Бродяги Севера (сборник)

Три раза видела Нанетта из окна своей хижины эти ужасные схватки человека с собакой. На третий раз она закрыла лицо ладонями и стала плакать. Когда Лебо вошел и увидал ее всю в слезах, то нарочно подтащил ее к окну и еще раз, насильно, заставил ее поглядеть на Мики, который, весь в крови, лежал избитый до полусмерти в своей клетке на полу.

В это самое утро Лебо должен был отправиться на осмотр своих капканов и западней. В такие дни он уходил из дому сразу на целых полтора дня и возвращался только к вечеру следующего дня. Уходя, он даже и не подозревал, что вслед за его исчезновением Нанетта выбежит из дому и направится прямо к клетке Мики.

Вот тогда-то Мики и позабыл ненадолго о человеке-звере. Избитый до такой степени, что едва мог держаться на ногах и смотреть, он все же нашел в себе достаточно сил, чтобы подползти к самой решетке и начать ласкаться о мягкие руки, которые бесстрашно просовывала к нему Нанетта. В одно из следующих посещений Нанетта принесла с собой и ребенка, закутанного, как маленький эскимос, и в преклонении перед обоими Мики радостно вилял хвостом и тихо, но ласково скулил.

Это удивительное событие в его жизни произошло в конце второй недели его плена. Лебо ушел, и на дворе стояла такая сильная метель, что Нанетта не решилась вынести на воздух ребенка. Поэтому она прошла к клетке одна и, с замиранием сердца отперев дверцу, на своих собственных руках перенесла Мики в хижину. Что, если бы Лебо когда-нибудь узнал, что она осмелилась это сделать?! Одна только мысль об этом бросала ее в дрожь. Тем не менее это продолжалось.

Однажды ее сердце чуть не остановилось, когда возвратившийся неожиданно Лебо вдруг увидел на полу пятна крови, оставленные собакой, и подозрительно взглянул на жену. Она успела ему солгать:

– Я порезала себе палец, – сказала она, и действительно, повернувшись к нему спиной, нарочно порезала его, так что когда Жак в следующий раз посмотрел на ее руку, то увидел, что палец на ней был обвязан и на тряпке виднелись кровавые следы.

После этого Нанетта внимательно следила за полом.

Эта хижина с женщиной и ребенком все более и более превращалась для Мики в рай. Наступил день, когда Нанетта настолько уже осмелела, что решилась брать его в хижину на всю ночь; и тогда Мики, лежа рядом с драгоценной колыбелью, ни на минуту не отрывал от нее глаз. Нанетта обыкновенно ложилась поздно. Перед сном она надевала длинный мягкий капот и, садясь около Мики и поставив маленькие голые ноги у печки, начинала расчесывать свои длинные волосы. Мики в первый раз увидел это удивительное, совершенно новое для него украшение женщины. Оно рассыпалось волнами по ее плечам и груди почти до самого пола, а запах от волос был так приятен, что Мики даже подползал к ней поближе и начинал тихонько скулить. С пытливым вниманием он следил также и за тем, как, кончив расчесывать волосы, она заплетала их в две косы своими тонкими пальцами. А затем, перед тем как потушить в хижине свет, она еще брала на руки ребенка и начинала его нежно ласкать. Мики следил за всем этим полными любви глазами, а когда наступала наконец ночь и в хижине воцарялась тишина, то он заботился только о том, чтобы до самого утра их не побеспокоило ничто.

По утрам, когда Нанетта просыпалась и открывала глаза, то всегда находила, что Мики лежал так близко около ее постели, что почти касался своею шерстью прижавшегося к ее груди младенца.

Однажды утром, когда Нанетта разводила огонь, какое-то странное чувство, неожиданно проснувшееся у нее в груди, заставило ее вдруг ни с того ни с сего запеть. В этот день Лебо ушел до ночи. Ни за что на свете она не решилась бы рассказать ему, что собирались делать они трое: она, ребенок и собака, в его отсутствие. Это был день ее рождения. Только двадцать шесть лет! А ей казалось, что она прожила уже целых двести лет! И из этих двадцати шести – целых восемь проведены с Лебо! Но все равно сегодня они будут праздновать этот день только втроем. И все утро хмурая хижина была полна новой жизнью – новым счастьем.

Еще в те далекие времена, когда, Нанетта еще не встречалась с Лебо, индейцы прозвали ее «маленькой птичкой» – так хорош был у нее голос. И в это утро, приготовляя праздничное торжество, она вдруг вспомнила прошлое и запела. В первый раз за все свои восемь лет супружества. Солнце затопляло комнату своими лучами, Мики весело скулил и колотил об пол хвостом, ребенок лепетал что-то по-своему и смеялся – и человек-зверь на время был забыт. В этом забвении Нанетта стала снова очаровательной девушкой, прекрасной, как в те дни, когда покойный теперь и тогда уже старый индеец Джекпайн уверял ее, что она родилась из цветочной пыли. Наконец поспел и вкуснейший обед, и, к великому удовольствию ребенка, Нанетта пригласила на него и Мики. Он уселся рядом с ребенком и имел при этом такой глупо-серьезный вид, что Нанетта смеялась до тех пор, пока у нее на черных ресницах не показались слезы. Под конец она не выдержала, подскочила к нему, обняла его за шею и стала говорить ему ласковые слова.

Так прошел день до трех часов, когда Нанетта убрала все признаки былого торжества и снова отвела Мики в его тюрьму. Это случилось как нельзя более кстати, так как едва только она успела скрыть следы преступления, как в просеке показался сам Лебо. Он шел вместе с прибывшим с озера Барренса из-за Полярного круга своим другом и соперником Дюраном, с которым неожиданно столкнулся по пути. Дюран ехал на двух собаках в Форт-Огод, а Лебо осматривал свои ловушки – там они и встретились.

В нескольких словах Лебо сообщил об этом Нанетте, и та удивленными глазами посмотрела на Дюрана: он произвел на нее неприятное впечатление. Она как-то сразу почувствовала к нему неприязнь. Он не сказал с ней еще ни одного слова, но она уже его сразу испугалась и легко вздохнула, когда оба мужчины отправились на двор.

– А теперь я покажу вам того зверя, – обратился к Дюрану Лебо, – который задушит вашу хваленую собаку, как зайца, в один прием. Я вам говорил уже, но вы не хотели верить. Теперь убедитесь сами!

И он захватил с собой дубину и кнут.

В этот вечер Мики как-то особенно свирепо отнесся к дубине и к кнуту и держал себя, как тигр из джунглей. Даже изумился сам Дюран и, затаив дыхание, воскликнул:

– Ну и черт же, действительно!..

Нанетта увидела через окошко то, что происходило у клетки ее Мики, и крик глубокой боли вырвался у нее из груди. И вдруг то женское начало, которое Лебо целыми годами выколачивал из нее, как-то сразу вспыхнуло в ней торжественным и бесстрашным огнем. В ней пробудилась ее освободившаяся от оков душа. Она вдруг осознала в себе веру в свои забитые силы, в свое мужество и решительность. Резким движением она оторвалась от окна, выбежала из хижины и прямо по снегу устремилась к клетке. И тут в первый раз в жизни она ударила Лебо по руке, которою он размахивал дубиной.

– Зверь, зверь! – закричала она. – Я говорю тебе, не смей! Слышишь? Не смей!

Остолбенев от изумления, Лебо опустил свою дубину. И это говорила ему она, Нанетта, его раба? Эта удивительная женщина, в глазах у которой горел вызов и было такое выражение, какого он никогда раньше не видел ни у одной женщины в мире, была его кроткой, безответной женой? Нет, это какое-то недоразумение! Здесь какая-то ошибка! Его охватила бешеная ярость, и одним только движением руки он оттолкнул ее так, что она упала на землю.

– Теперь я его убью! – заговорил он быстро, задыхаясь. – Да, именно убью! И ты, ты, чертовка, съешь его сердце живьем! Я его насильно протисну сквозь твою глотку, чтобы ты не заступалась за него и не говорила мне таких слов! Я… я…

Он потянул Мики за цепь и вытащил его из клетки наружу. Затем он замахнулся на него дубиной, но между ним и собакой с быстротой молнии вдруг встала Нанетта. Дубина вылетела у него из рук, и освободившийся кулак изо всей силы ударил женщину по плечу. Она, как лист, повалилась на землю.

И тут…

Дюран крикнул Лебо, чтобы он посторонился. Но было уже слишком поздно. Как воплощение возмездия Мики туго натянул свою цепь, бросился на Лебо и вцепился ему зубами в самое горло. Нанетта слышала это предостережение Дюрана, она видела своими глазами всю эту дикую сцену; голова у нее кружилась, в висках стучало, но она все-таки попыталась подняться на ноги. Затем она посмотрела на то, что лежало около нее на снегу. Испустив дикий, отчаянный крик, она бросилась бежать к своему ребенку.

Мики не сделал ни малейшей попытки огрызнуться на Дюрана, когда тот, набравшись храбрости, решился наконец оттащить его от трупа Лебо. Может быть, благодетельный инстинкт и тут подсказал Мики, что долг его исполнен. Он покорно вернулся к себе в клетку и, улегшись там на животе, только искоса стал поглядывать из нее на Дюрана.

А тот, глядя на окровавленный снег и на мертвое тело человека-зверя, смог только еще раз прошептать:

– Ну и черт же, действительно!

А очеловечившийся зверь в это время лежал в своей клетке и думал думу.

Глава XVIII

Бывают случаи, когда смерть является не горем, а ударом. Таково именно было состояние и Нанетты Лебо. Собственными глазами она видела ужасный конец своего мужа, и тем не менее в ее нежной душе не нашлось ни малейшего желания ни поплакать о нем, ни погрустить. Она не желала бы, чтобы он воскрес из мертвых. Она не могла грустить о своем вдовстве уже по одному тому, что сознавала, какое тяжелое детство предстояло ее ребенку, если бы оставался в живых его отец. Дюран, который был, пожалуй, лишь немногим лучше покойного, даже и не спросил ее, как поступить с мертвым телом и где его похоронить. Он просто вырыл яму в мерзлой земле и закопал туда Лебо, даже и не выждав, когда труп остынет окончательно. И об этом Нанетта тоже нисколько не пожалела. Ее муж исчез из ее жизни навсегда. Теперь уж он больше никогда ее не ударит. И Нанетта почувствовала вдруг большое облегчение.

Мики все продолжал лежать на животе в своем заключении. Он не шелохнулся с той самой минуты, как вырвал жизнь из своего мучителя.

Он совсем не думал о том, как его жестоко били, или об опасности смерти, на волосок от которой он находился, когда Лебо заносил над ним дубину; он не чувствовал боли в своих избитых членах, в окровавленной пасти и в выстеганных плетью глазах. Он думал только о Нанетте. Почему она убежала с таким ужасным криком, когда он загрыз ее врага? Разве не этот человек сбил ее с ног и, наверно, избил бы ее до потери сознания, если бы он, Мики, не протянул во всю длину своей цепи и не разодрал бы ему гортань? Почему же она так спешно убежала и до сих пор не возвращается назад?

И он тихо стал скулить.

День уже кончался, и ранние сумерки северной зимней ночи уже начинали обволакивать лес. Неясная в полумраке тень Дюрана появилась у решетки тюрьмы Мики. Он инстинктивно с первого же взгляда возненавидел этого охотника с Барренса, но тем не менее на него не заворчал. Дюран заглянул к нему сквозь прутья решетки. Мики даже не шелохнулся.

– Уф, дьявол!.. – проговорил Дюран и передернул плечами.

И вслед за тем расхохотался. Это был низкий, жуткий, полуспрятавшийся в его черной бороде смех, от которого у Мики забегали мурашки.

Вслед за тем Дюран повернулся к нему спиной и зашагал к Нанетте.

Она вышла к нему навстречу. Ее темные глаза ярко выделялись на мертвенно-бледном лице. Она еще не успела как следует прийти в себя от первого впечатления по поводу трагической смерти Лебо, но тем не менее в них уже светилось возрождение для нее ее прежней девичьей жизни. Она держала в руках ребенка. Охотник посмотрел на нее изумленными глазами. Перед ним стояла уже другая Нанетта, уже совсем не та, какою он видел ее, когда вошел к ней в первый раз с Лебо. Он вдруг почувствовал неловкость. Как он мог оставаться равнодушным в то время, когда в его присутствии так грубо обращался с нею муж? Почему он не может выдержать теперь этого взгляда ее глаз? Почему она не казалась ему раньше такой писаной красавицей? Но он тотчас же и овладел собою и стал излагать перед нею то дело, с которым пришел.

– Теперь эта собака вам будет не нужна, – сказал он. – Я возьму ее с собой!..

Нанетта не ответила. При виде Дюрана у нее перехватило дыхание. Но ему показалось, что она ожидала от него дальнейших объяснений, и тут его сразу осенило вдохновение, и он придумал для нее целую ложь.

– Вам, вероятно, известно, – сказал он, – что как раз на Новый год в Форт-Огоде предполагается турнир между собакой вашего покойного мужа и моей. Ввиду этого ваш супруг нарочно тренировал ее. Но сегодня, когда он показал ее мне, я так и решил, что этот черт непременно передушит всех моих собак, как лисица кроликов. Поэтому мы решили турнира вовсе не устраивать, а просто сторговались, и ваш супруг этого черта предал мне из рук в руки как раз перед вашим приходом и таким образом ваша собака стала моей. Я купил ее и беру с собой.

– Собака не продается, – ответила Нанетта, и огонь в ее глазах разгорелся еще сильнее. – Это собака лично моя и моего ребенка. Теперь поняли, мсье Дюран? Собака не про-да-ется!

– Понял, – с удивлением сказал Дюран.

– И когда вы, мсье, приедете в Форт-Огод, то скажите там нашему агенту, что Жак погиб, и расскажите там, как было дело. Передайте также, чтобы прислали кого-нибудь за мной и за моим ребенком. А до тех пор мы будем оставаться здесь.

– Слушаю, мадам!

И Дюран вышел. Никогда еще он не видел такой красивой и гордой женщины и был полон удивления, как это Жак Лебо мог ее ругать и даже бить.

Он вернулся к клетке, где по-прежнему, все в той же позе, лежал Мики. Приблизив голову к прутьям, Дюран стал с ним мягко разговаривать.

– Ну что, псина? – заговорил он. – Она не хочет тебя продавать? Она хочет тебя оставить при себе только потому, что ты заступился за нее и загрыз моего приятеля? Ну, в таком случае мне придется распорядиться тобою своими собственными средствами. Скоро должна взойти луна. Я накину тебе на шею петлю и придушу тебя так быстро, что она даже не успеет и услышать. Затем я потащу тебя к себе. И если я оставлю эту дверцу открытой, то она подумает, что ты убежал из клетки сам! А ты уж отработаешь мне это на предстоящем поединке!

Он отошел и отправился к тому месту, где, у опушки леса, оставил своих двух собак и легкие санки. Там он стал ожидать восхода луны.

Мики все еще не двигался. В окне хижины появился свет, и глаза его уставились на огонь. В его душе опять нарастала тихая жалоба на жизнь. Ему вдруг страстно захотелось заскулить. Теперь весь его мир заключался в этом самом освещенном окошке. Женщина и ребенок заглушили в нем все его желания, за исключением только одного – быть именно с ними.

А в это время в самой хижине Нанетта думала только о нем и о Дюране. В ее ушах все еще звучали его слова: «Теперь эта собака вам будет не нужна». Да, теперь все до одного человека могут сказать ей то же самое, что и он, когда узнают, как обстояло дело. «На что ей собака? – скажут они. – Она ей вовсе не нужна!» Но почему же именно не нужна? Потому что загрызла ее мужа Лебо, защищая ее от его побоев? Потому что она освободила ее от того рабства, в котором держал ее этот озверевший человек? Или потому, что, благодаря именно этой самой собаке, ее ребенок будет теперь жить не так, как тот другой, и что она сама будет теперь смеяться вместо того, чтобы проливать слезы и проклинать свою судьбу?

И ей вспомнилось, как однажды, возвратясь вечером с осмотра своих силков, полный негодования на обкрадывавшую его дикую собаку, ее муж с негодованием сказал:

– Это не собака, а настоящий черт! Впрочем, волчьей крови в нем вовсе нет. Когда-то, может быть, даже очень давно, она принадлежала какому-нибудь белому, цивилизованному человеку.

Собака белого, цивилизованного человека!..

В душе Нанетты что-то отозвалось. Значит, когда-то, давно, эта собака имела своим хозяином белого, цивилизованного человека, так же точно, как и она сама знала свое детство, в котором цвели радостные цветы и весело распевали птицы! Она попыталась было мысленно проникнуть в прошлое Мики, но ей это не удалось. Она ни за что на свете не смогла бы представить себе мысленно даже и того, что происходило менее года тому назад, когда Мики вместе с Чаллонером оставили Дальний Север и отправились на юг; для нее показалась бы необыкновенно странной дружба щенка с Нивой, этим маленьким черным медвежонком, ей в голову не могло бы прийти то, как оба они свалились с лодки Чаллонера в самую пучину и выплыли затем в Великую Страну Приключений, которая выработала из Нивы громадного медведя, а из Мики дикую, свободную собаку. Но в глубине души она чувствовала, что в судьбе Мики было что-то такое, чего она не могла себе вообразить. Мики недаром появился в этих местах. Что-то большее чем простой случай загнало его сюда.

Она тихонько поднялась и, боясь, как бы не разбудить ребенка в колыбели, осторожно отворила дверь. Только что взошла луна, и при ее еще неровном свете Нанетта отправилась прямо к клетке. Ее встретил радостный визг собаки, и она почувствовала, как Мики стал ласково лизать ее протянутые сквозь прутья клетки руки.

– Нет, нет! – сказала она со странной дрожью в голосе. – Ты не черт! Ты хорошая, славная, умная собака! Сколько времени я ждала, что вот-вот кто-то должен прийти сюда и спасти меня от этой ужасной жизни! И вот ты пришел и дал мне свободу. Благодарю, благодарю тебя…

И, точно от слова до слова понимая то, что она ему говорила, Мики склонил свою измученную и разбитую голову к ней на руки. Дюран издали наблюдал всю эту сцену. Он уловил свет от открывшейся двери и видел, как потом Нанетта прошла от хижины к клетке Мики. Его глаза ни на минуту не упустили ее из виду, пока наконец она снова не вернулась обратно. Он выждал, когда свет в комнате погас, и затем осторожно, как вор, тихо стал подкрадываться к собаке. Мики еще издали увидел его; ему помогла яркая луна, уже успевшая превратить ночь в полупрозрачный день. Но Дюран знал собак так, как и самого себя. Там, где Лебо применял грубость и дубину, он употреблял ласку, хитрость и быстроту, и потому смело и безбоязненно подошел к самой клетке Мики, просунул сквозь прутья руки и стал нежно его ласкать. Мики пристально посмотрел на него, а потом опять перевел взор на потемневшее окно Нанетты и, в избытке блаженства от ласки даже этого, несимпатичного ему человека, закрыл глаза. И вдруг Дюран просунул сквозь прутья клетки веревку. Мики даже и не заметил, как предательская петля мягко оплелась вокруг его шеи. Он также не заметил и того, как Дюран отпер дверцу клетки и, все еще не переставая его ласкать и говорить ему нежные слова, переложил конец веревки из одной руки в другую.

А затем случилось то, чего Мики не мог предвидеть.

Дюран быстро, как молния, вдруг откинулся назад, и Мики почувствовал, как его шею обхватил вдруг гигантский стальной капкан. У него захватило дыхание и помутилось в глазах. Делая судорожные усилия освободиться, он не мог издать ни малейшего звука и затем всею тяжестью своего тела повалился на землю. Еще десять секунд – и морда Мики уже оказалась туго стянутой намордником. Дюран взвалил его к себе на плечи и, оставив дверцу в клетке отворенной, понес его к своим саням.

– Глупая Нанетта! – сказал он себе с усмешкой. – Она никогда не догадается, как было дело. Она будет думать, что ты сам сбежал от нее в лес, и назовет тебя неблагодарным!..

Он увязал Мики на своих санях, ослабил у него на шее петлю, чтобы он не задохнулся совсем, крикнул своим собакам – и они понесли его к Форт-Огоду.

Когда Мики пришел в себя, то собаки уже стояли: Дюран нарочно остановил их так скоро. Это входило в его планы. Он перегнулся через сани и начал с Мики разговор, но не тем грубым тоном, каким обыкновенно разговаривал с собакой Лебо, а просто, беззаботно, не повышая голоса и стараясь придать своим словам характер шутливой болтовни. Затем он погладил Мики по голове. Для собаки это показалось новым и непонятным: ведь так еще недавно Дюран сдавливал ей веревкой горло, как тисками! К тому же это была рука не Нанетты, а его! И еще более показалось Мики странным то, что он лежал теперь укутанный в одеяло и, кроме того, был укрыт еще и медвежьей шкурой. А между тем еще так недавно он дрожал в клетке от холода и не знал, чем и как согреться. Здесь же было для него так тепло и так уютно! Поэтому он лежал спокойно. Дюран был в восторге от его ума. В эту ночь он не имел в виду большого переезда и потому остановился всего только в пяти или шести милях от хижины Нанетты, где и развел для себя костер. Здесь он вскипятил кофе и стал поджаривать на углях мясо. Он не давал ему испечься сразу, а старался подрумянивать его как можно медленнее, переворачивая его с боку на бок на деревянном вертеле, так что аппетитный аромат от него широко распространялся вокруг его стоянки. Двух своих упряжных собак он нарочно привязал поодаль, а сани с Мики придвинул как можно ближе к огню. Затем он стал следить за тем, какое впечатление производило на Мики его кулинарное искусство. С самых первых дней, как Мики был еще щенком, ему ни разу не представлялось в жизни случая, чтобы такой восхитительный запах щекотал ему ноздри. Он нюхал его, долго сдерживался и наконец облизнулся. Он даже от предвкушения щелкнул зубами. Дюран заметил это и ухмыльнулся себе в бороду. Затем он подождал еще четверть часа. После этого он снял мясо с вертела, порезал его на куски и целую половину их отдал Мики.

Мики с жадностью их проглотил.

Да, Анри Дюран был парень не дурак!

Глава XIX

В течение последних чисел декабря все пути на десять тысяч миль в окружности вели в Форт-Огоду. Был канун дня «Уске-Пипун», то есть Нового года – зимней гулянки обитателей пустыни, когда из дальних и ближних становищ и отдельных шалашей и хижин сюда сходились охотники и звероловы со своими чадами и домочадцами, чтобы продать свои меха и провести хоть несколько дней вместе с такими же людьми, как и они сами. У жены зверолова никогда не бывает соседок. «Линия» ее мужа всегда представляет собою, так сказать, маленькое, замкнутое государство, от которого надо отъехать на собаках целые сотни миль во все стороны, чтобы только найти хоть одну живую человеческую душу. Понятно поэтому, почему «Уске-Пипун» являлся таким интересным праздником для женщин; что же касается детей, то для них эти дни были все равно, что «идти в цирк» для городского ребенка; а мужчины всегда искали там и находили для себя ту желанную награду, ради которой с такими лишениями и трудом посвящали себя добыванию мехов. За эти немногие дни завязывались новые знакомства и восстанавливались старые связи. Отсюда распространялись все «свежие новости» диких лесов, где нет ни газет, ни регулярной почты: сведения о браках, смертях и рождениях; рассказы о трагических происшествиях, вызывающих слезы и рыдания, и о радостных событиях, от которых смеются и улыбаются. Именно в эти дни лесные люди в первый и в последний раз за все семь зимних месяцев «ездили в город». Индеец, метис, человек совершенно неизвестной породы и белый – все они одинаково веселились в эти дни, когда не различались ни цвет кожи, ни национальность.

В том году в Форт-Огоде предполагалось зажарить для надобностей приезжих нескольких оленей целиком, и ко времени приближения Дюрана к форту все дороги на юг, север, запад и восток были уже укатаны, как шоссе, от десятков тысяч следов собак и людей. Сотни саней спешили к Форт-Огоду из лесов, и на них прибывало не менее трехсот мужчин, женщин и детей и около тысячи собак. Дюран прибыл туда на день позже, чем рассчитывал, но, как известно, он времени зря не потерял. Теперь Мики сам уже послушно бежал вслед за его санями на конце ремня, хотя и был еще в наморднике. К вечеру третьего дня после своего отъезда из хижины Нанетты Лебо Дюран свернул с главного проезжего пути в сторону и погнал своих собак к стоянке некоего Андре Рибона, специальностью которого было снабжение фактора и его служащих в Форт-Огоде свежим мясом. Андре давно уже поджидал к себе своего друга и начинал уже страшно волноваться, что тот так долго не приезжал, хотя все еще не переставал его ожидать. Вот здесь-то Дюран и держал своего большого боевого пса. Тут же он оставил и Мики, заперев его на время в хижину Андре. Вслед за тем оба зверолова отправились в форт, который отстоял от них всего только в полумиле расстояния. Ни Дюран, ни Рибон не вернулись на ночь обратно. Хижина оставалась пустой. Но с наступлением темноты до слуха Мики вдруг стали доноситься какие-то странные и жуткие звуки, которые с приближением ночи стали раздаваться все громче и сильнее. То был шум от гулянки в Форт-Огоде – определенный гул человеческих голосов, смешанный с воем тысячи собак. Никогда ничего подобного Мики не слыхал и теперь, сидя совершенно неподвижно один, стал вслушиваться в долетавшие до него звуки. Затем он встал передними лапами на подоконник и начал смотреть в окно, точно человек. Хижина Рибона находилась как раз на самой вершине холма, царившего над замерзшей гладью озера, и далеко-далеко над верхушками низкорослого леса по ту сторону озера Мики увидел красное зарево от больших лагерных костров, разложенных вокруг Форт-Огода. Он заскулил и опять опустился на все свои четыре лапы. Всю ночь для него так мучительно долго тянулось время, пока не настал рассвет, что ему казалось, будто его оставили одного навеки. Но в этой хижине было для него все-таки гораздо удобнее, чем в клетке у Лебо, и он чувствовал себя в ней не так отвратительно, как там. Вся ночь прошла для него в чутком, беспокойном полусне, в течение которого он то и дело видел Нанетту и ее ребенка.

Дюран и Рибон вернулись только в полдень следующего дня. Они принесли с собой свежего мяса, на которое Мики накинулся с невероятной жадностью, так как сильно за эти сутки проголодался. Как-то безотчетно для самого себя он терпел заигрывания с ним этих двух звероловов. На вторую ночь его снова оставили в хижине одного. Но когда на следующее утро Дюран и Рибон вернулись опять, то они уже принесли с собою клетку в четыре фута в квадрате, сделанную из прочных березовых прутьев. Открытая дверца клетки была приставлена ими вплотную к двери хижины снаружи, и они заманили в нее Мики самым простейшим образом при помощи куска сырого мяса. Как только он соблазнился на мясо и вошел туда, дверца мгновенно затворилась, и Мики снова оказался в неволе. Затем клетку поставили на большие сани – и не успело еще показаться солнце, как Мики уже был на пути к Форт-Огоду.

То был как раз самый главный день торжества, день, в который для общего пользования зажарили сразу целого оленя и в который предполагался собачий бой. По мере приближения к форту человеческий и собачий гомон все нарастал и нарастал. Мики никак не мог сообразить, в чем тут было дело, и встал в клетке на все свои четыре ноги, чтобы быть наготове ко всему, и совершенно не думал о тех людях, которые куда-то его везли. Он смотрел через их головы и когда вдруг зарычал и сердито защелкал зубами, то Дюран от восторга даже засмеялся.

– Да, этот постоит за себя! – с восхищением воскликнул он. – Он и сейчас уже готов подраться!

Они двигались по берегу озера. Когда сани обогнули холмистый выступ и весь Форт-Огод вдруг открылся перед ними, как на ладони, возвышаясь на отлогом противоположном берегу, то рычанье вдруг замерло у Мики в горле. Его челюсти сомкнулись. Казалось, что и его сердце на минуту сжалось и перестало вовсе биться. До этого момента вся его вселенная включала в себя не более чем с полдюжины человеческих существ. Теперь же, и притом как-то сразу, вдруг, без малейшей тени предупреждения, он увидал их сразу целые сотни. При вида Дюрана с его клеткой целые толпы народа вдруг побежали вслед за его санями и по бокам. Кроме них Мики заметил еще и волков, и такое их множество, что все чувства у него пришли в смятение. Его клетка стала теперь центром всеобщего внимания кричавшей, жестикулировавшей толпы мужчин и подростков, бежавших следом за нею. К толпе стали присоединяться также и женщины, из которых многие были с грудными детьми. И тут путешествию Мики пришел конец. Его выгрузили с саней и поставили рядом с другой клеткой, в которой сидела другая такая же собака, как и он. Около этой новой клетки стоял темный длинноносый метис, который был похож на пирата. То был Граус-Пит, соперник Дюрана.

При виде Мики на его толстых губах появилась презрительная усмешка. Он повернулся к окружавшим его другим индейцам и метисам и сказал им что-то на своем языке, что вызвало их всеобщий горловой смех, походивший на ржание лошадей.

Лицо Дюрана сразу же густо покраснело.

– Смейся, подлый язычник! – крикнул он на Граус-Пита. – Но не забывай также и того, что я, Анри Дюран, все равно побью твою ставку!

И с этими словами он швырнул Граус-Питу прямо в лицо десять красных и две пестрые лисьи шкурки.

– Ну-ка, покрой эту ставку! – продолжал он кричать. – И помни, что у меня найдется еще в десять раз больше, чем столько!

Мики поднял морду и обнюхал воздух. Все кругом было насыщено странными запахами – от людей, собак и от пяти громадных туш оленей, которые жарились на своих вертелах на высоте целых пятнадцати футов над огромными кострами, которые были разложены под ними внизу. Оленям надлежало жариться в течение целых десяти часов, причем их медленно поворачивали на вертелах толщиною в руку человека. Бой должен был начаться до наступления пиршества.

Целый час гомон и гул человеческих голосов раздавались у обеих клеток. Народ совещался относительно достоинств бойцов и бился об заклад. Дюран же и Граус-Пит продолжали бросать друг другу выражения самого глубокого презрения, пока наконец не охрипли совсем. Через час толпа стала редеть. Вокруг клетки вместо мужчин и женщин теперь толпились одни только черномазые дети. И тут только Мики увидал стаи волков, которые были привязаны по одному или по два у края опушки. Наконец-то его ноздри уловили различие. Нет, то оказались вовсе не волки, а ему же подобные собаки!

Вся эта суматоха так оглушила Мики, что он далеко не сразу заметил собаку-волка в соседней клетке. Он подошел к краю своей клетки и понюхал воздух. Волкообразный пес тоже высунул по направлению к нему свою морду сквозь прутья. Мики тут же вспомнил о той волчице, которая когда-то укусила его в плечо, и тотчас же инстинктивно оскалил зубы и заворчал. Собака-волк ответила ему таким же рычанием. Анри Дюран восторженно потер себе руки, а Граус-Пит только тихонько ухмыльнулся.

– Да, хорошая будет потасовка! – опять воскликнул Дюран.

– Да и мой волк тоже не будет сидеть сложа лапы! – ответил ему Граус-Пит. – Но только эту твою собаку, когда у них дойдет до сути дела, стошнит, как малого щенка.

Немного позже Мики увидел, что какой-то белый человек вплотную подошел к его клетке. Это был шотландец Мак-Доннель, фактор. Он посмотрел на Мики и на собаку-волка грустным взглядом. А десять минут спустя в его маленькой комнатке, которую он приспособил себе под канцелярию, он говорил своему более юному собеседнику:

– Следовало бы запретить эти собачьи бои. Но, к сожалению, я этого сделать не могу. Они ни за что не согласились бы на это. Мы проиграли бы на таком запрещении половину всей сезонной добычи мехов. Такие бои происходят в Форт-Огоде вот уже шестьдесят лет подряд, и в сущности, пожалуй, они ведь ничем не отличаются от тех боксовых матчей, которые производятся там, в цивилизации, на Юге. Только в данном случае…

– Непременно происходит убийство, – ответил молодой собеседник.

– Да, это я и хотел сказать. Одна из собак во всяком случае должна погибнуть.

Младший собеседник вытряхнул пепел из трубки.

– Я люблю собак, – сказал он очень просто. – В моем посту, когда я буду фактором на деле, никогда не будет боя – разве что между людьми. А сегодня я вовсе не намерен смотреть на эту драку, потому что боюсь, что если бы пошел туда, то непременно вышел бы из себя и мог бы ударить кого-нибудь и из людей.

Глава XX

Было два часа пополудни. Олени уже почти изжарились. Пиршество должно было начаться через два часа. Наступал момент собачьего боя.

На середину площадки собрались триста мужчин, женщин и детей, сгруппировавшихся тесным кольцом вокруг громадной клетки в десять футов в поперечнике. К этой центральной клетке были с двух сторон придвинуты две поменьше, в которых сидели уже собаки. Рядом с одной из них стоял Анри Дюран, рядом с другой – Граус-Пит. Теперь они уже более не перекорялись. Их лица выражали твердость и решительность, на них смотрели триста пар глаз, и триста пар ушей напряженно ожидали сигнала к началу боя.

Этот сигнал подал Граус-Пит. Быстрым движением он поднял дверку клетки Мики. Потом он совершенно неожиданно толкнул его сзади заостренной палкой, и Мики в один прыжок оказался в большой клетке. Почти в то же мгновение волкообразный пес выскочил из клетки Граус-Пита, – и обе собаки оказались на арене лицом к лицу.

Дюран мог бы разочароваться в тех движениях Мики, которые непосредственно последовали за этой встречей. Оказалось, что в течение первой полуминуты Мики все еще продолжал с любопытством поглядывать на то, что вокруг него происходило. Происходи дело в лесу, собака-волк заинтересовала бы его настолько, что он забыл бы остальное и отнесся бы к нему как к Убийце номер два или как к бешеному волку. Но при данных условиях он меньше всего думал именно о драке. Угрюмое кольцо ожидавших человеческих голов зачаровало его; он не мог не всматриваться в каждое лицо, резко поворачивал голову то туда, то сюда и как бы надеялся увидеть среди всех этих людей Нанетту и ее ребенка или своего старого хозяина Чаллонера.

Граус-Пит назвал свою собаку-волка Таао вследствие необыкновенной длины его клыков; и, как на грех, этого-то самого Таао, к несказанному ужасу Дюрана, Мики в первое время вовсе и не заметил. Он подбежал к краю клетки и выставил свою морду между ее прутьями. Увидев это, Граус-Пит вызывающе засмеялся. Затем Мики стал бегать кругом по клетке, все время вглядываясь в молчаливые лица стоявших зрителей. Таао держался на самой середине клетки, и его красноватые глаза смотрели на Мики, не отрываясь ни на одно мгновение. То, что находилось за пределами клетки, его вовсе не интересовало. Он знал, в чем заключалась его прямая обязанность, и радовался заранее тому, как он перегрызет горло своему противнику. Некоторое время, в течение которого у Дюрана стучало сердце, как молоток, Таао вертелся как на оси, следя за каждым движением Мики, и наконец ощетинил шерсть.

Мики вздрогнул, остановился, и в эту минуту Дюран убедился, что все его надежды рухнут. Не издав ни малейшего звука, собака Граус-Пита вдруг накинулась на своего противника. Дикий рев вырвался из груди ее хозяина. По кругу зрителей пронесся вздох – и Дюран почувствовал, как холодная струя вдруг пробежала вдоль всей его спины и достигла туго затянутого пояса. Но то, что случилось в следующий затем момент, заставило остановиться сердца у всех. Для каждого было теперь ясно, что Мики погибнет при первом же налете своего противника. Это предполагали и Граус-Пит, и сам Дюран. Но в самую последнюю, не поддающуюся исчислению часть секунды, когда челюсти Таао готовы были уже сомкнуться, Мики вдруг превратился в живую молнию. Никогда еще не было видано более быстрого движения, чем то, когда он вдруг повернулся к Таао. Челюсти их сошлись. Послышался ужасный звук ломавшихся костей, и в следующую затем минуту, сцепившись вместе, обе собаки уже катались по полу. Ни Граус-Пит, ни Дюран не могли теперь разобрать ровно ничего в той свалке, которая происходила в клетке. В ужасе от схватки, они позабыли даже о своих ставках. Такого боя в Форт-Огоде не было еще никогда.

Наконец звуки поединка долетели и до складов компании. В дверях появился молодой собеседник Мак-Доннеля и стал вглядываться в сторону большой клетки. Он услышал фырканье, рычанье и лязг сталкивавшихся зубов, и его лицо сразу же сделалось серьезным, и в глазах у него загорелся недовольный огонек. Потом он с глубоким негодованием вздохнул.

– Какая гадость! – проговорил он про себя.

Скрестив на груди руки, он медленно сошел со ступеней и не спеша направился прямо к клетке. Когда ему удалось протиснуться сквозь плотное кольцо зрителей, то поединок был окончен. Он так же быстро пришел к концу, как и начался, – и собака-волк Граус-Пита уже лежала посреди клетки со сломанным позвоночником. Но и Мики тоже очень пострадал. Дюран уже успел отворить дверцу, быстро обмотал вокруг его шеи веревку и вытащил его из клетки. Мики был весь в крови и, полуслепой, стоял около него, едва держась на ногах. Изо рта у него текла багровая струя. Увидав его, подошедший к клетке белый молодой человек вдруг с ужасом вскрикнул.

А затем, не успев даже перевести дыхание, он вдруг стал кричать с какой-то странной интонацией, в которой в одно и то же время слышались и изумление, и жалость, и любовь:

– Мики! Боже мой! Мики! Мики!