Осада (СИ)

Бахва перевел взгляд на русских солдат на въезде. Их командиры так же смотрели в бинокли, вероятно так же недоуменно трясли и разглядывали свою оптику, и о чем-то совещались меж собой. Русские видны были как на ладони. Каждое действие, каждый шаг или жест.

– Инфракрасный режим в порядке. Только почему-то в селе не работает.

– Тебе не кажется странной такая избирательность?

– Кажется. Возможно, они закрылись мокрыми, только из колодца одеждами.  Как раз на случай чего-то подобного.

– Или все умерли.

– Очень смешно, Михо.

– Взаимно, командир. Я вот что думаю, командир: часа через четыре, максимум пять, когда русские угомонятся и попривыкнут к тому, что ни черта не видят в деревне, горцы просто уйдут. Часть пленных возьмут, а остальных оставят на месте.

Бахва вздохнул. Положив бинокль на камень – так он стабилизировал картинку лучше – принялся внимательно изучать позиции русских вокруг села. Оцепление было не то, чтобы внушительным, но достаточным для того, чтобы не дать даже единственного шанса выбраться. Русские были повсюду, занимали все тропы, все господствующие высоты, чудо еще, что им не пришло в голову чуть отойти и взять под контроль этот холм.

Теперь в бинокль Михо смотрел Важа. Что-то пытался разглядеть в селении, быть может, кого-то из своей дальней родни – но сделать это при том, что каждый житель стал практически неразличим для инфракрасной оптики, не представлялось возможным. Наконец, он оставил бесполезное занятие и подполз к Нодару, о чем-то с ним беседуя. Тот несколько раз пожимал плечами, затем коротко прошептал:

– Видимо, прорываться они будут, используя живой щит. Это единственное, что мне приходит в голову.

– А мне сейчас пришло другое, – Михо отстранил Важу, и наклонился к Нодару. – Есть версия, что это сговор с русскими.

– Не понял, – встрял Бахва.

– Никаких партизан не было. Колонна только сделала вид, что попала в засаду. Это легко – стрелять в никуда, особенно когда на борту твоего грузовика уже есть мертвяки. А затем русские засели в селе. Иначе, почему они так уверены в происходящем, что даже не выставили посты и ходят безоружные. Маются без дела. Да просто им уже действительно нечего делать – все, что могли, весь этот спектакль, они завершили. Осталось объявить, что подлая Грузия послала тучу наемников резать села и убивать мирных русских вояк, защищающих таких же мирных грузин.

И Михо замолчал, переводя дыхание после столь необычно долгой для него речи. Бахва молчал так же. Важа оглянулся на Нодара, но тот упрямо покачал головой, хотел возразить, но невдалеке зашелестели ветви кустов. Бахва обернулся и тотчас опустил ствол автомата Михо.

– Манана, – произнес негромко он. Через минуту она была в окружении своего отряда.

– Вы так оживленно о чем-то спорили, – сказала она, стараясь перевести дыхание в промежутках между фразами, – удивляюсь, как русских не разбудили. У них уже отбой давно, а вы их беспокоите.

– Что ты увидела там, что так радуешься? – довольно холодно спросил брат. Манана пожала плечами

– Русских здесь человек двести. Или больше. Вероятно, основную часть просто десантировали с вертолетов. Между прочим, часть сидит прямо под этим холмом, вам не видно, около дюжины спецназовцев, и чего-то ждет. Огня не разжигают, но оружие наготове.

– Я обратил внимание, что русские чего-то ждут. Но скорее всего, рассвета, поскольку оптика ничего не может поделать с обитателями Мели.

– Вот парадокс: село будто вымерло, и в то же время продолжает жить.

– Скорее уж, село готовится к встрече с русскими войсками. Причем с распростертыми объятиями, – тут же откликнулся Михо.

– Ты думаешь, это очередная подстава? Вот не уверена. С чего бы это русские стали минировать подходы к селу?

Мужчины переглянулись.

– Минировать? Когда?

– Еще до нашего подхода. Я обратила внимание, как осторожно обходят стороной тропы и как далеко расположены позиции русских. Подчас в самых неудобных для атаки местах. Значит, минные поля просто закрывают дорогу партизанам, и они это знают. Потому и шатаются без дела, ожидают глубокой ночи, когда можно будет хотя бы попытаться разминировать проход, – Манана замолчала, озирая сгрудившихся вокруг нее мужчин, – Полагаю, их заперли в селе, и те об этом знают. Брат, а ты что видел?

В двух словах Бахва постарался передать увиденное еще вечером в деревне. Манана слушала, потом вынесла неутешительный вердикт:

– Знаешь, брат, иной раз мне кажется, они уже сдались. И если за сегодняшнюю ночь ничего не произойдет, тогда выходит, что они просто ждут завтрашнего утра, чтобы протянуть вперед руки.

– Но движение не прекращается до сих пор. И это странно. Если внимательно всмотреться, то можно увидеть….

– А ты как бы вел себя, когда назавтра тебя отправят в Сухуми?

При слове «Сухуми» Бахва непроизвольно вздрогнул. Под столицей Абхазии располагался огромный фильтрационный лагерь и тюрьма для военнопленных.

После этих слов наступила томительная пауза. Долго никто не посмел нарушить нависшую тишину, медленно опустившуюся им на плечи, и прижимавшую с силой к земле.

– Так что нам все равно придется подождать до завтра, – тихо  произнесла Манана. Она корила себя за напоминание о Сухуми. Во время войны их двоюродный брат Тенгиз исчез именно там. Стоит ли говорить, что Бахва, ее младший брат, воевавший в тех же местах, но сумевший уйти от пленения, теперь стал тенью возмездия? Стоит ли упоминать, что именно из-за него, брата, Манана отправилась в ополчение и в итоге вошла в одну с ним группу? Что слова, разве они передадут тяжесть мыслей, давящих на мозг при упоминании одного только слова. – Как ночь пройдет, так и будем действовать. А сейчас давайте выбирать, кому предстоит поспать.

Мужчины зашевелились, зашептались, словно слова эти вывели их из гипнотического воздействия тишины. Наломали веточек и стали тянуть. И когда первую короткую вытянул Важа, случилось неожиданное. Внезапно пискнул и зашелся в эпилептическом припадке звонка спутниковый телефон.

Бахва вздрогнул всем телом, вздрогнули и остальные, Манана торопливо взялась за винтовку, Михо за автомат, пытаясь разглядеть реакцию русских на прошедший со спутника сигнал. Темнота, прежде их союзница, стала внезапно предательски опасной.

– Что там? – буркнул он.

– Ответ на мой вопрос, – ответил Бахва. – Я запрашивал Кутаиси информацию об убитым Мананой краповом берете. Я подумал, что так смогу узнать что-то о войсках сопровождения колонны. Мне не ответили, но вот теперь решили… нет, не теперь. СМС было отправлено еще в восемь вечера.

– Так что? – нервничая, она озиралась по сторонам, но никакого заметного движения не видела. И это еще больше ее тревожило.

– Странное дело. Этот самый Оноприенко Федор Тимофеевич, семьдесят восьмого года рождения, оказался единственным полным георгиевским кавалером за всю новейшую историю России. И похоронен три года назад, как раз на этом кладбище. Убит нашим снайпером, кстати.

Манана изумленно уставилась на брата.

– Тут еще указано, что тело похоронили здесь, поскольку родственники не забрали на родину. Возможно, просто никого не было.

В этот момент до их слуха донеслись уже знакомые хлопки. Сразу четыре штуки. И еще три – секундой позднее.

11.

Дверь камеры открылась, внутрь впихнули нового подозреваемого. Белобрысый, с выгоревшими на солнце волосами, молодой человек лет двадцати пяти, в цветастой рубашке-поло, белых в тонкую бежевую полоску брюках, немного попачканных землей и светлых кожаных мокасинах на босу ногу. В серой камере, с темным кафелем пола и потолком в рыжих потеках он казался совершенно неуместным явлением. Стас пристально посмотрел на него. И получил столь же пристальный взгляд в ответ.

Сколько они молчали, играя в гляделки – трудно сказать. Вошедший выиграл, Стас вынужден был отвести взгляд. И едва только отвел, прибывший представился:

– Валентин Тихоновецкий, корреспондент газеты «Ярославский вестник», до выяснения. А… вы Станислав Белоконь, я прав?

– Откуда вы меня знаете?

– Меня вы не помните? Три года назад я брал у вас интервью. Вы тогда еще состояли в движении против нелегальной эмиграции. Были активистом.

– Вас сюда специально ради этого прислали?

Молодой человек усмехнулся.

– Считаете меня подсадной уткой? Да бросьте, Стас, давайте серьезно. Кстати, перейдем на «ты», помните, такое здесь правило.

Стас пожал плечами. В самом деле, в местах заключения, даже пускай это будет изолятор временного содержания, по-старому, КПЗ, все обращаются друг к другу на «ты». Вне зависимости от прежнего звания и места работы. Такая уравниловка – но только до той поры, пока человеку не определилось место в новой жизни.

Интересно, как этот журналист поведет себя, доведись ему и вправду попасть в СИЗО? Повадки он знает, но вот что случится на самом деле с ним в первый раз, когда его лично назовут «пряником» и дадут погоняло?

– Знаете, я ведь действительно, в определенном смысле, по вашей милости здесь. Только несколько иначе, чем вы представляете…. Да, так мы на «ты», я забыл. Ну и парилка же тут, – он вытер мгновенно вспотевший лоб воротом рубашки. Стас искоса смотрел на журналиста. Он уже успел притерпеться к той невыносимой жаре и духоте, что была в камере.

– Ты ведь работаешь на кладбище, – продолжил терзать вопросами Тихоновецкий. Стас не ответил, но Валентин не отступал. – Вчера вечером я отправился лепить репортаж об открытии одного клуба, «джинса», если честно. В смысле, проплаченная статья. Я распинаюсь о достоинствах, а мне за это двести евро в карман. Мероприятие затянулось, честно признаюсь, к выпуску номера я опоздал. Хозяин узнал и немедля выпер. Обратно дорога шла через кладбище…

– Может, хватит трепать? Скажи еще, без машины приперся.

Тихоновецкий пожал плечами.

– Да, без машины, моей «семеркой» только у клубов сверкать. Не баварская же. Короче, иду, а с кладбища мужик выбегает, пьянющий, и ко мне. Говорит, будто начали взрывать что на кладбище. Я от него отмахивался, но без толку. И тут сам взрывы услышал. Глухие такие, будто… петарды вдалеке бухают. Как на Новый год.

– И что нашел?

– Ты там еще не был?

– Откуда, только собирался. Меня за шкирку утром взяли и вот до сих пор торчу. Матери бы как сказать, что я здесь. А то она опять по моргам.

Его собеседник посуровел лицом. Очень профессионально изменилось выражение его физиономии – Стас моргнуть не успел, а на лице у Тихоновецкого отобразилось почтительное сочувствие.

– Да, эти сволочи, что угодно могут…. Ладно, у них тут небось, повсюду жучки понатыканы. Если меня выпустят, я позвоню, телефон только скажи, мобильник, у меня отобрали.

Стас продиктовал. Журналист положил вырванный из записной книжки листок в нагрудный карман цветастой гавайской рубашки, враз прилипшей к телу. Стас только теперь сообразил, почему на Тихоновецком такой нелепый наряд – своеобразный пропуск в тот мир, где он должен был заработать на статью.

– Как только отпустят, звякну. Фу, ну и духота, как тут дышать вообще можно… Да, продолжу. Со сторожем я зашел на кладбище и действительно обнаружил несколько вскрытых могил. Так, точно их взрывали. В темноте не разобрать особо, но я снял на мобильный, а тут этому алкашу позвонил собутыльник с другого кладбища, так что я схватил такси и помчался туда. Там тоже самое. Я немедленно в редакцию. У нас как принято – статья, раз уж номер ушел, выкладывается в Интернете. Так что я буквально на коленках настрочил, присовокупил фото, выложил. Затем решил связаться с теми, кто еще мог знать о происшедшем, вытащил из постели директора, сперва одного, потом другого, потом решил добраться до работников, первым мне на глаза попался ты… но тут статью хакнули, а пока я разбирался, что да как, за мной пришли. Просто как в восьмом, когда меня у твоей постели повязали.

Стас кивнул, смутно припоминая. К нему тогда много кого приходило. Большей частью милицейские чины, следователи, да еще знакомые – и его девушка, конечно. Журналистов несколько действительно брали интервью, потом приходили извиняться. Дескать, прости, друг, отказ вышел. Статья не пошла в печать. Больно серьезные ребята против тебя стоят. Они приходили, даже когда мать была возле него, говорили не стесняясь. Может быть, и вот этот говорил тоже. Доводя мать до бессильных слез.

Это уже после процесса местная пресса неделю носила его на руках. Победитель милицейского произвола – и тут же: милиция очистилась от оборотней. Как будто тот капитан куда-то делся. Нет, он даже пришел за ним на этот раз. Прекрасно зная, чего будет стоить и ему и особенно его матери его визит. Наверное, только так и мог отомстить за прошлое унижение.

– Слушай, а тебя за что менты загребли? За прошлое?

Стас скрежетнул зубами.

– Вроде того. Только сперва гэбист тряс. Спрашивал какую-то чушь несусветную…. Прикинь, ко мне приперся тот капитан, что в кутузке мне печень отбивал – дескать, пройдемте, поговорить надо. Маскарад устроил, жилы решил потянуть еще раз.  А потом выяснилось, что это он не для себя, сука, старается. Для гэбиста. Тот уже в машине сидел, папочкой тряс.

– О чем спрашивал?

– Про какую-то грузинскую мафию – у нас на кладбище одно время директором Адамидзе был. Еще до меня. Решили, что вандализм устроили именно черные, дескать, за отъем территорий отомстить.

– Бред, действительно.

– А меня на полном серьезе трясли. Вот только недавно отпустили. Весь день допрашивали, крошки хлеба не дали. Потом сюда перевезли и оставили.

– А где допрашивали?

– В УФСБ по области. Не знаю, что за здание, где-то на окраине. Недалеко отсюда. Да, – хмыкнул он, – и от кладбища моего тоже.

Тихоновецкий живо потер ладони.

– Отличная статья выйдет. В печать не пойдет, сразу скажу, но вот в сети постараюсь выложить.

– Только они, сволочи, могут удерживать любого до трех суток без предъявления обвинения….

– Э, батенька, – возразил Тихоновецкий, – это ментура. А ты нарвался на что посерьезнее. Кстати, не совсем понятно, чего тебя в КПЗ перевезли, может, все их тайные тюрьмы переполнены.

Стас попытался засмеяться. Не получилось. Шутка слишком уж походила на правду.

– Так что, – продолжил журналист, – держать они по закону об экстремизме, а видимо, именно это тебе и шьют, могут до трех месяцев. Понимаю, новость не из приятных, но и меня сюда притащили по тому же вопросу. Сперва менты трясли по поводу кладбища. А потом уже гэбня понаехала. Эти уже про тебя вспомнили. Тоже собирались отпустить, но кто-то наверху отмашки не дал.  Так что я у них торчу покуда не решится вопрос. Вроде и отпустить надо, и вроде отпустишь, а он, борзописец, начнет строчить. Слушай, наверное, наверное, они меня к тебе посадили не случайно. Если верно предположение, что тут жучков понатыкано, тогда мы должны о чем-то в разговоре  обмолвиться очень, для них, важном. Правда, я не знаю,  о чем.

Стас несколько недоуменно посмотрел на журналиста.

– Ты хочешь с ними сотрудничать?

– Я хочу понять, почему мы здесь торчим, как два графа Монтекристо.

– Очень романтично, – буркнул Стас.

– Это профессиональное. Видишь ли какая штука вырисовывается, судя по всему им, ну не знаю, гэбистам, ментам, нужно от нас что-то, чего они сами еще не понимают. И это как-то связано со случившимся на кладбищах. У меня есть подозрение, что не только в Ярославле такая штука происходит, а значит, дело рассыпается. Ты-то сам что на этот счет думаешь?

Стас пожал плечами.

– Да ничего. У меня до сих пор голова от вопросов гудит. Хорошо ли я знаю Адамидзе, имел ли контакты, когда, где, почему. Да, самое интересное, начали с того, почему это я поперся на кладбище работать.

– Да, в самом деле, почему?

Стас помялся немного, не зная даже, как лучше сказать. И что лучше сказать человеку, с которым он разговаривал второй раз в жизни. Вернее первый – вот так, по душам.

– Из-за девушки. Наверное, глупо звучит, но… она здесь. Ну, ты понимаешь, о чем я. Словом, я как узнал, что есть вакансия, сразу и подрядился. Кем, не имело значения.

Тихоновецкий разом оборвал себя и молча глядел в сторону железной двери с углублением глазка. В камере стояла тишина со двора, куда выходило окно, так же не доносилось ни звука. Город уже спал. И только они, превознемогая сон, еще беседовали друг с другом.

– Главное, быть поближе. Просто быть, ухаживать, подметать, смотреть, чтоб не забросили чего. Ну знаешь, как это часто бывает у дворников – на пустующую могилу непременно наваливается всякий мусор.

– Давно она? – спросил Тихоновецкий.

– Два года как.

– Мои соболезнования.