Помоги проекту - поделись книгой:
Символика тюрем
Жизнь за решеткой
Накануне революции в тюрьмах и на каторгах Российской империи содержалось 35 тысяч человек. В сталинские времена население «архипелага ГУЛАГ» составляло от 2 до 3,5 миллиона человек. Сегодня в «местах не столь отдаленных» пребывает почти 800 тысяч наших сограждан. Плюс более 100 тысяч «клиентов» лечебно-трудовых профилакториев для алкоголиков и наркоманов, 220 тысяч подследственных и лица, отбывающие наказание в виде принудительных работ на стройках и предприятиях (так называемые «химики»), — всего более 1,5 миллиона человек.
Свыше 30 миллионов человек в той или иной форме прошли через места лишения свободы с 1953 года до наших дней. В некоторых городах и рабочих поселках каждый второй-третий мужчина когда-нибудь «сидел». Огромное, часто нами не осознаваемое влияние лагерной субкультуры на психологию, взаимоотношения, речь людей стало нашей национальной особенностью. Евгений Евтушенко точно подметил в одном из стихотворений, что у нас «интеллигенция поет блатные песни». Знать эту сторону собственной жизни нам необходимо, чтобы изменить общество к лучшему.
Вообще же, по числу разновидностей мест лишения, свободы Россия не имеет себе равных. Есть исправительно-трудовые колонии четырех видов режима: общего — для осужденных впервые на срок до 5 лет, усиленного — для осужденных впервые за тяжкие преступления, строгого — для неоднократно судимых и особого — для тех, кого суды признали особо опасными рецидивистами (OOP). Разница между ними невелика — главным образом в количестве позволенных осужденному свиданий, посылок и отправленных писем. Кроме того, обитатели колонии особого режима носят не обычную, синюю или черную, а полосатую спецодежду и зовутся оттого нежно-фамильярно «полосатиками». Современное законодательство несовершенно, поэтому далеко не всегда «полосатики» — действительно самые опасные преступники. Человек может после восьми-десяти судимостей за мелкие кражи или бродяжничество получить клеймо «OOP», в то же время убийца, рэкетир, попавшиеся впервые, будут отбывать наказание на усиленном режиме.
Несовершеннолетние сидят в воспитательно-трудовых колониях тоже двух видов режима. Подследственные, ожидающие суда и приговора, — в следственных изоляторах (именно такие каменные громады с зарешеченными окнами, часто расположенные в самом центре больших городов, как московская «Бутырка», ленинградские «Кресты», киевская «Лукьяновка», обычно и называют в просторечии тюрьмами). Существуют, наконец, собственно тюрьмы. Преступники называют их «крытыми тюрьмами» или попросту «крытками», а содержащихся там — «крытниками». Тюремного режима страшатся даже самые отпетые. Тот, кто прошел «крытку», обретают право смотреть на остальных своих собратьев сверху вниз. «Крытники» бывают двух сортов: те, кому отбывание всего или части срока наказания в тюрьме было определено судом в качестве дополнительной кары (например, в тюрьме содержатся члены банды Якшиянца, угнавшие в Израиль самолет со школьниками), и те, кто переведен из колоний за систематическое и злостное нарушение режима.
Есть еще колонии-поселения для совершивших преступления по неосторожности и для осужденных, переведенных туда из обычных колоний за примерное поведение. Поселенцу можно носить гражданскую одежду, иметь при себе деньги, жить на частной квартире с семьей (конечно, если семья захочет к нему приехать). На Севере поселенцы занимаются главным образом заготовкой леса, а в более теплых краях — сельским хозяйством.
Всего в стране около 6,5 тысячи колоний всех видов, тюрем, следственных изоляторов, ЛТП, спецкомендатур для «химиков». Многие считают, будто зоны находятся в основном где-то на «Колыме», но это не так: они распространены по России более или менее равномерно.
Кто населяет мир за решеткой? В 1989 году 86,6 процента осужденных отбывали наказание в колониях, 1,2 процента — в тюрьмах, 8,9 — на поселении, 3,7 процента составляли несовершеннолетние. Мужчин было 95,4 процента. Средний возраст осужденного составлял тридцать два с половиной года. Около 70 процентов имели среднее образование. Четвертая часть, до ареста нигде не работала, 8 процентов не имели постоянного места жительства. 25,1 процента — хронические алкоголики и наркоманы. Ровно треть отбывала наказание за преступление против личности, в том числе 11,1 процента — за умышленное убийство, 8,9 процента — за изнасилование. 42,1 процента были осуждены за корыстные преступления (в том числе 16,6 — за кражи личного имущества), 11,5 процента — за хулиганство. В целом тяжкие преступления совершили около 60 процентов осужденных. 9,2 процента обитателей ИТК и 14,1 процента обитателей тюрем признаны рецидивистами. Ровно половина осужденных, по данным МВД, на протяжении года и более не имела взысканий за нарушение режима, чуть больше — 58,6 процента добросовестно относятся к труду. Злостные нарушители режима — «отрицаловка» или «шерсть» — составляют около 15 процентов. Доля лиц, осужденных на сроки менее трех лет, по сравнению с 1970 годом сократилась с 36,2 до 22,5 процента, что свидетельствует об известной гуманизации судебной практики, расширении применения наказаний, не связанных с лишением свободы, за незначительные преступления. Зато не радует другая цифра: почти у каждого третьего осужденного, имевшего до ареста семью, она за годы заключения распадается.
При слове «тюрьма» в воображении предстает нечто вроде Петропавловской крепости или замка Иф. Но в отечественной ИТК нет ничего романтически-мрачного. Ее территория разделена внутренним забором на две зоны: производственную и жилую. Первая по виду похожа на любое предприятие — пролеты цехов, станки, краны, искры электросварки, бегущие автокары. Жилая зона — ряды стандартных двухэтажных корпусов, отличающихся от рабочих общежитий на воле только непомерно большими — на 25 — 30 человек — спальнями. Многократно воспетые в блатных песнях нары ушли в прошлое. Осужденные спят на обычных кроватях с панцирными сетками. Тут же, в жилой зоне, клуб, столовая, медсанчасть, вечерняя школа, которую обязаны посещать все, кому меньше сорока и кто не имеет среднего образования.
Осужденные в колонии разбиты на отряды по 120 — 150 человек. Эта форма организации их жизни возникла в конце 50-х годов, когда руководители исправительной системы, подвергнув ревизии сталинское наследие, в поисках новых идей обратились к Макаренко. Дальше названия сходство с макаренковской коммуной, разумеется, не пошло, но для управления осужденными отрядная система оказалась удобной. Отряд обычно является рабочей сменой в одном из цехов и занимает этаж в общежитии.
Распространено мнение, что осужденные работают чуть ли не задаром. Это и так и не так. Труд их оплачивается по обычным расценкам, но половина заработка сразу перечисляется в доход государства — на содержание системы ИТУ; затем идут обычные налоги, алименты на детей, ежемесячные взносы в счет возмещения ущерба, причиненного преступлениями. Остальное (а остается, увы, немного) поступает на лицевой счет осужденного. Из этих денег он может лишь небольшую сумму в месяц отоварить по безналичному расчету в ларьке колонии, что-то перевести семье или скопить на освобождение. Не всегда заработок зависит от его старания: в одних колониях налажено прибыльное производство, в других — здоровые мужики маются от безделья.
Обычному человеку слова «тюрьма», «колония» внушают страх, но многие преступники относятся к периодическим отсидкам спокойно, как к неизбежным спутникам своей профессии, приспосабливаются к зоне, находят в тамошней жизни маленькие радости. В одном из ИТУ на Харьковщине мы однажды встретили 67-летнего осужденного, который почти сорок лет провел за решеткой и утверждал, что ни о чем не жалеет. «Я вор, — философствовал он. — Вот вы живете по-человечески один месяц в году, а остальное время работаете. Разве не так? Я свои „отпуска“ проводил, как вам и во сне не приснится, ну а потом садился расплачиваться за удовольствие». Порой такие старики до того свыкаются с зоной, что после освобождения никуда не хотят уезжать и слезно упрашивают администрацию принять их на должность сторожа или дворника. А куда, собственно, уезжать, если нет ни кола ни двора? Вообще психологи утверждают, что, пробыв в заключении больше семи лет, человек во многом безвозвратно утрачивает навыки нормальной жизни.
И все-таки главная мечта осужденного — свобода. Очень многое в жизни колонии вертится вокруг желанных аббревиатур «УДО» и «УО». Условно-досрочное освобождение — уход домой «по чистой». Условное освобождение — перевод «на стройки и предприятия народного хозяйства» — это еще не полная свобода. Надо жить и работать, где укажет милиция, не покидать населенного пункта без особого разрешения, каждый вечер являться в общежитие к 9 часам, но там уже нет забора и охраны, можно распоряжаться собственным заработком и ходить в «вольной» одежде. Соответствующее решение принимает суд по предоставлению администрации колонии. Уйти «на стройки» можно, отбыв одну треть срока, по УДО — половину. Впрочем, тут существуют ограничения, связанные с тяжестью преступления и количеством судимостей. Скажем, рецидивисты из колоний особого режима под УО и УДО вообще не подпадают: им нужно сначала заслужить перевод в ИТК строгого режима, а уж затем на них начинают распространяться общие правила.
Это что касается положительных стимулов. Отрицательные же эмоции связаны главным образом с отдельно стоящими приземистыми зданиями с небольшими окнами. Там находятся штрафные изоляторы (ШИЗО) и помещения камерного типа (ПКТ), куда «закрывают» осужденных за разные проступки. Срок пребывания в ШИЗО — до 15 суток, с выводом или без вывода на работу. Наказанные лишены прогулок и любых развлечений, откидная койка на день поднимается к стене и закрепляется замком, чтоб не отлеживали бока. До недавнего времени им каждый второй день приносили только хлеб и воду, но теперь кормить в ШИЗО стали по общеколонийскому рациону. Международно-правовые нормы однозначно запрещают наказание голодом как разновидность пыток. К сожалению, этого никак не хочет понять немалая часть сотрудников, которая продолжает засыпать всевозможные инстанции жалобами на то, что осужденные теперь «стали неуправляемыми» и их «ничем не проймешь». На местах изощряются в выдумках, чтобы свести на нет послабление режима и хоть чем-нибудь ущемить штрафников. Скажем, по правилам внутреннего распорядка они имеют право сидеть в течение дня, но формы и размеры сидений, конечно, нигде специально не оговорены. Воспользовавшись этим, в одной из уральских колоний забетонировали в пол камер металлические трубы высотой около метра, заваренные сверху металлическими же пластинками. Уместиться на таком табурете мог разве что воробей, и, пока не вмешалась комиссия из МВД, осужденных в этой колонии в ШИЗО не столько «сажали», сколько «ставили». В Северной Осетии додумались заделать окна камер железными листами… Причем угодить в ШИЗО можно и за незастегнутую пуговицу, и за курение в неположенном месте… Конечно, далеко не везде администрация так обходится с осужденными, но случаев жестокости, увы, хватает.
В ПКТ ограничений меньше, но и срок изоляции дольше — до полугода. ПКТ считается более суровым наказанием, чем ШИЗО. Это — максимальное взыскание, которому администрация колонии может подвергнуть осужденного. Дальше — только суд и перевод на тюремный режим.
Нравы за колючей проволокой
Лишь на первый и неискушенный взгляд одинаково одетые осужденные кажутся одноликой массой. На самом деле это целый мир со сложными взаимоотношениями, иерархией, традициями, борьбой интересов и честолюбий. Та часть колонийской жизни, которая контролируется администрацией и регламентирована правилами внутреннего распорядка, — только верхушка айсберга.
«Сливки» преступного мира — «воры в законе». Их ничтожно мало (по данным МВД, около 550 человек на всю Россию), но их влияние несоизмеримо с количеством. Звание «вор в законе» — это и корона, и судейская мантия; его власть и авторитет непререкаемы, за неподчинение его воле рядовой осужденный, скорее всего, поплатится головой. В сложных ситуациях осужденные проявляют чудеса изобретательности, чтобы узнать мнение «вора в законе», содержащегося в другой колонии, где-нибудь за сотни километров. Часто представителей воровской элиты называют «генералами преступного мира», но по способу комплектования эта каста напоминает скорее академию наук: присвоить воровское звание имеют право только другие «авторитеты», собравшись на «сходняк». Понятно, роль «вора в законе» требует железной воли и больших организаторских способностей, сопряжена с постоянными хлопотами и ответственностью. Известны случаи, когда преступники, вполне заслужившие своими «подвигами» воровскую корону, отказывались от нее, предпочитая жить сами по себе.
Еще недавно «вор в законе» под угрозой лишения титула и вечного позора обязан был неукоснительно соблюдать традиции, берущие начало в прошлом веке: не работать ни на воле, ни в зоне (находились такие «герои», которые отрубали себе пальцы, чтобы не брать в руки инструмент), не жениться, не служить в армии, не участвовать в какой бы то ни было общественной работе и художественной самодеятельности, не вставать при исполнении гимна. Зазорно для «вора» было обрастать движимым и недвижимым имуществом — все добытое он должен был с шиком пропивать либо сдавать в «общак», откуда, оказавшись на мели, и сам мог черпать почти как с открытого банковского счета. Теперь воровские законы силу во многом потеряли. «Воры» новой формации, особенно уроженцы юга, ведут себя, как хотят: покупают особняки и «Мерседесы», вместо «честного воровского промысла» идут на службу к миллионерам-теневикам, женятся на юных красотках. Недавно, по некоторым сведениям, произошел случай, возмутительный с точки зрения ревнителей традиций. Некий крупный делец купил у «сходняка» звание «вора в законе» за большую сумму денег!
Ниже стоят обычные блатные, которых в колониях называют «отрицаловкой» или «шерстью». Как уже говорилось выше, их около 15 процентов от общего количества осужденных. Жизненное кредо «отрицаловки» — противодействовать всем требованиям администрации и, наоборот, делать все, что запрещает начальство: пользоваться чужим трудом, раздобывать и употреблять водку и наркотики, играть в карты, наносить татуировки, изготавливать недозволенные предметы — от безобидных брелоков до ножей И самогонных аппаратов.
Вот сценка с натуры. Вор-рецидивист, пепельный от злости, возмущается на приеме у начальника ИТК:
— Что вы мне посылаете своих палачей? Вот ваш этот майор Лысачек пришел ко мне угрозы строить!
— Что он тебе сказал?
— Я же русским языком говорю: угрожал. Я, говорит, Пантюшин, из тебя человека сделаю!..
«Человека сделаю!» То есть заставлю работать и подчиняться установленному распорядку. И впрямь нет более страшной угрозы для блатного, привыкшего жить за чужой счет и чувствовать себя «человеком среди быдла». «Стать человеком» — значит распроститься с вольготной жизнью и с авторитетом среди таких же, как он сам.
В каждой колонии «отрицаловку» возглавляет «пахан» зоны. Сам он, разумеется, никого не избивает и не режет, для этого при нем состоят подручные — «торпеды». Случился конфликт между осужденными, заподозрили кого-то в стукачестве или краже у своих, кто-то кому-то не заплатил карточный долг — за «разбором» идут к «пахану» и его приближенным.
Один такой деятель как-то убежденно доказывал мне: «Мы устанавливаем справедливость. Где нас нет — там бардак. Человека побили ни за что — кто поможет? Если я „вор“, кого накажу несправедливо, — мне Бог не простит».
Параллельно с «отрицаловкой» существует другая элита, другая власть — «актив», поддерживаемый администрацией. Называют их «буграми» или «рогами» (с ударением на первом слоге). Это председатели советов коллективов колоний и отрядов, бригадиры, завхозы, члены секций профилактики правонарушений, производственной, культурно-массовой и других. Без крепких кулаков и луженой глотки в «активе», как и в «отрицаловке», делать нечего.
Сложные отношения царят в треугольнике «администрация» — «отрицаловка» — «актив». Начальство десятилетиями стремилось искоренить «воров», их влияние и традиции, но никогда не преуспевало в этом до конца. Нередко между ними устанавливается негласная договоренность: администрация оставляет «воров» в покое взамен на поддержание внешнего порядка в зоне и выполнение плана. Отношения «отрицаловки» и «актива» весьма напоминают «холодную войну», порой перерастающую в «горячую». Почти все беспорядки в колониях происходят на почве дележа власти между этими влиятельными группировками. Полное взаимопонимание должно, казалось бы, быть между администрацией и «активом», но и тут все не просто: многие «активисты» — себе на уме и работают на две стороны.
В зависимости от того, чье влияние в колонии преобладает, зоны делятся на «красные» или «сучьи» и «воровские». «Красными» чаще всего бывают колонии усиленного режима. Там преобладает «спокойная публика» — растратчики, взяточники, люди, совершившие преступление случайно (по пьянке, в состоянии аффекта). Самое сильное их желание — скорее попасть домой и забыть прошлое как страшный сон. Сложнее всего обстановка в колониях строгого режима, и не случайно сотрудники там получают 15-процентную надбавку к зарплате. Много всякой «бузы» и на общем режиме, главный контингент которого — хулиганы и уличные грабители, почти все — молодежь.
А в основании колонийской пирамиды — основная масса осужденных: «мужики», «работяги». Это те, кто искренне встал на путь исправления, кому совесть не позволяет участвовать в бесконечной жестокой борьбе за власть и лишний кусок, кто-то из-за слабости физической либо слабости характера не нашел себе места ни в «отрицаловке», ни в «активе». Жизнь зоны сурова: или других грызи, или лежи в грязи. И «бугор», и блатной могут походя ударить, оскорбить «мужика», что-нибудь отобрать: заставить выполнить бессмысленный, издевательский приказ. Администрация и «актив» требуют выполнять норму выработки — иначе ШИЗО либо лишение ларька, свидания с близкими. Фактически же ее надо ежедневно перевыполнять, чтобы отдавать часть изготовленной продукции «вору», который не работает. Начальство закрывает на это глаза: начни прижимать блатных — они вовсе запретят «мужикам» трудиться под страхом расправы. Есть, конечно, колонии, где все делается по закону, но описываемая картина достаточно типична.
Характерно, что власть «воров» над «работягами» неизменно укрепляется при ужесточении режима содержания и дефицита материальных благ. Масса осужденных тогда начинает видеть в «паханах» благодетелей, способных за счет связей с волей и подкупа сотрудников наладить снабжение продуктами и куревом. И наоборот, бунты против засилья блатных происходили в те редкие моменты, когда «мужикам» давали возможность хорошо зарабатывать, улучшать свой рацион, чаще получать посылки и передачи.
Есть, однако, люди, которым приходится гораздо хуже, чем «работягам». Это «петухи», «обиженные», «опущенные» — те, из кого товарищи по заключению сделали пассивных гомосексуалистов. С точки зрения нормального человека, ненависть и гонения, которым подвергаются эти парни, совершенно не объяснимы: ведь мучители сами сделали их «петухами» и благодаря им получают какое-никакое удовольствие… Но для зоны, где уважают только силу, все естественно: не сумел отстоять себя — значит, ничего, кроме презрения, не заслуживаешь! Впрочем, умение постоять за себя чаще всего тут вовсе ни при чем. Людей «опускают» по приговору «воров» за разные грехи: стукачество, неуплату карточного долга, неподчинение «авторитету», за то, что на следствии «сдал» подельников, что имеет родственников в правоохранительных органах… Чаще других подвергаются насилию те, кто сам совершил изнасилование, — в этом выражается своеобразное представление о справедливости. Намеченную жертву обычно жестоко избивают, затем накидывают на шею полотенце, скрученное жгутом, и в полузадушенном состоянии «опускают». Есть и другие способы «опетушения» — облить мочой, заставить поцеловать парашу. В большинстве случаев это происходит в следственном изоляторе. Народный суд еще не определил степень вины, а суд преступного мира уже привел свой приговор в исполнение… Клеймо «петуха», — на всю жизнь. Если он освободился, а через много лет вновь попал в места лишения свободы и скрыл свое прошлое, то разоблачение грозит ему смертью! Одного «обиженного» за такое «преступление» зверски пытали и били ночь напролет, а под утро заставили удавиться… Даже последнему из «мужиков» «западло» разговаривать с «петухом», разве что в случае особой нужды и непременно в грубом, приказном тоне, с оскорблениями и руганью. В столовой эти несчастные сидят отдельно и едят из специальных мисок, в краях которых пробиты дырки, — если, не дай Бог, «опущенный» воспользуется вещами другого осужденного, тот считается «законтаченным» и должен либо смыть «позор» кровью «петуха», либо признать таковым и себя.
Численность этих отверженцев в ИТУ составляет около 35 тысяч человек. От такой жизни они, если не кончают в конце концов с собой, превращаются в совершенно забитых существ, полностью лишенных чувства собственного достоинства. В одной колонии мне довелось видеть «петуха», который за несколько сигарет на потеху толпе осужденных кукарекал и хлопал себя руками по бокам, словно крыльями!.. И в то же время — такова человеческая природа — в любом сообществе, даже состоящем из униженных и слабых, непременно выделяется самый сильный. У «опущенных» тоже есть свой «пахан», слово которого — закон для остальных.
Кроме основных «мастей», есть еще «шестерки» — холуи при «ворах» либо «буграх»; «придурки» — осужденные, устроившиеся на «непыльные» работы дневальными, хлеборезами, библиотекарями; «черти» — те, кто пользуется устойчивой репутацией шута горохового. «Масти» устойчивы, как индусские касты: перейти из одной в другую практически невозможно.
Среди варварских традиций мира за решеткой важное место занимает «прописка». Это своего рода экзамен для новичка на самообладание и находчивость, во многом предопределяющий его будущую «масть». В сущности, ему предлагается пройти по лезвию бритвы: продемонстрировать покорность авторитетам и обычаям зоны, не уронив одновременно своего достоинства. Красочно изображена эта процедура в повести Леонида Габышева «Одлян, или Воздух свободы». А вот как описал свой первый день в следственном изоляторе осужденный Г., ныне отбывающий наказание в ИТК:
«Приняли в камере нормально. Только немного освоился, приободрился, как наступило время отбоя и меня начали „прописывать“. „Экзамен“ состоял из каверзных и глупых вопросов, ответить на которые правильно было невозможно. Например; „Можешь замочить пахана?“. Я отвечаю: „Конечно, нет!“, испуганно косясь на камерного авторитета. Оказывается, надо было ответить: „Могу!“ и брызнуть на него водой из-под крана. И тому подобное… За неправильный ответ или отказ отвечать следовало наказание. Меня положили на стол и, оголив живот, стали с оттяжкой бить по нему ложкой. Количество ударов определял „пахан“. Поначалу вроде бы не больно, но после 10-15 ударов терпеть становится невмоготу.
Тут кто-то сказал мне на ухо, что если я соглашусь в течение недели отдавать в обед второе блюдо „пахану“, то от меня отстанут. Я взмолился о пощаде, и меня действительно оставили в покое, но больше никто из обитателей камеры меня всерьез не воспринимал…»
Еще один колоритный обычай, без которого невозможно представить себе жизнь зоны, — наколки. Одним из первых обратил внимание на любовь уголовников к татуировкам Чезаре Ломброзо. В одном из своих трактатов он привел такую фразу итальянского заключенного: «Татуировка для нас — это фрак с орденами. Чем больше мы исколоты, тем большим уважением пользуемся у своих». Из Западной Европы обычай делать наколки в прошлом веке пришел в Россию.
Мастера нательной живописи почитаются среди уголовников и пользуются особым покровительством боссов преступного мира. К одному была запись аж на пять лет вперед.
Татуировка — визитная карточка преступника, рассказывающая о его специальности, прошлом и жизненных установках. Собор означает верность воровской профессии, а количество куполов — число «ходок» в зону, перстень на пальце с заштрихованным квадратом говорит о том, что его обладатель отсидел «от звонка до звонка», крест в перстне — карманный вор, череп — отличительный знак разбойника. Если у человека имеется на теле татуировка, изображающая джинна, вылетающего из бутылки, паука в паутине или цветки мака, — перед вами наркоман. Сердце, пронзенное кинжалом, означает: «судим за хулиганство». Кот в сапогах — воровство. Звезды на коленях — «клянусь не встану на колени перед ментами». Череп с костями — «смертная казнь заменена лишением свободы». Орел — символ власти и воровского авторитета. Черный парусник — знак грабителя-гастролера. А сложная композиция — обнаженная женщина перед плахой и рядом палач с топором — означает, что ее обладатель убил жену за неверность и дал клятву в вечном женоненавистничестве. Кинжал, воткнутый в горло, — клятва отомстить на воле знакомой женщине за измену. Если выясняется, что та или иная наколка сделана не по праву, «ради понта», то нарушителя ждет жестокое наказание — от «опетушения» до отрубания пальца с самовольно присвоенным перстнем.
До сих пор речь шла о нравах мужских колоний. В женских, разумеется, с определенными поправками на пол, творится то же самое: наколки, «прописки», вражда «мастей» и группировок. Место гомосексуализма занимает лесбиянство. Разница лишь в том, что у мужчин половые извращения — результат грубого насилия, стремления унизить или за что-то наказать жертву, а у женщин-осужденных все происходит, как правило, по обоюдному согласию. В женских зонах складываются прочные, существующие по нескольку лет «семьи» — с нежностью, драматическими страстями, «разводами», ревностью, на почве которой доходит, случается, до убийства. Известно множество случаев, когда женщина, пробыв год-два в колонии, отказывалась выходить на свидание к мужу, чтобы не оскорбить чувства нового «супруга». Партнерши, играющие в лесбийских парах мужскую роль, — «коблухи» — начинают называть себя мужскими именами, говорить нарочито грубым и низким голосом, подражать мужской походке. Человеку со стороны все это напоминает сумасшедший дом. Женщины-осужденные, однако, с «любовью» не шутят.
От тюрьмы, от сумы и от страха
Нет правосудия совершенного. Один попал под карающую десницу, другой успел прикрыться амнистией, одному суд зачел честное прошлое, другой не сумел доказать алиби — сколько лет судебной системе, столько же и несправедливости, потому что идеален суд лишь там, где Грозный Судия, а Земля несовершенна от сотворения.
Но не есть ли несовершенство закона, заложенное, повторяю, в него изначально, некая подсказка, намек на то, что есть иная истина и высшая правда? Что, попав под действие юридической машины, может быть, важнее добиться иного результата, чем просто выигрыша судебного процесса? Понимаю, что это суждение вызовет невольное раздражение у людей, долго и безрезультатно ищущих правды по судам, прокуратурам и адвокатским конторам. Упрекать их не за что. Но и о высшей истине нельзя умолчать, прежде чем представить суду вашему Игоря Михайловича Терешина, в прошлом — директора крупного научно-исследовательского института, члена-корреспондента Академии медицинских наук, автора некоторых лекарств, в том числе знаменитых среди сердечников рибоксина и стрептодеказы, в 1982 году потерявшего все, попавшего в тюрьму, на зону и прошедшего их с достоинством, которого дай Бог другому, хотя до сих пор и не реабилитированного .
Когда бы мне пришлось составлять список людей, жизнь которых никак не пересекается с Уголовным кодексом, Терешин вошел бы, безусловно, в первую десятку как человек, по духу своему не способный преступать закон. Типичный отличник, неизменный везунчик, самый молодой в институте профессор, самый молодой в академии член-корреспондент, щепетильный, честный — характерный интеллигент. Как сказала мне за обедом одна акула петербургского бизнеса, выброшенная когда-то на мель, из одной с Терешиным камеры: «Игорю под дулом парабеллума сказать: „Своруй!.. Своруй, иначе застрелю!“ — не сворует. Он просто не сумеет своровать. В отличие, — тут акула вонзила нож в пылающий стейк, — от меня». Кровь брызнула фонтаном.
Если сжать все страницы уголовного дела Терешина до нескольких строк, выйдет, что Игоря Михайловича посадили за то, за что сажают всех директоров, если есть потребность посадить: за хищение госимущества «путем присвоения или растраты либо путем злоупотребления служебным положением» плюс «злоупотребление властью». На нормальном языке, с учетом обстоятельств дела, это означает, что Терешина обвинили в воровстве стремянок, кафеля, утеплителя и сидений унитаза для тещиной дачи.
Не буду ничего опровергать, но отмечу, что судебное разбирательство изобиловало несоответствиями и противоречиями, режущими даже дилетантский взгляд. Адвокат Вениамин Владимирович Бриль, знаток в такого рода делах, сказал: «Это был мучительнейший, тяжелейший процесс, какая-то дрейфусиада. Очевидно было, что суду дали команду сажать, и никакие показания свидетелей, разрушающие обвинения, во внимание не принимались. Я тогда своему подзащитному сказал: „Приготовьтесь к операции по утоплению“. Убежден, сегодня этот процесс был бы непременно выигран».
Посвященные, хорошо запомнившие тот нашумевший суд, рассказывали, что за несколько месяцев до возбуждения уголовного дела Терешин крупно поругался вначале с обкомом, а потом и с райкомом КПСС, секретари которых в ультимативной форме потребовали снизить число «лиц еврейской национальности» в терешинском институте до среднероссийского процента, а тот в ответ вспылил, и что Терешина, таким образом, подвели под монастырь за непонимание национальной политики партии. Впрочем, не берусь утверждать. Прошло много лет. Меня в судьбе Терешина интересовало другое.
— Игорь Михайлович, — спросил я, первый раз придя к нему домой, — а вы встречали за решеткой людей, равных вам, — членов-корреспондентов, профессоров?
Над Терешиным ввысь рядами уходили книжные стеллажи. Надо мной висел портрет хозяина работы безымянного для меня зэка.
— В «Крестах», — сказал хозяин, — я угодил с ходу в тюремную больницу. И не поверил глазам. Знакомый профессор, довольно-таки молодой мужчина, мы с ним раньше в одной профсоюзной комиссии подводили итоги соцсоревнования… Я не сразу понял, что он тоже зэк. А потом, услышав его историю, хоть это и нехорошо, подумал: черт, не все уж так ужасно со мной! В отличие от меня, его, профессора, почтенного человека и отца семейства, подвели под изнасилование. В своём институте он был первым кандидатом на освобождающуюся директорскую должность. Но оппозиция нашла способ его устранить. К нему зашла на прием медсестра, разорвала блузку, а потом выбежала в коридор и стала кричать, что он ее пытался изнасиловать…
— Он-то как оказался в тюремной больнице — сердце?
— Сломанные ребра и сотрясение мозга. Он скрыл в камере, что осужден по 117-й статье, потому что знал: прибывших по этой статье бьют, и бьют жестоко. И пошел на прогулку, по наивности оставив копию приговора под матрасом.
— Вы боялись, что вас может ждать что-то подобное?
— Я до последних дней верил в успех своего дела, хотя приговор не был для меня неожиданностью. Я начал к нему готовиться с преодоления страха. Паники не было, но профилактику я счел необходимой. Поговорил с одним знакомым, он сидел. Тот сказал: «Ничего! Будешь там лепилой». «Лепила» — это фельдшер по фене. «Но будь осторожен — подойдет ворик, из-под ватничка топор покажет, скажет: давай бюллетень! Ну что поделаешь, давай…». Основное, на что себя настраивал: если будут пытаться унизить — давать сдачи, не уступать.
Страх — вот о чем я думал, расспрашивая Игоря Михайловича. Почти в каждом из нас сидит этот страх мира, осужденного законом, и страх стать осужденным самому. Во мне — с тех пор, когда некий милицейский старшина сгреб меня, студента, у станции метро «Колхозная» и, заведя в закуток сбоку от турникета, начал заполнять бланк допроса: «Давай рассказывай!» — «Что рассказывать?» — «Ночку у нас проведешь, вспомнишь что». Потом отпустили — накладочка, так сказать, вышла, но память осталась.
Страх вообще хорошо запоминается, не только мозгом, но и мышечной памятью, навсегда фиксирующей внезапную ледяную мертвость тела и дрожание ног. («Страх — та же химическая реакция, синтез метаболитов с соответствующими внешними проявлениями, поверьте мне как биологу», — сказал Терешин.)
— У меня удачное стечение обстоятельств. Я вхожу — все на прогулке, кроме одного человека: сидит кряжистый такой мужичок на нижней полочке. Привет, говорю, он тоже: «Привет».
— Так и сказали: «Привет»?
— Да, так и сказал. Оказалось, он, как и я, «хозяйственник», то есть «хищник», как нас называли. И он мне разъяснил с вопросительно-нежной улыбочкой: вот здесь грабитель лежит, здесь убийца, здесь бандит… А твое место, раз ты последним пришел, вот здесь, у унитаза. Вот в эту щелочку у стенки и клади матрас.
— Это считается худшим местом — «возле параши»?
— В «Крестах» не параши, а именно унитазы, простите уж за подробность. Среди зэков очень популярна легенда о сидевшем в «Крестах» авиаконструкторе Туполеве, который, освободившись, истратил свои гонорары на замену «параш» белоснежными унитазами:
Камера переполнена, человек двенадцать спят на полу, на нарах в два этажа, и места под ними нет. Новенький, приходя в камеру, ложится возле унитаза и «дежурит», то есть моет за всех посуду. Это такой закон, в камерах «Крестов» довольно распространенный. Ну что ж, будем законопослушными… И я, наверное, недельку драил за всех посуду, пока не пришел очередной новенький. Надо сказать, к моему дежурству снисходительно относились. А бывали случаи, что если кто-то плохо отмывал миску, оставался жир, то швыряли в лицо…
— Рассказывают о страшной тюремной «прописке», когда новенького унижают, избивают… Вам удалось этого избежать?
— Через несколько дней тюрьмы меня вызывают к моему адвокату. Он испуганно бросается ко мне: «Игорь Михайлович, что с вами? Как вы?». Я улыбаюсь. И тогда он разъясняет: «Позвонили вашей супруге и сказали, что вы зверски избиты в камере». Но у нас не избивали. В «Крестах» на «осужденке» сидят почти все по первому разу, то есть, как правило, нет ни «авторитетов», ни «воров в законе», держащих всех в страхе. Я сразу решил, что к каждому сокамернику буду относиться как к ровне. Ведь там страдающие, несчастные люди, пусть и преступники. И наша беда нас уравнивала, и никакие звания на мое поведение не влияли. И если человечка два были ко мне поначалу плохо расположены, а может, и подготовлены к тому, чтобы «прописочку» все-таки устроить, то серьезные, крепкие «мужики» отнеслись с сочувствием. Мы посылки поровну делили, в шахматы из хлеба играли — был там один специалист, хорошо лепил, настоящие запрещены… Дошло до того, что с соседними камерами удалось провести соревнование по составлению кроссвордов. Даже какой-то коллектив сложился. Я никогда не забуду, как двенадцать рассерженных на советскую власть мужчин слушали от начала до конца радиопостановку «Гамлет» и как по очереди читали новенькие, ни разу не раскрытые тома «Войны и мира» из тюремной библиотеки. Как ни странно, была такая не тюремная, не зэковская обстановка.
— Скажите, про туполевские унитазы — это вы сочиняли?
— Был грех. У нас больше половины семейных было, они спросили: «Сочини стишок, я домашним пошлю».
Страшного ничего не рассказывали те, больше помалкивали. В основном выпытывали технику попадания на зону: карантин, выдача одежды… Ведь в следственном изоляторе все в том, в чем из дома ушли, и до отказа в кассации даже волосы сохраняли. У меня была шевелюра богатейшая, и очень неприятен был момент, когда остригли наголо… Хотя коллеги меня подбодрили: «Ну вообще не безобразно» — как высказался один. Это очень унизительная процедура, стриженым ты превращаешься в предельно не уверенное в себе существо… Ну так вот, о зоне расспрашивали тех, кого «дергали» оттуда в качестве свидетеля и временно помещали в «Кресты». Я помню одного, бригадира столовой. «Сначала попадаешь на карантин, на карантине избивают», — говорил он мне. Потом я с ним встретился уже на зоне, когда пришел к нему в столовую. Он проводил к себе в кабинет. Небольшая люстра. Диван. Приемник. В общем, однокомнатная квартирка человека среднего достатка. Были у него два денщика. Они тут же принесли вилочки, антрекот, картошечку с соленым огурчиком. Хозяйственный такой мужичок был. Но жил в вечном страхе, потому что периодически с зоны устраивались вторжения в столовую, и если зэки прорывались, били смертным боем и поваров, и обслуживающий персонал. Считалось: воруют, а все голодают. А с этим бригадиром разобрались по-другому. Ему подложили в комнату не то два, не то пять килограммов чая, затем при обыске «обнаружили». Ну и раскрутили еще на 7 лет.
— Вы боялись карантина?
— Я попал на зону усиленного режима в поселке Металлострой, это под тогдашним Ленинградом. Сразу же сложилось впечатление: те, кто сажал меня, уже дали знать о моем прибытии. Вначале на зоне проходишь медосмотр — несколько специалистов. И вот психиатр, осмотрев меня, решил пооткровенничать. Он сказал: «Вас ждут здесь, и я вам завидую. На зоне знают, что вы профессор, обеспеченный. А обеспеченных здесь доят. Ожидать вы должны самого страшного. От вас будут требовать, чтобы на свидание родственники приносили деньги. Если принесут мало денег, будут унижать, будут бить». Вот такую он провел со мною психотерапию. Вообще начало хорошего не предвещало. Мне выдали весьма подходящую для издевательств форму: черную шапку с козырьком, так называемую «пидарку», годную по размерам только ребенку, и брюки тоже на десять размеров меньше моего. Новый ватник тут же уголовники поменяли на невообразимое рванье, а ботинки с отвалившимися подошвами мне оставили домашние. Сказали: моего размера нет. Я ожидал худшего.
— Вы как-то настраивали себя психологически или, может быть, философски?
— Нет, никаких философских раздумий не было: там терпимость, подставь правую щеку… Я расценивал все происходящее как тяжелейшее испытание, которое выпало на мою долю, и соответствующе к нему относился. Нужно было мобилизовать все свой силы и весь свой опыт, чтобы выдержать его…
— Вы не закончили свой рассказ о карантине.
— Вообще-то карантин — это довольно чистое такое помещение, кровати в два ряда, словом, типичная казарма, даже без решеток на окнах. В нем селят прибывшую на зону партию, обычно человек тридцать. В первый же день, в 4.30 утра, побудка, всех строят и распределяют, по преимуществу, на тяжелые работы, которые полагаются карантинщикам, И тогда же их грабят, отбирают понравившиеся вещи…
— Кто был — бригадиры?
— Нет, «жулье», «жулики»…
— Жулики?
— Это синоним «вора в законе», «авторитета». У нас на зоне их называли «жулики». И вот «жулики» приходили развлекаться.
— Но ведь карантин отгорожен?
— Зона — это 12 отрядов, по сто человек в каждом, а на всех ночью приходится четыре или пять прапорщиков. Отряды отгорожены, но охраняют их сами зэки. Есть такой, прошу прощения, отряд «козлов», как их на зоне называют, то есть формально он называется, кажется, «отряд охраны общественного порядка». И вот подходит «жулик» к «козлу»: «Пусти!». И пожалуйста, открываются ворота. Я был свидетелем такого не один, не два, а больше десятка раз. И это произвело на меня самое гнетущее впечатление. Особенно, когда били тех, кто сидел со мной в одной камере «Крестов».
— А вы…
— Я ничего не мог сделать.
— Русская литература традиционно описывает мучения человека, который видит зло, но не может ему противостоять. У вас были такие угрызения?
— Конечно, были. Ещё и какие! Я ведь знал и тех, кто бил. Через несколько месяцев зоны с некоторыми из них у меня были настолько хорошие отношения, что они бы не дали с моей головы волосу упасть. И вот они же, напившись пьяными… Зверем заключенного на зоне делает алкоголь. А бывает, водка льется на зоне рекой. Очень редко, чтобы так называемый беспредел имел место без нее. Он карается по закону зоны, и очень жестоко. Но вот, напившись пьяными, бьют виноватых, а чаще невиновных. Я иногда просил пожалеть их, но в ответ: «Михалыч, молчи!». И вот эта беспомощность и постыдный страх — пожалуй, самое ужасное из пережитого на зоне.
— Простите, вопрос может быть неприятен. Вас как-нибудь система зонной «прописки» задела?
— Нет, меня ни разу не тронули. Поначалу, когда я был в своем клоунском облачении, приставал один шмакодявка, очень настырный и злой, но я сумел дать ему отпор, а затем познакомился с бригадиром из зэков, представился и, следуя своим принципам, все про себя рассказал. Не исключаю, что первые дни ждали реакции начальства, это на зоне важно. Начальник лагеря, полковник Дедков, вызвал к себе на беседу: «Я читал ваш приговор. Осуждены вы не по закону, а по совести, но я постараюсь помочь уберечься от всего злого, что есть на зоне». Он мне дал инструкцию, как себя вести.
— Какие из дурных мыслей о зоне сбылись, а в чем ваши ожидания были приятно обмануты?
— Еще в «Крестах» «бывалые» мне говорили: постарайся попасть на зоне в библиотеку, там тебе будет хорошо. И вот пока я перебирался в «Крестах» от унитаза по нарам поближе к паровому отоплению, я об этом мечтал. И на зоне через какое-то время я действительно стал работать библиотекарем. Это были самые радостные моменты моей жизни в лагере: я совершенствовал немецкий и английский, начал с азов изучать французский…
Вообще, знаете, амнистия — мечта зэка, за год до возможной даты все разговоры только о ней. Почти каждый зэк — юрист в какой-то степени, он все время пишет: ходатайства о помиловании, о досрочном освобождении, надзорные жалобы… Так сложилось, что меня частенько просили: напиши что-нибудь поубедительней. Ожидание ответа дает надежду, без которой можно очень быстро на зоне опуститься. Хотя, конечно, после лет восьми опускаешься все равно. Как правило, люди ломаются. И тут я, уверен, исключением не был, потому что день за днем все это действует: убийства, избиения, драки…
— Вы были свидетелем убийств?
Поделиться книгой: