Чужой

17 февраля 1985 года в десять часов утра на «Жигулях» начальника РОВД мы подъехали к кинотеатру «Колосс». В скверике возле бывшего собора никого не было, кроме сотрудников седьмого отдела, которые осуществляли наружное наблюдение. Напротив дворца культуры «Ижмаш» я увидел две машины «скорой помощи» — в них находились сотрудники госбезопасности. Там же стояла «Волга» председателя КГБ. У кинотеатра патрулировали постовые милиционеры. Не было только главного виновника торжества — народа. В райотделах милиции, ожидая сигнала, сидели вооруженные сотрудники, но народ безмолствовал. Митинг не состоялся.

21 февраля «Удмуртская правда» опубликовала статью «Курсом единства и сплоченности». Благоразумные ижевчане и жители автономной республики узнали из нее, что избирательная кампания в нашей стране проходит в обстановке высокой трудовой и политической активности трудящихся. Был приведен текст последнего выступления кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР, члена Политбюро ЦК КПСС, секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева. Будущий лидер страны говорил тогда, что служение народу составляет высший смысл деятельности КПСС, что в период между выборами национальный доход Российской Федерации увеличился на девятнадцать процентов. В 1990 году Горбачев скажет, что уже в 1983 — 1985 годах у него и у других коммунистов было полное понимание того, что национальный доход падает. Трудно определить, когда он говорил правду и говорил ли ее вообще когда-нибудь.

Московская верхушка партии всегда гордилась тем, что у членов ЦК корни в гуще народа. Может быть, они и «вышли все из народа», как пелось в известной революционной песне, но давным-давно потеряли с ним связь и с каждым годом все больше боялись его. Страх перед народным гневом толкал их на создание разветвленной сети слежки за умонастроениями людей, более того, они всегда были готовы к вооруженному подавлению возможных волнений. К этой мысли должны были привыкнуть все правоохранительные органы.

24 февраля, в день выборов, я вместе с двумя сотрудниками РОВД находился на избирательном участке. Перед заступлением на службу мы получили инструктаж о применении оружия в крайних случаях. Я спросил, какие «крайние случаи» имеются в виду.

— Могут быть разные провокации… Перехвачены телеграммы протеста в адрес ЦК. Есть сведения, что экстремисты хотят пикетировать участки… Словом, надо действовать по обстановке.

По дороге на избирательный участок я сказал своим коллегам, что никакая «обстановка», даже чрезвычайная ситуация, не заставит меня стрелять в безоружных людей. Коллеги ответили, что они коммунисты и для них приказ и устав партии превыше всего.

— Но ведь партия существует для народа и служит ему?

— Это все высокие слова, спустись на землю. Бандиты хотят сорвать выборы, понял?

— А кто определил, что они бандиты? Их что, уже судили?

— Засудят, не волнуйся.

— А если никто не придет голосовать — все будут бандитами?

— Да придут они, куда они денутся с подводной лодки!

И он самодовольно похлопал себя по кобуре.

К счастью, выборы прошли без эксцессов. Готовность номер один, объявленная МВД, оказалась ненужной перестраховкой.

4. ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ

«Когда насилие врывается в мирную жизнь — его лицо пылает от самоуверенности, оно так и на флаге несет, и кричит: „Я — Насилие! Разойдись, расступись — раздавлю!“ Но насилие быстро стареет, немного лет оно уже неуверено в себе, и чтобы держаться, чтобы выглядеть прилично, непременно вызывает в союзники Ложь. Ибо насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И не каждый день, не на каждое плечо кладет насилие свою тяжелую лапу: оно требует от нас только покорности лжи — и в этом вся верноподданность…»

Этот странный монолог с названием-заклинанием «Жить не по лжи», написанный Александром Солженицыным 12 февраля 1974 года, свыше десяти лет был, по существу, недоступен российскому читателю. И когда, наконец, его опубликовал один из перестроечных журналов, я узнал в мыслях писателя многое из того, над чем сам не раз задумывался. Отрывки из монолога Солженицына я выписал себе в блокнот. Вот и сегодня, наткнувшись на эту запись после врачебного обхода, я вспомнил несколько историй, которые тороплюсь изложить на бумаге: день в больнице проходит так быстро, иногда и десяток страниц черкнуть не успеешь, как уже отбой, и медсестра гасит свет. Но я все равно долго лежу в темноте и не сплю. Память не дает покоя.

До армии с милицией я был знаком только по книгам, не считая нескольких личных встреч с представителями правоохранительных органов, которые особых впечатлений не оставили. В общем, образ дяди Степы — доброго и справедливого — с детства прочно отпечатался в сознании. А призвали меня именно в милицейскую часть: мы патрулировали улицы г. Свердловска, охраняя общественный порядок.

В тот вечер мы несли службу в Центральном парке культуры и отдыха. Один из двух моих подчиненных (а я был старшим патруля) вдруг метнулся в сторону киоска и заорал:

— Перестань ссать, а то с яйцами оборву!

Когда мы с напарником подошли к месту происшествия, понять, что творится, сразу было невозможно. За киоском стоял, слегка покачиваясь, мужчина лет сорока. Вид у него был жалкий, по лицу стекали струйки мочи. Вытирая ее рукавом, он тихо бормотал:

— За что? За что, ребята?

— Давай трешку, и побыстрей!

— Ребята, простите, я же ничего не сделал…

— Ты еще базарить будешь? Гони деньги и уматывай!

— Что тут происходит? — попытался вмешаться я.

Патрульный, не отвечая, залез мужчине в карман, достал измятую трешку и пнул ему под зад. Чуть не упав, тот побежал и быстро скрылся из виду.

— Пойдем перекусим, деньги теперь есть, — сказал блюститель порядка.

Я молчал. Я настолько был потрясен увиденным, что оцепенел. Для меня было дико, не укладывалось в сознании, чтобы милиционер, а все мы носили милицейскую форму, унизил и ограбил гражданина, которого он призван защищать. Ведь патрульный снял с него фуражку и заставил его мочиться в нее, а потом надел ее ему на голову. Я почему-то ждал, что вмешаются силы небесные и немедленно восстановят справедливость. Но грома не раздалось, и молния не поразила обидчика.

— Ты чего такой квелый? Заболел, что ли? Учись, пока я жив, как надо работать.

Наглец явно ожидал, что я похвалю его за находчивость. А меня прорвало:

— И ты считаешь это работой? Или обирать пьяных входит в наши обязанности?

— Ну ты и фрукт… ты пойми, так все делают, все умные люди.

— А неумные?

— А неумные, вроде тебя, ходят голодными и уезжают домой в форме. А у меня денег на два костюма хватит, и еще на шляпу останется!

— Ну вот что, сволочь. Считай, что в одном патруле со мной ты больше не работаешь. Можешь хоть две шляпы натянуть на свою пустую голову, извилин в ней все равно не прибавится.

К тому времени я уже знал, что насилие в нашей среде не было чем-то исключительным. Пользуясь силой власти и вседозволенностью, патрульные нередко совершали ограбления граждан, насиловали беззащитных девушек, избивали пьяных. Об этих преступлениях знали офицеры и, как правило, прикрывали их. Они боялись огласки, потому что могли пострадать сами.

После службы мне долго еще снились кошмарные сны об армии. Во сне меня вновь и вновь призывали, и с мыслью, что мне опять придется столкнуться с адом лжи и тупости солдат и офицеров, я просыпался в холодном поту. Физически я был крепче многих своих сверстников, знал наизусть все существующие военные блоки, что в армии высоко ценилось, и если при этом ты добавишь, что империалисты только и ждут момента, чтобы напасть на Советский Союз, отличная оценка тебе обеспечена, но мне было тяжело служить из-за отсутствия в армейской среде элементарных норм морали. Здесь словно специально ставили задачу, как можно быстрее нивелировать личность, вытравить из человека все человеческое, превратить его в робота.

Однажды перед заступлением на службу у меня поднялась температура. В санчасть я, конечно, не пошел: по таким мелочам там вообще не принимают, обзовут симулянтом — и все лечение. Когда после патрулирования мы собрались в райотделе милиции, откуда нас обычно увозили в часть, я почувствовал себя совершенно разбитым. Меня бил озноб, голова раскалывалась. В ожидании, пока появятся остальные патрули, я поднялся на второй этаж, в тишине прилег на стулья и незаметно задремал. Проспал я минут пятнадцать, но когда спустился вниз, дежурный сказал, что рота уже уехала. Я побежал в часть, дорога была неблизкой, до отбоя в казарму прибыть не удалось. Меня вызвали к командиру роты, и тот наорал на меня, даже не выслушав объяснений.

— Ты меня на всю жизнь запомнишь! — пообещал он напоследок. И выполнил угрозу.

Не успел я вернуться в казарму и прилечь, как роту подняли по тревоге. Командир лично вывел нас из части, и мы побежали по ночному городу. Наказание бегом офицеры части считали лучшим методом поддержания дисциплины. За одного провинившегося отдуваться приходилось всем. После двадцатикилометровой пробежки виновному устраивали «разборки» сами солдаты, чего и добивались офицеры.

Мороз ударил градусов тридцать, но мы были в полной экипировке и скоро согрелись. За городом командир скомандовал:

— Газы!

В противогазе стало трудно дышать.

— Не отставать! — кричал командир роты. Он был налегке и без противогаза.

По лицу струился пот, замерзая льдинками на гимнастерке, автомат потяжелел, саперная лопата больно била по бедру. Мы вбежали в лес. Командир приказал продвигаться дальше ползком. Снег забивался в сапоги, в рукава, за шиворот, ноги окоченели, пальцев рук я тоже не чувствовал. Чтобы не задохнуться, я снял противогаз и увидел, что то же самое сделали и остальные. Вдоль цепочки бегал ротный, матерился и угрожал пистолетом, но его мало кто слушал. Я лег на спину. Снег был мягкий, пушистый, а небо опустилось так низко, что крупные звезды качались на ветвях деревьев. Тяжелые мысли покинули меня, словно растворившись в океане бесконечного ночного неба. Я увидел себя дома, кругом были родные лица, звучала приятная музыка…

Очнулся я в медсанчасти, куда все-таки попал стараниями командира роты. Я плакал от бессилия что-либо изменить в армии и успокаивал себя тем, что на гражданке будет легче, там никто не заставит меня терпеть несправедливость. Блажен, кто верует…

Первый же год службы в ижевской милиции убедил меня в том, что атмосфера здесь мало чем отличается от нездоровых армейских порядков. Пожалуй, болезнь была только загнана вглубь, симптомы ее не столь ярко проявлялись, как в армии. И мне действительно иногда удавалось оставаться самим собой.

С явной фальшью я впервые столкнулся, расследуя дело о разбойном нападении на девушку. С помощью логики и интуиции я вычислил преступника, и Глухов после многочасового допроса показал место, где спрятал отобранные джинсы. Его фотографию на опознание потерпевшей повез другой оперативник. Из дома отдыха, где та отдыхала вместе с матерью, этот сотрудник угрозыска вернулся довольный: мать потерпевшей сердечно отблагодарила его за раскрытие преступления и даже написала письмо начальнику райотдела. Вскоре был издан приказ, в котором роль этого оперативника отмечалась особо, хотя и о моем участии не забыли упомянуть. И на том спасибо. Я, конечно, был уязвлен, но история имела продолжение.

Выяснилось, что на Глухова в нашем отделе месяца два назад было заведено дело оперативной разработки, больше того, за ним установили наружное наблюдение, которое было снято за неделю до разбоя. Меня вызвал к себе замначальника угрозыска, курирующий оперативную работу.

— Ты хоть и без году неделя у нас, Разин, но пара-тройка агентов на связи у тебя имеется, так?

— Так точно, — ответил я, не понимая, к чему он клонит.

— Мог бы кто-нибудь из них написать агентурное сообщение, что этот самый Глухов совершил разбой?

— Никак нет, не смог бы. Да и не написал.

— А ты подумай, Разин. Хорошенько подумай. Не спеши.

— Тут и думать нечего. Мои агенты Глухова не знают.

— Мне казалось, ты умнее. Вот с меня требуют отчет об эффективности агентурной сети. Надо же чем-то его подтвердить…

— Так вы считаете, я должен попросить своего агента написать задним числом сообщение под свою диктовку?

— Ну зачем же так, Разин. Кто напишет — это уже технические детали. Какая разница — напишет агент или нет… Разин еще лучше напишет.

— Товарищ майор, мною раскрыто преступление, — горячо заговорил я. Мною, и агенты тут ни при чем. Поэтому никаких туфтовых документов я оформлять не собираюсь.

— Жаль, я думал, мы поймем друг друга. Впрочем, может, это и к лучшему.

Смысл последней фразы я понял только через день, когда появился приказ о поощрении еще одного сотрудника милиции за успешную реализацию дела оперативной разработки. Того самого, который поторопился прекратить за Глуховым наружное наблюдение. Он оказался сговорчивее — тут же написал фиктивное агентурное сообщение. А замечательный замначальника угрозыска убил сразу двух зайцев: у него появилась возможность отчитаться за расторопность агентов и за эффективность работы целого коллектива, якобы раскрывшего сложное преступление.

Однажды из кассы аэрофлота, расположенной тогда на углу улиц Ленина и Коммунаров, пропали деньги. Благо что помещение кассы было в двух шагах от райотдела, и мы со следователем и экспертом-криминалистом быстро добрались пешком до места происшествия. Кража произошла при следующих обстоятельствах.

После смены старший кассир сидела в своем кабинете и принимала дневную выручку от кассиров. В это время ее пригласили к другому телефону, и она вышла буквально на две минуты. Вернувшись, она стала пересчитывать принятые деньги и обнаружила, что не хватает семисот рублей.

— Деньги лежали вот здесь, — уточнила старший кассир, показывая на небольшую коробочку у края стола.

Поколдовав над ней немного, эксперт безнадежно махнул рукой:

— Дохлый номер.

— Очередная «висячка», — подтвердил его заключение следователь и сел писать протокол осмотра.

Я, конечно, знал, что это только в кино криминалисты легко получают отпечатки пальцев, в действительности же снять их совсем непросто, даже с поверхности, которая хорошо сохраняет отпечатки. К тому же они часто бывают непригодны для идентификации. Эксперт и следователь почти сразу сделали вывод, что преступление не будет раскрыто и, выполнив все необходимые формальности, ушли в отдел.

Задача, которую я принялся решать, оказалась со многими неизвестными, и в начале расследования все действующие лица были для меня главными. После первого круга допроса я заключил, что старший кассир вряд ли могла инсценировать кражу, и сосредоточил внимание на ее подчиненных. Их было семеро.

Ситуация походила на чисто английский детектив: подозревать можно было любую из женщин, и все они находились здесь, в закрытом помещении. Это интереснее, чем искать неизвестного преступника в полумиллионном городе, и в то же время вряд ли проще: информации — минимум, личности кассиров мне неизвестны, их прошлая жизнь — тоже. И если в иной ситуации, располагая временем и помощниками, я мог собрать любую информацию о любом человеке, то на этот раз такой возможности у меня не было.

Начиная этот психологический поединок, я знал, что лицо, совершившее преступление, постарается запутать меня, нейтрализовать мои приемы ведения допроса, я же, со своей стороны, должен был исходить из учета возможных способов совершения и сокрытия кражи, стараясь установить скрываемые факты. Каждая из сторон такого поединка стремится уловить ход мыслей соперника. Тот, кто угадает, обеспечивает себе успех и победу.

Беседуя с женщинами, я постепенно накапливал информацию. Одна из них была разведена и, со слов ее коллег, часто меняла мужчин. Другая оказалась юной и легкомысленной. Третья была интересна тем, что последней сдавала деньги. Четвертая, средних лет женщина, внешне выглядела вполне благопристойно, но слишком настороженно и односложно отвечала на вопросы. Трех остальных я исключил после первого круга беседы — так подсказывала моя интуиция, которая почти никогда меня не подводила.

Шел уже одиннадцатый час вечера, и кассиры стали проявлять недовольство. Задерживать их далее я не имел никакого права, но и результатов у меня фактически не было. Я решил в третий раз допросить всех подозреваемых, и вот тогда у той женщины, которая последней сдавала деньги, не выдержали нервы.

— Сколько можно спрашивать об одном и том же? Я сдала деньги и вышла. И все! А сейчас мне надо домой, у меня ребенок голодный!

— Конечно, я сейчас вас отпущу. Я убедился, что никто из вас не мог взять эти деньги. Значит, их взял тот, кто сейчас сидит спокойненько дома и смеется над нами…

— Зоя? Да нет, что вы…

— Зоя — это еще один кассир?

— Нет, это подруга старшего кассира. Но она не могла, она ее очень давняя подруга, мы все ее хорошо знаем.

Оказалось, что в момент сдачи денег и, самое главное, в момент отсутствия старшего кассира в кабинете находилась ее подруга. Все женщины в один голос стали защищать ее, даже та, что отвечала односложно, вдруг заговорила горячо и толково, и я понял, что ни одна из них кражи не совершала. Я отпустил всех, оставив только старшего кассира.

— Скажите, пожалуйста, что делала ваша подруга, когда вы выходили из кабинета?

— Она сидела на стуле. Вот здесь, у стены.

— А когда вы вернулись?

— Когда я вернулась… Она стояла у зеркала…

— А что она делала у зеркала?

— Обыкновенно что — поправляла волосы.

— А потом?

— А потом мы еще поболтали немного.

— Она снова села?

— Да, конечно. А потом я стала пересчитывать деньги…

Это насторожило меня. С какой стати у нее возникла необходимость вставать и поправлять волосы именно в отсутствии хозяйки кабинета? Она могла это сделать, когда вошла, и перед уходом. Но вставать со стула для того, чтобы снова сесть? Нелогично. А что, если она встала, подошла к двери, убедилась, что поблизости никого нет, быстро подошла к столу, взяла, не считая, несколько купюр и тут услышала шаги. Она сообразила, что добежать до стула не успеет и сделала вид, что поправляет волосы: зеркало висит недалеко от стола. Подруга-кассир, доверяя ей, естественно, не обратила на странность в ее поведении никакого внимания. Хорошо было бы допросить ее немедленно, но время приближалось к одиннадцати, и я решил отложить разговор до утра.

В шесть тридцать я приехал к ней домой и предложил проследовать со мной в райотдел. Сопротивление было очень легким, причем я заметил, что ее муж возмущался моим ранним визитом даже больше, чем Зоя.

Доказательств у меня не было никаких, вообще ничего, кроме моей версии, которая в любую минуту могла лопнуть, как мыльный пузырь. Важно было сразу найти контакт, а как узнать, где ее слабое место? Я решил начать с разведки.

— Как часто мы делаем в жизни ошибки, не правда ли? И когда можем исправить их, почему-то не решаемся. А потом приходится раскаиваться и горько сожалеть о содеянном…

— К чему все эти разговоры? Я хочу знать, чем я вам обязана? Может быть, вы изволите объяснить причину?

«Так-так, — мысленно улыбнулся я. — Я тоже знаю, что лучшая оборона это нападение. Только мне пока рано наступать».

— Хорошо. Где вы были вчера вечером?

— Зашла к подруге, потом за ребенком в детский сад, потом пришла домой и весь вечер была дома. А в чем, собственно, дело?

«Скорее всего она не врет, — подумал я. — И если это она украла, то деньги у нее дома. Теперь главное — найти контакт, иначе она замкнется. Но как держится — сама невинность!»

— Вообще-то наше законодательство гуманно относится к людям, впервые нарушившим закон, — сказал я. — Кстати, о какой подруге вы говорите? Случайно, не о той, что работает в кассе аэрофлота?