Князь снова подошёл к ней, улыбнулся ободряюще.
- Дай срок, Еленушка, дай срок.
Проснулся и заплакал маленький Иван. Лицо князя посветлело. Он взял на руки новорождённого, успокоил и, покачивая, промолвил:
- Вот, княгинюшка, коли не нам, так, может, ему либо детям его доведётся этих нехристей побить.
И, видно, в добрый час сказал эти слова Иван Данилович. Минет пять десятков лет, и его внук Дмитрии, сын Ивана, крепко побьёт на Куликовом поле монголо-татарские орды, даст понять, что такое русская сила.
В один из погожих дней 1326 года по дороге из Владимира на Москву тройка резвых коней, запряжённых гуськом, тянула красный возок, расписанный по бокам позолоченными крестами.
Следом двигался необычный поезд. На тяжелогружёных телегах восседало по монаху.
Сухонький старик в скуфейке, прикрывающей седые волосы, поминутно высовывался из возка и то радостно разглядывал пробудившийся от зимы лес, то, приставив ладонь к уху, слушал пение птиц.
- Красота-то какая! Ах ты, Господи! Дивен свет, тобой созданный! - причмокивая, шептал сам себе старик, вдыхая нежный запах молодой листвы.
Чем ближе к Москве, тем реже лес, чаще встречаются сёла. На распаханных полях уже зазеленели всходы, но кое-где ещё ходят по пахоте запоздалые сеятели с лукошками. Встречные смерды уступали дорогу обозу, скинув шапки, кланялись старику в скуфейке, монахам и, провожая возок глазами, переговаривались меж собой:
- Митрополит Пётр в Москву едет. В котором разе уже. Не жалует, вестимо, Володимир.
Солнце перевалило за полдень, когда обоз выехал из леса. Вдали завиднелась Москва. Опираясь на плечо сидевшего рядом монаха, митрополит поднялся и, приставив ладонь к глазам, долго рассматривал поблескивающую реку и стоявшие у пристани ладьи. Затем перевёл взгляд на посад за Яузой, где жили таганщики, гончары, бронники, кузнецы и другой ремесленный люд. Золотом отливали маковки деревянных церквей, темнели островерхие башни сосновых кремлёвских стен, а 5 за ними виднелись крыши теремов княжеских и боярских.
Переправившись через реку паромом, возок въехал на Великую улицу и, загремев по еловым плахам, покатил к Кремлю.
Налево, на Подоле, разбросались усадьбы кожевников и сапожников. Из-за частоколов тянуло запахом сыромятины и дубильной жидкости. Ближе к Кремлю пошли усадьбы ювелиров-кричников - умельцев плавить железо. Сразу же за ними начинались шумные, разноголосые торговые ряды и Зарядье.
Запоздало зазвенели серебряным перезвоном церковные колокола. Из кремлёвских ворот навстречу митрополиту с пением вышла процессия. Усердно размахивали кадилами дьяконы, отроки несли зажжённые свечи, в золочёных ризах важно выступали архиерей и священники. За ними с непокрытой головой, в парчовом кафтане - князь Иван Данилович.
Подскочившие монахи под руки высадили из возка митрополита. Маленький, сухой, с морщинистым лицом и задравшейся бородёнкой, он дрожащей рукой благословил князя и процессию, осенил крестом теснившийся в стороне люд. Хор умолк.
- Дети мои, - воздев руки, заговорил митрополит. - Денно и нощно молюсь я о вас! С радостью зрю я Москву. Яко Киев при князе Володимире, тако и Москва ныне, мати городов русских.
Мати городов… Мать! Нет у человека ничего дороже матери и родной земли. Страдания отчей земли - твои страдания, человек. Руками твоими, человек, встала Москва от разорения, твоим трудом, человек, красна она. Сейте же, дети мои, доброе дело, и будут тогда, яко у колоса зерно к зерну, города с городами, сёла с сёлами…
И не быть тогда пожарищам на Русской земле, и не литься крови… И не станут плакать вдовы, и не будет сирот, а матери не заплачут по убиенным сыновьям…
Мати, земля наша, мати…
Старчески мутные глаза митрополита заблестели от слез. Кто-то в толпе всхлипнул.
Стоявший за спиной князя дворский широким рукавом смахнул набежавшую слезу. А митрополит Пётр, немного успокоившись, попросил:
- Сын мой, князь Иван, дай руку, устал я с дороги. - Поддерживаемый князем и монахом, он прошёл и митрополичий терем, отстроенный ещё в прошлым приезд.
В горнице старый митрополит сел в обитое красным аксамитом кресло, коротко приказал служке:
- Оставь нас!
И едва за монахом закрылась дверь, обратился к Ивану:
- Навсегда я приехал к тебе, сын мой. Умереть приехал сюда, в Москву.
- Преблагой владыка, зачем говорить о смерти! попытался возразить князь, но митрополит поднял руку.
- Не говори, сын мой! Я смерти не боюсь, и пожил я немало. Чую, призовёт меня скоро Всевышний на свой суд, и хочу я стоять перед его очами с чистой душой. А душа моя указывает, чтоб перенёс я митрополию из Володимира в Москву, город ремесленный, торговый. Аще Божьим изволением станет в Москве митрополия, то быть ей и матерью городов русских. Тебя же, сыне, поучаю и вразумляю на то. И ещё наказую построить в Москве из каменья храм. Пусть то будет церковь Успения… Аще воспримешь сие моё учение, то и сам прославишься больше других князей, и сыновья, и внуки твои, и город твой славен будет…
- Построим, отец владыка. Нынче же накажу камень свозить и умельцев по всему княжеству сыскивать. Да и нам, московитам, пришла пора учиться из камня строить.
- Спасибо, сын мой. А коли умру я, тело моё в той церкви положите… А теперь, сын мой, хочу соснуть я. - Он устало закрыл глаза, рука вяло повисла.
Иван Данилович осторожно приподнял её, положил на подлокотник и тихо, на носках, вышел.
Глава 2
То утро Данилка запомнил на всю жизнь. Они с батькой собирались в поле, и пока отец выводил старого, с отвисшим брюхом конька, Данилка вытащил из сарая сбрую. Отец сказал:
- Верно, первыми выедем, соседи-то, ишь, ещё зорюют.
Рослый, плечистый Данилка в белых холщовых портках и такой же рубашке, подпоясанной верёвочным пояском, только добродушно улыбнулся и, легко подняв соху, положил на телегу. Светло-русые кудри рассыпались по плечам.
Отец довольно крякнул, промолвил:
- А и силушка у тебя. А ведь ашнадцатый только минул.
Пробежала за огоньком босоногая соседская девка, метнула на Данилку лукавыми глазами. Парень потупился, покраснел.
Потом они о батькой хлебали тюрю. Ржаные корки хлеба плавали в подсоленной воде. Отец ел степенно, подставляя под деревянную ложку мозолистую руку. Мать тем временем вытащила из печки горячие лепёшки, завернула в узелок и сунула Данилке за пазуху. Приятное тепло разлилось по телу. Отец встал, вытерся рукавом и, перекрестившись, бросил:
- Идём, что ли.
Данилка не успел выйти из-за стола, как в избу донеслись разноголосые крики. И вот уже заголосили на все лады бабы и ребятишки, неистово забрехали собаки, от конского топота задрожала земля.
- Беда! - закричал отец и выскочил во двор. Данилка за ним следом.
По селу с воплями метались испуганные смерды. Везде слышалось: «Орда! Орда!»
На село со стороны проезжего шляха, что вёл от Дм кого поля на Рязань, с воинственным криком «кху-кху- кху!» тучей неслись всадники.
Данилка остолбенел.
- Мать прочь! - крикнул ему отец, но было поздно.
Передние всадники, пригнувшись к гривам, с гиканьем проскочили мимо их избы, устремившись за разбегавшимися смердами. Данилка хорошо видел их плоские запылённые лица. Откуда-то вывернулся ордынец в войлочном колпаке и рваном стёганом халате, осадил завертевшегося длиннохвостого коня.
Отец побежал в избу.
- Ит![1] завизжал ордынец, и волосяной аркан обвил шею отца, свалил его наземь.
Данилка схватил валявшуюся оглоблю, прыжком очутился возле татарина.
- Ха![2] - взвизгнул ордынец, выхватив кривую саб лю, но не успел увернуться, как Данилка, махнув оглоблей, выбил его из седла.
- Бежи, батя! - крикнул Данилка отцу, и в ту же минуту страшный удар обрушился ему на голову.
Парню почудилось, будто само небо рухнуло. Данилка пал как подкошенный. Что было дальше, он не помнил.
Очнулся Данилка, и первое, что увидел, - склонившееся над ним заросшее лицо деда, жившего через двор от них. Голова гудела и трещала от боли.
- Ожил, касатик. Вот я тебе водички дам испить. - Он приподнял Данилкину голову, подставил к губам глиняную плошку. - На, касатик, испей.
Данилка пил жадными глотками, вода лилась по подбородку. Потом старик подхватил его под мышки, кряхтя, оттащил под берёзу, прислонив к стволу, усадил. Теперь Данилка видел горевшие ярким огнём избы, отца, лежавшего в луже застывшей тёмно-бурой крови.
- Убили батьку, - простонал он.
- Всех убили, касатик. - Дед вытер набежавшую слезу. - А баб и ребятишек в полон угнали.
- И матушку?
- Все, касатик, там.
Данилка заплакал навзрыд.
- Поплачь, касатик, оно всё легче станет. А я тя тем разом полечу. - Острым ножом старик осторожно обрезал ему волосы вокруг раны, намесил грязи. - Вот я те твой поруб и замажу. До свадьбы заживёт, а рубец, касатик, на память до скончания жизни носить будешь.
Данилка поднялся, пошатываясь, подошёл к отцу, опустился на колени, долго смотрел в безжизненное лицо. Подошёл дед, стал позади.
- Предадим тело земле, а заодно и других захороним.
- Чем ямы рыть? - спросил Данилка.
- К чему рыть? Позади огорода погребок, я в нём от татар отсиделся, в нём их могила будет. Пущай спят купно. Одной матери-Руси дети…
- Вот, касатик, и остались от нашего села только ты да я. - Две крупные слезы скатились по морщинистому лицу деда, застряли в серебряных усах. Он подобрал кусок тряпицы, завернул щепотку земли и привязал к гайтану рядом с нательным крестом.
Данилка молча притащил бревно, подпёр дверь в погребок, завалил вход землёй.
- Вот и все. А нам, касатик, и уйти не грех, село наше ныне пустошью стало…
- Бездомные мы, дедка. Пойдём бродить по миру, - поддакнул Данилка.
- По миру бродить, касатик, негоже русскому человеку, его к земле тянет. А пойдём мы на Москву. Там, глаголют, тишина стоит и ордыне воровских набегов не сотворяют…
Дед отошёл к старой, чудом уцелевшей от пожара клети, сунул руку под крышу, достал длинный нож. Потрогав острие, протянул Данилке:
- Держи-ка, касатик, от зверя и злого человека хороша защита.
Солнце вставало к полудню, когда они покинули деревню и вышли на дорогу. Короткие тени ложились на вытоптанную копытами землю. С далёкого холма оглянулись в последний раз на село. Вместо изб - груды обугленных обломков, над которыми курятся дымки да стоят закоптелые глиняные печи. За околицей, над укрытым от глаз высоким бурьяном погребком, темнеет высокий крест. Данилка поставил его из обгоревших брёвен.
- Большой, далеко видно, - удовлетворённо сказал он.
- Им, касатик, такой в самый раз. Со шляху всяк прохожий узрит его и на ордынца ещё пуще зло поимеет. - Положив дряблые руки на суковатую палку, старик потупился, помолчал.
Потом подошёл к лежащему на обочине валуну, присел.
- Давай, касатик, перемотаем лапти, путь нам предстоит немалый…
Много вёрст от окраин рязанской земли до Москвы, и не одно село, и не одну слободу минует Данилка, пока дойдёт до неё.
Дорога тянулась сначала берегом реки Цны, потом мимо векового леса.
Шли они с дедом неторопко, больше молчком, кой-когда перебросятся словом и опять замолчат, Безлюдные сожжённые сёла обходили стороной. От них далеко тянуло гарью, выли, нагоняя тоску, собаки, да кружились над пепелищами стаи воронья. В один набег сожгли ордынцы не только Данилкино село и не одну полонян ку, привязанную тугим арканом к седлу, угнали в далёкую Орду.
В первую же ночь Данилка с дедом ночевали в лесу. Остановились на отдых засветло. Дед натаскал сучьей, высек стальным кресалом искру и, став на колени, раздул сухую бересту.
Пламя весело затрещало, запрыгало по веткам. Данилка тем временем отправился искать родник и увидел его за кустами боярышника. Прозрачная вода с журчанием растекалась по облизанным камням, терялась в буйной траве. Из кустов выпорхнула птичка, где- то долбил дерево неугомонный дятел, временами вскрикивая: чок-чок! С сосны на сосну, распушив хвост, прыгнула шустрая белка и затаилась, только уши торчат. Данилка припал к роднику, долго пил, плескаясь, умылся. Ледяная вода освежила, согнала усталость.
На обратном пути, пробираясь через ельник, он наткнулся на грибы. Крепкие шляпки вылезли из перегноя, рассыпались по ельнику. Поставив на землю плошку с водой, Данилка стал снимать рубашку. Из-под рубашки вывалился узелок. Только теперь он вспомнил о лепёшках, которые сунула ему мать… К горлу, сдавливая дыхание, подступил тёплый комок.
- Данилка! - позвал дед.
- Иду! Грибы отыскались!
Поужинали пропахшими дымком печёными грибами и лепёшками. Данилка, положив руки под голову, улёгся на смолистые еловые ветки. Где-то высоко чуть заметно покачиваются верхушки стройных сосен, а над ними раскинуло звёздный полог небо. Вековой дремучий лес затих, и только иногда нет-нет да и прокричит зловеще пучеглазый филин.
- А ведь вот тебе ордынцы - табунщики, а поди ж ты, сильнее, верно, не сыщешь, - промолвил Данилка.