вовсе не страх, а какой-то странный зуд, вдруг пробежавший по всему его телу. Ему вдруг захотелось сесть на задние лапы и завыть, как он обыкновенно выл на биллионы звезд, рассеянных по небу в холодные зимние ночи. Но что-то удержало его от этого. Удержала именно девушка. Он стал медленно подползать к ней на животе, но, почувствовав на себе взгляд мужчины, остановился. А потом опять пополз, но только чуть заметно, по одному дюйму в редкие промежутки времени, вытянув далеко вперед шею и положив морду прямо на пол. Он был уже на самой середине комнаты, как раз на полпути к девушке, как вдруг эти удивительные звуки стали замирать и зазвучали низко-низко.

– Продолжай! – быстро заговорил мужчина. – Продолжай еще! Не останавливайся!

Девушка обернулась, посмотрела, как собака ползла на животе по полу, и стала играть еще. И мужчина все еще смотрел на Казана, но его взгляд уже не мог отогнать его назад. Казан придвигался все ближе и ближе, пока наконец его вытянутая морда не коснулась складок ее платья, лежавших на полу. А затем он весь задрожал, потому что она стала петь. Он слышал и раньше, как мурлыкали перед своими юртами индейские женщины, слышал дикий рев индейцев, распевавших свою обычную песню про оленя, но, чтобы такая удивительная приятность могла вдруг слетать с губ девушки, он не мог себе даже и представить. Теперь уж он совсем забыл о присутствии своего хозяина. Спокойно, исподтишка, так чтобы она не заметила, он поднял голову. Но она все-таки посмотрела на него; в ее глазах для него было что-то такое, что внушало ему доверие, и он положил ей голову прямо на колени. А потом и сама девушка коснулась его рукой, и с глубоким, продолжительным вздохом он зажмурил глаза. Музыка закончилась. Над ним раздался легкий, трепетавший звук, – не то смех, не то рыдание. Он услышал затем кашель своего хозяина.

– Я всегда любил этого пса, – сказал хозяин, – но никак не мог ожидать от него ничего подобного.

И его голос показался Казану тоже дрожащим.

Глава II

На север!

Для Казана потянулись удивительные дни. Он позабыл о лесах и глубоких снегах. Он позабыл о своих ежедневных драках со своими товарищами по упряжи, об их лае позади него, о длинных поездках по обширным пространствам Баррена, напрямик. Он позабыл о понуканиях погонщиков, о предательском свисте двадцатифутовой плети из оленьей кожи, и о взвизгиваниях, и о напряжении, говоривших ему о том, что позади него, вытянувшись в одну линию, следовали еще и другие собаки. Но теперь что-то новое заняло место всего того, что он потерял. Оно было в комнате, в воздухе, вокруг него самого даже тогда, когда девушка и его хозяин вовсе не находились поблизости. Где бы она ни была, он всюду находил это странное нечто, что совершенно не давало ему чувствовать себя одиноким. Это был запах девушки, и иногда именно этот самый запах заставлял его тихонько скулить по ночам, когда ему следовало бы вместо этого просто выть на звезды. Он не был одинок, потому что как-то ночью во время своих скитаний по квартире он вдруг набрел на какую-то дверь, и когда девушка утром отворила эту дверь, то нашла его свернувшимся калачом и тесно к ней прижавшимся. Она наклонилась над ним и приласкала его, причем ее густые волосы волнами упали на него и обдали его своим запахом; после этого она уже сама постлала около своей двери мех, чтобы он спал здесь всегда. И в течение всех долгих ночей он знал, что она находилась по ту сторону двери, и был доволен. С каждым днем он все менее и менее думал о тех диких местах, которые оставил, и все больше и больше думал о ней.

А затем наступила перемена. Как-то странно вдруг все вокруг него засуетились, заспешили, и девушка перестала обращать на него внимание. Он забеспокоился. Он обонял эту перемену в самом воздухе и стал следить за выражением лица своего хозяина. А потом, как-то однажды утром, очень рано, на него надели ошейник и опять привязали к нему железную цепь. И он стал наконец понимать все только тогда, когда хозяин потащил его за собой и вывел через дверь на улицу. Итак, значит, его уводят куда-то прочь. Он вдруг подался всем телом назад и отказался повиноваться.

– Пойдем, Казан, – стал ласково уговаривать его хозяин. – Иди, мой милый!

Казан рванулся назад и оскалил белые зубы. Он ожидал визга плети или удара дубиной по телу, но не последовало ни того ни другого. Хозяин засмеялся и ввел его обратно в дом. И когда они вновь вышли из него, то на этот раз с ними была уже и девушка и шла рядом с ним, держась за его голову. Только благодаря ей он прополз через зиявшую дверь в темный багажный вагон, и только она одна и светила ему в его мрачном углу, куда привязал его хозяин. Затем оба они вышли, смеясь, как дети. Целые часы после этого Казан пролежал тихо и весь в напряжении, прислушиваясь к монотонному стуку колес как раз под собой. Несколько раз эти колеса переставали вертеться, и тогда он слышал долетавшие до него извне голоса. Под конец ему показалось, что он услышал знакомый голос, и он тотчас же вскочил, натянул цепь и заскулил. Запертая дверь отодвинулась вбок. Вошел человек с фонарем, а за ним следовал хозяин. Казан не обратил на них ровно никакого внимания, но стал всматриваться сквозь дверь в ночную темноту. Он чуть не разорвал ошейник, когда выскочил на белый снег, но, не найдя там той, кого искал, он остановился как вкопанный и стал втягивать в себя воздух. Над ним сверкали звезды, на которые он выл всю свою жизнь, а вокруг него возвышались леса, черные и молчаливые, окружавшие всю станцию, как стеной. Тщетно он искал тот запах, которого теперь ему не хватало, и Торп услышал низкую ноту горя, вдруг вылетевшую из его лохматого горла. Он поднял фонарь над головой, замахал им в воздухе, приспустив при этом цепь от ошейника Казана. На этот сигнал из ночного мрака вдруг отозвался женский голос. Он раздался откуда-то издалека, и Казан сразу так рванулся вперед, что цепь выскочила из руки мужчины. Он увидел перед собой мерцание и других фонарей. И вслед за тем еще раз послышался тот же голос:

– Казан!.. Сюда!..



Поделиться книгой:

На главную
Назад