Статьи о русской литературе

5

«Что бы ни случилось с русской литературой, – говорил Н.А. Добролюбов, – как бы пышно ни развилась она, Белинский всегда будет ее гордостью, ее славой, ее украшением. До сих пор его влияние ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного; до сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознается, что значительной частью своего развития обязан, непосредственно или посредственно, Белинскому…»[20]. «…При появлении нового дарования, нового романа, стихотворения, повести – никто, ни прежде Белинского, ни лучше его, – писал И.С. Тургенев, – не произносил правильной оценки, настоящего, решающего слова. Лермонтов, Гоголь, Гончаров – не он ли первый указал на них, разъяснил их значение? И сколько других!..»[21].

К названным Тургеневым писателям можно добавить и Кольцова, и Достоевского, и Герцена-прозаика, и самого Тургенева.

«Поспешим же, – писал Белинский в рецензии на первый сборник стихотворений А.В. Кольцова, – встретить нового поэта с живым сочувствием, с приветом и ласкою…». Отметив, что Кольцов «владеет истинным талантом» и что природа дала ему «бессознательную потребность творить», критик пожелал, «чтобы этот талант, которого дебют так прекрасен, так полон надежд, развился вполне», и выразил уверенность: пока такая «потребность творить» в Кольцове не иссякнет – «его талант не угаснет!..».

Белинский мгновенно отреагировал на появление «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова, увидевшей свет без подписи автора, назвав ее «прекрасной» и добавив: «Не знаем имени автора этой песни… но если это первый опыт молодого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование». А позднее, говоря о значении поэта и его роли в историческом развитии отечественной литературы, отметит: «…Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина».

Рассматривая романы «Кто виноват?» А.И. Герцена и «Обыкновенная история» И.А. Гончарова, которые «появились почти в одно время и разделили между собою славу необыкновенного успеха», Белинский первым обратит внимание на то, что как явления в нашей литературе они не только сами по себе замечательны, но принципиально разные: одно – философское, другое – художественное.

«Видеть в авторе «Кто виноват?» необыкновенного художника, – скажет он, – значит вовсе не понимать его таланта… главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли», в то время как Гончаров «поэт, художник – и больше ничего… Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства…». У Герцена «мысль всегда впереди, он вперед знает, что и для чего пишет; он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произнести суд. Г-н Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться своею способностию рисовать; говорить и судить и извлекать из них нравственные следствия ему надо предоставить своим читателям». Картины Герцена «отличаются не столько верностию рисунка и тонкостию кисти, сколько глубоким знанием изображаемой им действительности, они отличаются больше фактическою, нежели поэтическою истиною, увлекательны словом не столько поэтическим, сколько исполненным ума, мысли, юмора и остроумия, – всегда поражающими оригинальностию и новостию. Главная сила таланта г. Гончарова – всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств…». И хотя Гончаров – «лицо совершенно новое в нашей литературе», однако благодаря своему художественному таланту, проявившемуся уже в самом первом его романе, он сразу занял в ней «одно из самых видных мест».

Белинский вновь оказался прав, как был прав тогда, когда на высшие места в нашей литературе поставил Гоголя, Лермонтова, Достоевского. Каждым новым своим романом Гончаров подтверждал, что место, на какое его поставил критик, он занимает по праву…

Белинский подметил и главную черту «замечательного таланта» И.С. Тургенева. Ему, скажет критик, не дано выдумывать («создавать») характеры, прибегая к «художественному вымыслу», но, как никто другой, он «может изображать действительность, виденную и изученную им… творить, но из готового, данного действительностию материала. Это не просто списывание с действительности… Он переработывает взятое им готовое содержание по своему идеалу, и от этого у него выходит картина, более живая, говорящая и полная мысли, нежели действительный случай, подавший повод написать эту картину… Он всегда должен держаться почвы действительности». Поэтому «не удивительно, – пишет критик, – что маленькая пьеска «Хорь и Калиныч» имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил». «Рассказы охотника», делает вывод Белинский, «истинный род» его таланта, и высказывает пожелание, «чтобы г. Тургенев написал еще хоть целые томы таких рассказов». И писатель, как мы знаем, этому совету последовал…

Особо критик отметит «необыкновенное мастерство г. Тургенева изображать картины русской природы. Он любит природу не как дилетант, а как артист (т. е. художник, согласно понятиями того времени. – А. К.), потому никогда не старается изображать ее только в поэтических ее видах, но берет ее, как она ему представляется. Его картины всегда верны, вы всегда узнаете в них нашу родную, русскую природу…».

Белинского, вспоминал знавший его лично И.А. Гончаров, отличало «страстное сочувствие к художественным произведениям». И, как бы вторя Тургеневу, отмечавшему «непогрешительное эстетическое чувство» критика, позволявшее ему давать «правильную оценку» писателям, Гончаров говорил: «Ни до Белинского, ни после него не было у наших критиков в такой степени чуткой способности сознавать в самом себе впечатления от того или другого произведения, сближать и сличать его с впечатлениями других, обобщать их и на этом основывать свой суд»[22]. Суд, под многие приговоры которого, скажем мы также вослед Тургеневу, подписалось не одно поколение читателей и историков литературы. Эти приговоры прошли проверку временем и по сей день сохраняют свою силу.

А.С. Курилов

Сочинения Державина

Четыре части. Санкт-Петербург. 1843

Статья вторая

…С двух сторон отразился русский XVIII век в поэзии Державина: это со стороны наслаждения и пиров и со стороны трагического ужаса при мысли о смерти, которая махнет косою – и

Где пиршеств раздавались клики,Надгробные там воют лики…

Державин любил воспевать «умеренность»; но его умеренность очень похожа на горацианскую, к которой всегда примешивалось фалернское… Бросим взгляд на его прекрасную оду «Приглашение к обеду».

Шекснинска стерлядь золотая,Каймак и борщ уже стоят;В графинах вина, пунш, блистая,То льдом, то искрами манят;С курильниц благовонья льются,Плоды среди корзин смеются,Не смеют слуги и дохнуть,Тебя стола вкруг ожидая;Хозяйка статная, младая,Готова руку протянуть.Приди, мой благодетель давний,Творец чрез двадцать лет добра!Приди – и дом хоть ненарядный,Без резьбы, злата и сребра,Мой посети: его богатство —Приятный только вкус, опрятство, И твердый мой, нельстивый нрав.Приди от дел попрохладиться,Поесть, попить, повеселиться,Без вредных здравию приправ!

Как все дышит в этом стихотворении духом того времени – и пир для милостивца и умеренный стол, без вредных здравию приправ, но с золотою шекснинскою стерлядью, с винами, которые «то льдом, то искрами манят», с благовониями, которые льются с курильниц, с плодами, которые смеются в корзинках, и особенно – с слугами, которые не смеют и дохнуть!.. Конечно, понятие об «умеренности» есть относительное понятие, и в этом смысле сам Лукулл был умеренный человек. Нет, люди нашего времени искреннее: они любят и поесть, и попить, и за столом любят поболтать не об умеренности, а о роскоши. Впрочем, эта «умеренность» и для Державина существовала больше как «пиитическое украшение для оды». Но вот, словно мимолетное облако печали, пробегает в веселой оде мысль о смерти:

И знаю я, что век наш – тень;Что лишь младенчество проводим,Уже ко старости приходим,И смерть к нам смотрит чрез забор.

Это мысль искренняя; но поэт в ней же и находит способ к утешению:

Увы! то как не умудриться,Хоть раз цветами не увитьсяИ не оставить мрачный взор?

Затем опять грустное чувство:

Слыхал, слыхал я тайну эту,Что иногда грустит и царь;Ни ночь, ни день покоя нету,Хотя им вся покойна тварь,Хотя он громкой славой знатен.Но ах! и трон всегда ль приятенТому, кто век свой в хлопотах?Тут зрит обман, там зрит упадок:Как бедный часовой тот жалок, Который вечно на часах!

Но не бойтесь: грустное чувство не овладеет ходом оды, не окончит ее элегическим аккордом, – что так любит наше время: поэт опять находит повод к радости в том, что на минуту повергло его в унылое раздумье:

Итак, доколь еще ненастьеНе помрачает красных дней,И приголубливает счастьеИ гладит нас рукой своей;Доколе не пришли морозы,В саду благоухают розы, —Мы поспешим их обонять.Так! будем жизнью наслаждаться,И тем, чем можем утешаться, —По платью ноги протягать.

Заключение оды совершенно неожиданно, и в нем видна характеристическая черта того времени, непременно требовавшего, чтобы сочинение оканчивалось моралью. Поэт нашего времени кончил бы эту пьесу стихом: «по платью ноги протягать»; но Державин прибавляет:

А если ты, иль кто другиеИз званых, милых мне гостей,Чертоги предпочтя златыеИ яства сахарны царей,Ко мне не срядитесь откушать,Извольте вы мой толк прослушать:Блаженство не в лучах порфир,Не в вкусе яств, не в неге слуха,Но в здравьи и в спокойстве духа.Умеренность есть лучший пир.

Ту же мысль находим мы во многих стихотворениях Державина; но с особенною резкостью высказалась она в оде «К первому соседу», одном из лучших произведений Державина.

Кого роскошными пирами,На влажных невских островах,Между тенистыми древами,На мураве и на цветах,В шатрах персидских, златошвейных,Из глин китайских драгоценных.Из венских чистых хрусталей,Кого столь славно угощаешьИ для кого ты расточаешьСокровища казны твоей?Гремит музыка; слышны хорыВкруг лакомых твоих столов,Сластей и ананасов горыИ множество других плодовПрельщают чувства и питают;Младые девы угощают,Подносят вина чередой —И алиатико с шампанским,И пиво русское с британским,И мозель с зельцерской водой.В вертепе мраморном, прохладном,В котором льется водоскат,На ложе роз благоуханном,Средь неги, лени и отрад,Любовью распаленный страстной,С младой, веселою, прекраснойИ с нежной нимфой ты сидишь:Она поет, – ты страстью таешь,То с ней в весельи утопаешь,То, утомлен весельем, спишь.

Сколько в этих стихах одушевления и восторга, свидетельствующих о личном взгляде поэта на пиршественную жизнь такого рода! В этом виден дух русского XVIII в., когда великолепие, роскошь, прохлады, пиры, казалось, составляли цель и разгадку жизни. Со всеми своими благоразумными толками об «умеренности» Державин невольно, может быть, часто бессознательно, вдохновляется восторгом при изображении картин такой жизни, – и в этих картинах гораздо больше искренности и задушевности, чем в его философских и нравственных одах. Видно, что в первых говорит душа и сердце; а во вторых – резонерствующий холодный рассудок. И это очень естественно: поэт только тогда и искренен, а следовательно, только тогда и вдохновенен, когда выражает непосредственно присущие душе его убеждения, корень которых растет в почве исторической общественности его времени. Но, как мы заметили прежде, – пиршественная жизнь была только одною стороною того времени: на другой его стороне вы всегда увидите грустное чувство от мысли, что нельзя же век пировать, что переворот колеса фортуны или беспощадная смерть положат же, рано или поздно, конец этой прекрасной жизни. И потому остальная половина этой прекрасной оды растворена грустным чувством, которое, однако же, не только не вредит внутреннему единству оды, но в себе-то именно и заключает его причину, ибо оно, это грустное чувство, является необходимым следствием того весело восторженного праздничного чувства, которое высказалось в первой половине оды.

Ты спишь – и сон тебе мечтает,Что ввек благополучен ты;Что само небо рассыпаетБлаженства вкруг тебя цветы;Что парка дней твоих не косит;Что откуп вновь тебе приноситСибирски горы серебра,И дождь златый к тебе лиется.Блажен, кто поутру проснетсяТак счастливым, как был вчера!Блажен, кто может веселитьсяБесперерывно в жизни сей!Но редкому пловцу случитсяБезбедно плавать средь морей:Там бурны дышат непогоды,Горам подобно гонят водыИ с пеною песок мутят.Петрополь сосны осеняли,Но, вихрем пораженны, пали:Теперь корнями вверх лежат.Непостоянство – доля смертных;В пременах вкуса – счастье их;Среди утех своих несметныхЖелаем мы утех иных.Придут, придут часы те скучны,Когда твои ланиты тучныПрестанут грации трепать;И, может быть, с тобой в разлуке,Твоя уж Пенелопа в скукеКовер не будет распускать.Не будет, может быть, лелеятьСудьба уж более тебя,И ветр благоприятный веятьВ твой парус: береги себя!

В заключительных стихах оды Державин особенно верен духу своего времени:

Доколь текут часы златыеИ не приспели скорби злые, —Пей, ешь и веселись, сосед!На свете жить нам время срочно;Веселье то лишь непорочно,Раскаянья за коим нет.

Чувство наслаждения жизнию принимало иногда у Державина характер необыкновенно приятный и грациозный, как в этом прелестном стихотворении – «Гостю», дышащем, кроме того, боярским бытом того времени:

Сядь, милый гость, здесь на пуховомДиване мягком отдохни;В сем тонком пологу перловомИ в зеркалах вокруг усни;Вздремни после стола немножко:Приятно часик похрапеть;Златой кузнечик, сера мошкаСюда не могут залететь.Случится, что из снов прелестныхПриснится здесь тебе какой:Хоть клад из облаков небесныхЗлатой посыплется рекой,Хоть девушки мои домашниРукой тебе махнут, – я рад:Любовные приятны шашни,И поцелуй в сей жизни клад.

Итак, вот созерцание, составляющее основной элемент поэзии Державина; вот где и вот в чем отразился на русском обществе

XVIII век; и вот где является Державин выразителем русского XVIII века. И ни в одном из его стихотворений этот мотив не высказался с такою полнотою и яркостию идеи, такою торжественностию тона, такою полетистостью фантазии и таким громозвучием слова, как в его превосходной оде «На смерть кн. Мещерского», которая вместе с «Водопадом» и «Фелицею» составляет ореол поэтического гения Державина, – лучшее изо всего, написанного им. Несмотря на некоторую напряженность, на несколько риторический тон, составлявшие необходимое условие и неизбежный недостаток поэзии того времени, – сколько величия, силы, чувства и сколько искренности и задушевности в этой чудной оде! Да и как не быть искренности и задушевности, если эта ода – исповедь времени, вопль эпохи, символ ее понятий и убеждений! Как колоссален у нашего поэта страшный образ этой беспощадной смерти, от роковых когтей которой не убегает никакая тварь! Сколько отчаяния в этой характеристике вооруженного косою скелета: и монарх и узник – снедь червей; злость стихий пожирает самые гробницы; даже славу зияет стереть время; словно быстрые воды льются в море – льются дни и годы в вечность; царства глотает алчная смерть; мы стоим на краю бездны, в которую должны стремглав низринуться; с жизнию получаем и смерть свою – родимся для того, чтоб умереть; все разит смерть без жалости:

И звезды ею сокрушатся,И солнцы его потушатся,И всем мирам она грозит!

От этого страшного миросозерцания потрясенный отчаянием дух поэта обращается уже собственно к человеку, о жалкой участи которого он прежде слегка намекнул:

Не мнит лишь смертный умирать,И быть себя он вечным чает, —Приходит смерть к нему, как тать,И жизнь внезапу похищает.Увы! где меньше страха нам,Там может смерть постичь скорее;Ее и громы не быстрееСлетают к гордым вышинам.

Что же навело поэта на созерцание этой страшной картины жалкой участи всего сущего и человека в особенности? – Смерть знакомого ему лица. Кто же было это лицо – Потемкин, Суворов, Безбородко, Бецкий или другой кто из исторических действователей того времени? – Нет: то был —

Сын роскоши, прохлад и нег!

О, XVIII век! о, русский XVIII век!..

Сын роскоши, прохлад и нег,Куда Мещерский, ты сокрылся?Оставил ты сей жизни брег,К брегам ты мертвых удалился:Здесь персть твоя, а духа нет.Где ж он? – он там. Где там? – не знаем.Мы только плачем и взываем:«О, горе нам, рожденным в свет!»

Вникните в смысл этой строфы – и вы согласитесь, что это вопль подавленной ужасом души, крик нестерпимого отчаяния… А между тем исходным пунктом этого страшного созерцания жалкой участи человека – не иное что, как смерть богача… Можно подумать, что бедняк, умерший с голоду, среди оборванной семьи, в предсмертной агонии просящий хлеба, – не возбудил бы в поэте таких горестных чувств, таких безотрадных воплей… Что делать! у всякого времени своя болезнь и свой недостаток. Время наше лучше прошлого, а не мы лучше отцов наших; если мотивы наших страданий выше и благороднее, если ропот отчаяния вырывается из стесненной, сдавленной груди нашей не при виде богача, умершего от индижестии[23], а при виде непризнанного таланта, страждущего достоинства, сраженного благородного стремления, несбывшихся порывов к великому и прекрасному…

Утехи, радость и любовь.Где купно с здравием блистали,У всех там цепенеет кровьИ дух мятется от печали;Где стол был яств – там гроб стоит,Где пиршеств раздавались клики —Надгробные там воют лики,И бледна смерть на всех глядит…

Здесь опять непосредственным источником отчаяния – противоположность между утехами, радостию, любовию и здравием и между зрелищем смерти, между столом с яствами и столом с гробом, между кликами пиршеств и воем надгробных ликов… Дети пировали за столом – грянул гром и обратил в прах часть собеседников; остальные в ужасе и отчаянии… И как не быть им в ужасе, когда их пронзила ужасная мысль: к чему же и пиры, если и ими нельзя спастись от смерти, – а без пиров к чему же и жизнь?.. Да, наше время лучше времени отцов наших… Если хотите, и мы жадно любим пиры, и многие из нас только и делают, что пируют; но счастливы ли они пирами своими? Увы, пиры никогда не прерывались и с усердием продолжаются и в наше время, – это правда; но отчего же это уныние, это чувство тяжести и утомления от жизни, эти изнуренные, бледные лица, омраченные тоскою и заботою, этот —

…Увядший жизни цветБез малого в восьмнадцать лет?..

Нет, нам жалки эти веселенькие старички, упрекающие нас, что мы не умеем веселиться, как веселились в старые, давние годы…

И предков скучны нам роскошные забавы,Их добросовестный, ребяческий разврат…

Говоря о неверности и скоротечности жизни человека, поэт обращается к себе самому, – и его слова полны вдохновенной грусти:

Как сон, как сладкая мечта,Исчезла и моя уж младость;Не сильно нежит красота,Не столько восхищает радость,Не столько легкомыслен ум,Не столько я благополучен;Желанием честей размучен,Зовет, я слышу, славы шум.

Итак, вот новое обольщение на вечерней заре дней поэта; но, увы! его разочарованное чувство уже ничему не доверяет, – и он восклицает в порыве грустного негодования:

Но так и мужество пройдетИ вместе к славе с ним стремленье;Богатств стяжание минет,И в сердце всех страстей волненьеПрейдет, прейдет в чреду свою.Подите, счастья, прочь, возможны!Вы все пременчивы и ложны:Я в дверях вечности стою!

Казалось бы, что здесь и конец оде; но поэзия того времени страх как любила выводы и заключения, словно после порядковой хрии, где в конце повторялось другими словами уже сказанное в предложении и приступе. Итак, какой же вывод сделал поэт из всей своей оды? – посмотрим:

Сей день иль завтра умереть, Перфильев, должно нам конечно; Почто ж терзаться и скорбеть, Что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар: Устрой ее себе к покою И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.

Видите ли: поэт остался верен духу своего времени и самому себе: оно, конечно, тяжело, а все-таки не худо подумать о том, чтоб жизнь-то устроить себе к покою… Не таковы поэты нашего времени, не таковы и страдания их; вот как живописал картину отчаяния один из них:

То было тьма без темноты;То было бездна пустоты,Без протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то был,Без неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть, – как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.

Прочитав такие стихи, право, потеряешь охоту устроивать жизнь себе к покою…

Мысль о скоротечности и преходящности всего существующего тяготила Державина. Она высказывается во многих его стихотворениях, и ее же силились выразить хладеющие персты умирающего поэта в этих последних стихах его:

Река времен в своем стремленьиУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей.А если что и остаетсяЧрез звуки лиры и трубы,То вечности жерлом пожретсяИ общей не уйдет судьбы!

Мысль эта также принадлежала XVIII веку, когда не понимали, что проходят и меняются личности, а дух человеческий живет вечно. Идея о прогрессе еще только возникала; когда немногие только умы понимали, что в потоке времени тонут формы, а не идея, преходят и меняются личности человеческие… И в этой мысли о скоротечности и преходящности всего земного, так томивший Державина, так неразлучно жившей с его душою, мы видим отражение на русское общество XVIII века. Но здесь и конец этому отражению: Державин совершенно чужд всего прочего, чем отличается этот чудный век. Впрочем, XVIII век выразился на Руси еще в другом писателе, не рассмотрев которого нельзя судить о степени и характере влияния XVIII века на русское общество: мы говорим о Фонвизине. Конечно, и на нем век отразился довольно поверхностно и ограниченно; но и в другом характере и другою стороною, чем на Державине. <…>

…Все державинские переложения псалмов… мало сказать, что они ниже своего предмета, – можно сказать, что они решительно недостойны своего высокого предмета, – и кто знаком с прозаическим переложением псалмов как на древнецерковном, так и на русском языке, – тот в переложениях Державина не узнает высоких боговдохновенных гимнов порфироносного певца Божия. Исключение остается только за переложением 81-го псалма «Властителям и судиям», в котором талант Державина умел приблизиться к высоте подлинника:

Восстал Всевышний Бог, да судитЗемных богов во сонме их.«Доколе, – рек, – доколь вам будетЩадить неправедных и злых?Ваш долг есть: охранять законы,На лица сильных не взирать.Без помощи, без обороныСирот и вдов не оставлять.Ваш долг: спасать от бед невинных,Несчастливым подать покров;От сильных защищать бессильных,Исторгнуть бедных из оков».Не внемлют! – видят и не знают!Покрыты мглою очеса;Злодействы землю потрясают,Неправда зыблет небеса.

<…> Ода «Бог» считалась лучшею не только из од духовного и нравственного содержания, но и вообще лучшею из всех од Державина. Сам поэт был такого же мнения. Каким мистическим уважением пользовалась в старину эта ода, может служить доказательством нелепая сказка, которую каждый из нас слышал в детстве, будто ода «Бог» переведена даже на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана. И действительно, это одна из замечательнейших од Державина, хотя у него есть много од и высшего, сравнительно с нею, достоинства.

Из од Державина нравственно-философического содержания особенно замечательны сатирические оды – «Вельможа» и «На счастие». При рассматривании первой должно забыть эстетические требования нашего времени и смотреть на нее, как на произведение своего времени: тогда эта ода будет прекрасным произведением, несмотря на ее риторические приемы. Первые восемь строф просто превосходны, особенно вот эти:

Кумир, поставленный в позор,Несмысленную чернь пленяет;Но коль художников в нем взорПрямых красот не ощущает:Се образ ложныя молвы,Се глыба грязи позлащенной!И вы, без благости душевной,Не все ль, вельможи, таковы?Не перлы перские на васИ не бразильски звезды ясны;Для возлюбивших правду глазЛишь добродетели прекрасны:Они суть смертных похвала.Калигула, твой конь в сенатеНе мог сиять, сияя в злате:Сияют добрые дела!Осел всегда останется ослом,Хотя осыпь его звездами;Где должно действовать умом,Он только хлопает ушами.О, тщетно счастия рука,Против естественного чина,Безумца рядит в господинаИли в шумиху дурака.Каких ни вымышляй пружин,Чтоб мужу бую умудриться,Не можно век носить личин,И истина должна открыться.Когда не сверг в боях, в судах,В советах царских сопостатов,Всяк думает, что я ЧупятовВ мароккских лентах и звездах.Оставя скипетр, трон, чертог,Быв странником, в пыли и в поте,Великий Петр, как некий бог,Блистал величеством в работе:Почтен и в рубище герой!Екатерина в низкой доле,И не на царском бы престолеБыла великою женой.И впрямь, коль самолюбья лестьНе обуяла б ум надменный:Что наше благородство, честь,Коль не изящности душевны?Я князь – коль мой сияет дух;Владелец – коль страстьми владею;Болярин – коль за всех болею,Царю, закону, церкви друг.

Да, такие стихи никогда не забудутся! Кроме замечательной силы мысли и выражения, они обращают на себя внимание еще и как отголосок разумной и нравственной стороны прошедшего века. Остальная и большая часть оды отличается риторическими распространениями и добродушным морализмом, который об истинах вроде 2 X 2 = 4 говорит, как о важных открытиях. Впрочем, 10, 11 и 12-я строфы, изображающие вельможескую жизнь людей XVIII века, отличаются значительным поэтическим достоинством. В оде «На счастие» виден русский ум, русский юмор, слышится русская речь. Кроме разных современных политических намеков, в ней много резких и удачных юмористических выходок, свидетельствующих какое-то добродушие, как, например, это обращение к счастию:

Катаешь кубарем весь мир;Как резвости твоей примеров,Полна земля вся кавалеров,И целый свет стал бригадир.

Тонко хваля Екатерину, поэт говорит:

Изволит царствовать правдиво,Не жжет, не рубит без суда;А разве кое-как вельможиИ так и сяк, нахмуря рожи,Тузят инова иногда.

Сатирически описывая свое прежнее счастие, когда, бывало, все удавалось ему, и в милости бояр, и в любви, и в игре, и в поэзии, поэт очень забавно и вместе колко жалуется на безвременье преклонных лет своих:

А ныне пятьдесят мне било:Полет свой счастье пременило;Без лат я горе-богатырь;Прекрасный пол меня лишь бесит,Амур без перьев нетопырь,Едва вспорхнет, и нос повесит.Сокрылся и в игре мой клад;Не страстны мной, как прежде, музы;Бояре понадули пузы,И я у всех стал виноват.

Умоляя счастие снова осыпать его своими дарами, поэт остроумно подшучивает над Горацием, обещаясь писать школярным слогом:

«Беатус – брат мой, на волахСобою сам поля орющийИли стада свои пасущий!» —Я буду восклицать в пирах.

К числу таких же од принадлежит и «Мой истукан». В ней особенно замечательны некоторые черты характера поэта и его образа мыслей. Таковы два превосходнейшие стиха:

Злодейства малого мне мало,Большого делать не хочу.

Замечательна и следующая строфа: поэт говорит, что ни за какие дела не стоил бы он кумира —

Не стоил бы: все знаки чести,Дозволены самим себе,Плоды тщеславия и лести,Монарх! постыдны и тебе.Желает хвал, благодареньяЛишь низкая себе душа,Живущая из награжденья:По смерти слава хороша, Заслуги в гробе созревают, Герои в вечности сияют!

Доселе говорили мы о Державине как о русском поэте, в известной степени и в известном характере отразившем на себе XVIII век в той степени, в какой отразило его на себе тогдашнее русское общество. Теперь нам следует показать Державина как певца Екатерины, как представителя целой эпохи в истории России.

Царствование Екатерины Великой, после царствования Петра Великого, было второю великою эпохою в русской истории. <… >

Поэзия Державина – самое живое и самое верное свидетельство того, до какой степени эта эпоха была благоприятна поэзии и до какой степени могла она дать поэзии разумное содержание. В этом отношении должно обращать внимание не на похвалы Екатерине певца ее, которые, как похвалы современника, не могут иметь той неоподозреваемой достоверности и искренности, как голос потомства; но здесь должно обращать внимание на ту свежесть, ту теплоту искреннего и задушевного чувства, которыми проникнуты гимны Державина Екатерине, на тот смелый и благородный тон, которым они отличаются. <… >

Ода «Фелица» – одно из лучших созданий Державина. В ней полнота чувства счастливо сочеталась с оригинальностию формы, в которой виден русский ум и слышится русская речь. Несмотря на значительную величину, эта ода проникнута внутренним единством мысли, от начала до конца выдержана в тоне. Олицетворяя в себе современное общество, поэт тонко хвалит Фелицу, сравнивая себя с нею и сатирически изображая свои пороки. Исповедь его заключается стихами:

Таков, Фелица, я развратен!Но на меня весь свет похож.

Не оставляя шуточного тона, необходимого ему для того, чтоб похвалы Фелице не были резки, поэт забывает себя и так рисует для потомства образ Фелицы:

Едина ты лишь не обидишь,Не оскорбляешь никого;Дурачества сквозь пальцы видишь,Лишь зла не терпишь одного;Проступки снисхожденьем правишь,Как волк овец, людей не давишь;Ты знаешь прямо цену их:Царей они подвластны воле,Но Богу правосудну боле,Живущему в законах их.Ты здраво о заслугах мыслишь:Достойным воздаешь ты честь;Пророком ты того не числишь,Кто только рифмы может плесть;А что сия ума забава —Калифов добрых честь и слава,Снисходишь ты на лирный лад:Поэзия тебе любезна,Приятна, сладостна, полезна,Как летом вкусный лимонад.Слух идет о твоих поступках,Что ты нимало не горда,Любезна и в делах и в шутках,Приятна в дружбе и тверда;Что ты в напастях равнодушна,А в славе так великодушна,Что отреклась и мудрой слыть.Еще же говорят неложно,Что будто завсегда возможноТебе и правду говорить.Неслыханное также дело,Достойное тебя одной,Что будто ты народу смелоО всем, и въявь и под рукой,И знать, и мыслить позволяешь,И о себе не запрещаешьИ быль и небыль говорить;Что будто самым крокодилам,Твоих всех милостей зоилам,Всегда склоняешься простить.Стремятся слез приятных рекиИз глубины души моей.О сколь счастливы человекиТам должны быть судьбой своей,Где ангел кроткий, ангел мирный,Сокрытый в светлости порфирной,С небес ниспослан скиптр носить!Там можно пошептать в беседахИ, казни не боясь, в обедахЗа здравие царей не пить.Там с именем Фелицы можноВ строке описку поскоблитьИли портрет неосторожноЕе на землю уронить;Там свадеб шутовских не парят,В ледовых банях их не жарят,Не щелкают в усы вельмож;Князья наседками не клохчут,Любимцы въявь им не хохочутИ сажей не марают рож.Ты ведаешь, Фелица, правыИ человеков и царей:Когда ты просвещаешь нравы,Ты не дурачишь так людей;В твои от дел отдохновеньяТы пишешь в сказках поученьяИ Хлору в азбуке твердишь:«Не делай ничего худого —И самого сатира злогоЛжецом презренным сотворишь».

Заключительная строфа оды дышит глубоким благоговейным чувством:

Прошу великого пророка,Да праха ног твоих коснусь,Да слов твоих сладчайша токаИ лицезренья наслаждусь!Небесные прошу я силы,Да их простя сафирны крылы,Невидимо тебя хранятОт всех болезней, зол и скуки;Да дел твоих в потомстве звуки,Как в небе звезды, возблестят.

Оду эту Державин писал, не думая, чтоб она могла быть напечатана; всем известно, что она случайно дошла до сведения государыни. Итак, есть и внешние доказательства искренности этих полных души стихов:

Хвалы мои тебе приметя,Не мни, чтоб шапки иль бешметяЗа них я от тебя желал.Почувствовать добра приятство —Такое есть души богатство,Какого Крез не собирал.

<…> «Видение мурзы» принадлежит к лучшим одам Державина. Как все оды к Фелице, она написана в шуточном тоне; но этот шуточный тон есть истинно высокий лирический тон – сочетание, свойственное только Державинской поэзии и составляющее ее оригинальность. Как жаль, что Державин не знал или не мог знать, в чем особенно он силен и что составляло его истинное призвание. Он сам свои риторически высокопарные оды предпочитал этим шуточным, в которых он был так оригинален, так народен и так возвышен, – тогда как в первых он и надут, и натянут, и бесцветен. «Видение мурзы» начинается превосходною картиною ночи, которую созерцал поэт в комнате своего дома; поэтическая ночь настроила его к песнопению, и он воспел тихое блаженство своей жизни:

Что карлой он и великаномИ дивом света не рожденИ что не создан истуканомИ оных чтить не принужден.

Далее заключается превосходный поэтически и ловко выраженный намек на подарок, так неожиданно полученный им от монархини за оду «Фелица»:

Блажен и тот, кому царевныКакой бы ни было ордыИз теремов своих янтарныхИ сребророзовых светлиц,Как будто из улусов дальных,Украдкой от придворных лицЗа россказни, за растобары,За вирши или за что-нибудьИсподтишка драгие дарыИ в досканцах червонцы шлют.

Явление гневной Фелицы, во всех атрибутах ее царственного величия, прерывает мечты поэта. Фелица укоряет его за лесть; она говорит ему:

……………….КогдаПоэзия не сумасбродство,Но вышний дар богов, тогдаСей дар богов кроме лишь к честиИ к поученью их путейБыть должен обращен, – не к лестиИ тленной похвале людей.Владыки света – люди те же,В них страсти, хоть на них венцы:Яд лести их вредит не реже:А где поэты не льстецы?

Ответ поэта на укоры исчезнувшего видения Фелицы дышит искренностию чувства, жаром поэзии и заключает в себе и автобиографические черты и черты того времени:

Возможно ль, кроткая царевна!И ты к мурзе чтоб своемуБыла сурова столь и гневнаИ стрелы к сердцу моемуИ ты, и ты чтобы бросала,И пламени души моейК себе и ты не одобряла?Довольно без тебя людей,Довольно без тебя поэтуЗа кажду мысль, за каждый стихОтветствовать лихому светуИ от сатир щититься злых!Довольно золотых кумиров,Без чувств мои что песни чли;Довольно кадиев, факиров,Которы в зависти сочлиТебе их неприличной лестью;Довольно нажил я врагов! Иной отнес себе к бесчестью, Что не дерут его усов; Иному показалось больно, Что он наседкой не сидит,Иному – очень своевольноС тобой мурза твой говорит;Иной вменял мне в преступленье,Что я посланницей с небесТебя быть мыслил в восхищеньиИ лил в восторге токи слез;И словом: тот хотел арбуза,А тот – соленых огурцов;Но пусть им здесь докажет муза,Что я не из числа льстецов;Что сердца моего товаровЗа деньги я не продаюИ что не из чужих анбаровТебе наряды я крою;Но, венценосна добродетель!Не лесть я пел и не мечты,А то, чему весь мир свидетель:Твои дела суть красоты.Я пел, пою и петь их будуИ в шутках правду возвещу;Татарски песни из-под спуду,Как луч, потомству сообщу;Как солнце, как луну поставлюТвой образ будущим векам,Превознесу тебя, прославлю;Тобой бессмертен буду сам.

Пророческое чувство поэта не обмануло его: поэзия Державина в тех немногих чертах, которые мы представили здесь нашим читателям, есть прекрасный памятник славного царствования Екатерины II и одно из главных прав певца на поэтическое бессмертие. <…>