Лютня и всё такое

— Правда?

— Правда, куколка.

Она тоже вздохнула, прерывисто, со всхлипом, как ребенок.

— Мне так страшно, — тихо сказала она, и глаза ее наполнились слезами. Серый свет из окон, отраженный в них казался ярче, чем на самом деле.

— Ничего, девочка, — он обнял ее за плечи, — я с тобой. Я тебя не оставлю. Мы, богемная шваль, должны держаться вместе.

Под мышками чесалось.

* * *

Мастер Хольм бредил.

Мелкая красная сыпь на руках слилась сначала в крупные пятна, потом — во вздувшиеся синие полосы. Под неплотно сомкнутыми веками виднелась полоска белков.

— Эсси, — он приподнялся на подушке, но глаза так и не открыл, хотя Лютик видел, как заходили под веками глазные яблоки, словно бы он пытался оглядеть комнату.

— Да, дорогой.

Эсси отжала тряпку в тазу, где плавал серый подтаявший лед, и вновь положила ему на лоб.

— Я здесь.

— Я тебя зову-зову, — капризно сказал Хольм.

— Я тут, дорогой.

— А почему тебя не видно?

— Потому что… — она на момент запнулась, прикусила губу, — потому что темно.

— А… ну ладно. — Он успокоено пошевелился, вытянулся на постели. — Тебе… тебе понравилось платье? Ты его примерь, ладно?

— Хорошо, дорогой.

— И покажись мне. Дай на тебя поглядеть. Ты такая… такая красивая.

Эсси, которая держала его за руку, всхлипнула и другой рукой утерла нос.

— Зерриканский шелк. Его делают… так, чтобы… капли воды скатывались, словно… Он самый гладкий в мире, знаешь?

— Я мало знаю о зерриканском шелке, — сказала Эсси, и опять тихонько всхлипнула.

— В Нильфгаарде тоже делают шелк. Но он хуже. Они не умеют вытягивать длинную шелковую нить, понимаешь? Хорошая шелковая нить… она длиной в две тысячи локтей, вот что такое хорошая шелковая нить. И знаешь что? Нильгаардцы прожаривают коконы в печи, а потом варят. Чтобы выварить клейкую слизь, ну ведь кокон, он липкий, знаешь, я видел коконы. Кокон в кипятке разрушается, распадается на нити, и они берут эти нити. А зерриканцы, те нет… они хитрые, зерриканцы. Берут нить из самой сердцевины сырого кокона, вытягивают, пока там внутри сидит червячок, а это…

Курва, подумал мрачный Лютик, украдкой бросая взгляд на свои все еще белые и чистые запястья, никогда не задумывался, из какой пакости делается этот шелк.

— Я хотел тебе… самое красивое. Я понимаю, горлиника моя, я же понимаю… Я торгаш. Только и умею, что… о шелке. И о сукне. Сукно идет лучше шелка, честно говоря. Так вот, как раз у нас на севере делали прекрасное сукно. Не хуже Нильфгаардского. Пока Нильфгаард не спалил все сукновальни. Теперь мы завозим их сукно. Вот и все причины того, что две страны вцепились друг другу в глотки. Кто кому будет продавать сукно. На самом деле горлинка, на самом деле… политика — это сукно. А война — продолжение политики. Все просто. И никакого… этого вашего… патриотизма. Ты здесь?

— Да, мой хороший, — сказала Эсси и вытерла локтем нос, потому что держала Хольма за руку теперь уже обеими руками.

— А, ну хорошо. А то мне показалось. Темно, и ты ушла. Я же понимаю, ты… не любишь меня, верно ведь? Это все потому что ты… устала бродить по дорогам. Я же понимаю, как это тяжело, особенно для девушки. Для молодой женщины. Особенно осенним вечером… когда все, все идут домой, а тебе некуда идти… хочется, чтобы был дом. И очаг. И чтобы спать на чистом. Я думал, раз моя голубка захотела свить гнездо… какой же я счастливец, что она решила поселиться у меня… я боялся, что ты… знаешь, моряки врут, что на дальних островах живут такие птички… без лапок. Они никогда не опускаются на землю… даже на деревья. Выводят птенцов в небе. Любятся в небе. Кормятся в небе. Умирают в небе. Я назвал тебя горлинкой, но голуби, моя ненаглядная… они всегда возвращаются домой. Ты прекрасная райская птичка, ты, наверное, так бы и кружила в холодном небе, кружила… А я так хотел, чтобы тебе было хорошо. Это платье, оно как оперенье райской птицы, и… почему так темно? Эсси… Это твоя рука? Эсси…

Он вздохнул, вздрогнул и вытянулся.

Эсси плакала беззвучно, просто слезы текли и текли у нее по щекам.

— Никого нельзя обмануть, верно? — Лютик обнял ее за плечи, — особенно судьбу. Пойдем… покружим в небе.

— Но как же?

— Мелитэлле позаботится о нем. Она милосердна. Она проведет его сквозь небесные врата. И ей плевать, что его оставили без погребения. К тому же сюда, скорее всего вот-вот заявится похоронная команда.

— Правда? — доверчиво спросила Эсси.

— Конечно, — Лютик чуть подтолкнул ее к двери. Похоронная команда приходит с крюками и факелами, но этого он ей не стал говорить.

— Лютня! — Эсси всплеснула руками. — Моя лютня.

Да и хрен с ней, — чуть не сказал Лютик, но сдержался.

— Только быстрее. Бери лютню и пойдем.

Под кариатидами лежало что-то… кучка тряпья. Дальше — еще одна. Эсси вздрогнула и схватила его за руку.

— Не смотри, — Лютик обошел мертвую крысу, раскинувшую лапки на брусчатке, — сейчас выйдем отсюда, станет легче.

— Чем это пахнет? — Эсси зажмурилась и вцепилась ему в руку, точно перепуганный ребенок.

— Наверное, где-то пожар, — Лютик не мог закрыть глаза и отчаянно сожалел об этом.

— Это не запах дерева.

— Мало ли что там горит.

Густой черный дым стелился над кварталом кожевенников, и еще дальше — над рыбацкой слободкой. Небо висело над городом тяжелое, серое и скользкое, точно рыбья чешуя.

Эсси держалась за его руку, глаза у нее были по-прежнему прикрыты, так, чтобы чуть-чуть видеть сквозь ресницы: обычно пушистые, они сейчас были мокрые и торчали, точно иголочки.

Они шли мимо домов, двери которых были нараспашку и мимо домов, чьи окна были наглухо закрыты. Мимо домов, где раздавался женский плач, и мимо домов, где, точно гнилая вода, стояло глухое молчание.

— Город все-таки паршивое место, — Эсси держала его за руку и он никак не мог почесаться, а зудело уже совсем нестерпимо, и вроде уже не просто зудело, а жгло, — не выношу… вот этот запах, эти сточные канавы, эти… эти кучи отбросов. Наверное… ты прав, Лютик, город — не для таких, как мы. Как бы я хотела оказаться сейчас в лесу. Знаешь, в таком, в настоящем лесу, сосновом, светлом. И чтобы мох и такие желтенькие цветочки… как они называются? Нарциссы… Или это не нарциссы? Зеленое и желтое. И солнечный свет, чтобы падал сквозь ветки. Лучи стоят меж стволов сосен, точно золотые колонны. И пахнет… соснами и разогретой травой и мхом, и…

— Нарциссами? — сквозь зубы пробормотал Лютик.

— Да! И обязательно, чтобы вода. Такой родничок, совсем маленький, чтобы он пробивался меж камней, во мху, такой, знаешь…

Эсси говорила как в полусне, и Лютик, который окончательно уверился, что проклятье «Катрионы» коснулось его холодными своими костяными пальцами, никак не мог понять, то ли она бредит от горя, то ли у нее жар.

— Чистая, холодная вода… в ней играет свет, а когда ее зачерпнешь в горсти, она как прозрачный холодный камень, словно бы гибкое стекло, и от нее ломит зубы и она сладкая, да, Лютик, сладкая, точно сахар. Говорят, вода безвкусная! Глупости. Это здесь, в городе она не имеет вкуса, но в лесу…

Лютик не слишком вслушивался в ее лепет. Пускай себе, если ей так легче.

Они шли вверх от порта и шум моря, эхом отдававшийся в стенах горбатых улочек становился все тише и глуше.

Солидные крепкие дома, где селились солидные торговцы и не менее солидные цеховые мастера сменились белыми особняками, лукаво выглядывающими из цветников и куп подстриженных деревьев. Улицы словно распахнулись, открывая площади с изящными фонтанами, по мостовой, не задевая пешеходов, могли свободно проехать экипажи, запряженные четверкой. Сейчас улицы были пусты.

— Открой глаза, Эсси, — Лютику надоело играть роль мальчика-поводыря при слепом певце, — тут уже можно.

Эсси доверчиво открыла глаза. Здесь и пахло по-другому: цветами, зеленью и мылом, которым мыли мраморные крылечки.

— Сударь! Госпожа!

Девочка выбежала на крыльцо. Ее аккуратные башмачки попирали мозаичный хвост морской девы, завившийся в фамильный вензель.

Эсси дернулась, будто хотела убежать, но остановилась, и силой задержала Лютика, который и вовсе не хотел оборачиваться, хотя и не прибавил шагу.

— Да, детка, — устало сказал Лютик.

Девочка была воспитанная, и даже сейчас не забыла сделать торопливый книксен.

— Маме плохо. Она сказала, что у нее болит голова, закрыла глаза, легла и не встает. Я хотела послать служанку за доктором, но служанка куда-то ушла.

Теперь уже Лютику хотелось закрыть глаза.

Вот была же война, подумал он, и сколько я видел мертвых тел. И женщин видел, и детей, и сначала было жалко и хотелось плакать, а потом душа вроде как немеет, и ты уже отворачиваешься от маленьких трупов, как если бы это были сломанные куклы или что-то в этом роде. Хотя кукол, пожалуй, даже жальче, потому что куклы попадаются реже. А теперь опять больно, невозможно больно, да что же это такое, в самом деле. Кто же они, которые так испытывают нас на прочность? И зачем?

— А ты знаешь, где живет доктор, детка?

Девочка неопределенно показала вдоль улицы.

Лютик задумчиво покусал губу.

— Знаешь что, — сказал он наконец, — мы можем тебя проводить. К доктору. Сейчас на улицах, ну… немножко опасно. Много плохих людей.

— Да, — согласилась девочка, — мама говорила, чтобы я сама не ходила на улицу. Ни-в-коем-случае. Потому что бывают нехорошие люди. Они грязные и от них пахнет. И они могут обидеть. И они говорят плохие, грубые слова. А вы не можете сами сбегать за доктором, сударь?

Видимо, подумал Лютик, она решила, что мы для этого достаточно грязные.

— Нет, детка. Мы торопимся по своим делам.

— Лютик, — тихо сказала Эсси, — можно тебя на минутку?

— Я знаю, что ты мне скажешь, куколка, — так же шепотом ответил Лютик.

— Я тоже знаю, что ты мне скажешь. Ты скажешь — сколько детей сейчас умирает в этих тихих домах, за этими тихими закрытыми окнами. Какой смысл возиться с одной-единственной…

— Я же предложил проводить ее к доктору. Не могу же я тащить ее силой.

— Но если доктор… мало ли что с доктором. Бедная девчушка.

— Вполне богатая.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Ты хочешь позволить ей умирать здесь в горячке, без помощи, без поддержки? Или стать жертвой мародеров? А мародеры будут, Лютик. К вечеру, когда станет понятно, что власти бессильны, что… Геральт бы этого не допустил…

Эсси нахмурилась, огромные синие глаза уставились в одну точку. Лютик знал этот взгляд.

— Он бы сделал все, что мог. Он бы…

— Нечего мне тыкать в глаза Геральтом, — вспылил Лютик, — почему ты сразу готова считать меня подонком?

— Прости, я не хотела.

Девочка с интересом рассматривала их, словно ожидая, когда они начнут говорить плохие, грубые слова. Потом на всякий случай опять сделала книксен.

— Тогда, может, вы проводите меня к доктору, сударь? Я, пожалуй, лучше, пойду с вами, — с достоинством сказала она, — вы все-таки не очень грязные. Я думаю, бывают еще хуже.

— Валяй, — Лютик безнадежно махнул рукой, — так куда идти? Вон туда?

— Совершенно верно. Там будет большой дом с колоннами, больше нашего. И сад. Потом еще сад, а потом дом, где живет доктор. У него хороший выезд, знаете? Почти как наш. Только наши вороные, а у него серые в яблоках.

— Ясно. Серые в яблоках.

Что мы будем делать, если доктор тоже превратился в пациента? Таскать за собой эту писюшку?

— Я думаю, мама умирает, — рассуждала девочка, топоча по гладким блестящим спинкам булыжников, — и я останусь сиротой. Тетя Агата сказала, что я буду когда-нибудь богатой наследницей.

— А папа? — осторожно осведомился Лютик.

— Папа уже умер, — пояснила девочка. Лютик так и не понял, умер папа только вот сейчас, или отошел в иной мир давно, но выяснять не стал.

— Бедняжка, — сказала Эсси и шмыгнула носом.

— Сирот все жалеют, — девочка доверчиво вложила ручку в ладонь Лютика, — дают конфеты и все такое.

— Будем надеяться, — неопределенно сказал Лютик, — будем надеяться.

— И гувернантки к ним не ходят, — мечтательно сказала девочка.

— Детка, — сказал Лютик, — помолчи, а?

Где-то совсем близко звякнуло, осыпаясь, стекло. Мародеры явно не желали дожидаться вечера.

И правда, ведь можно и не дождаться. А у меня только лютня и две бабы, причем одна совсем малышка. Правда, на таких тоже найдутся любители.

— Пошли быстрее, — Лютик стиснул нежную ручку чужой девочки и прибавил шагу.