Ракетный гром

Водолазов обернулся: Наташины плечи слегка подрагивали. Он не стал успокаивать, закурил, спросил у Савушки:

— Еще что пишет папаня?

Савушка не ответил.

— Ругает он Советскую власть?

Савушка усмехнулся:

— Нет...

— Кого же он ругает?

— Немножко вас, товарищ полковник.

— Он гусей колхозных воровал?

— Воровал...

— Ты мне дай его адрес, письмишко ему напишу. Ай да Дмитрич, в тюряге деньгу зашибает! Слышишь, Наталья, какие у нас существуют работяги? Деньги, только деньги... Проклятые бумажки! Кто их придумал? Слышишь. Наталья?..

— Не знаю, дядя, кто их придумал.

— Прогресс, новая ступень человеческого развития! — азартно вскрикнул Водолазов больше для того, чтобы Наталью развеселить. — С рублем, с этой бумажкой, в любом уголке страны не пропаду. А почему? Да потому, что могу обменять на нужную мне вещь...

— Так думал и папаня, — сказал Савушка. — А его в тюрьму за это.

— Наташа, слышишь, что он сказал? — Водолазов весело расхохотался.

Савушка, не понимая, почему смеется председатель, повторил свое:

— А его в тюрьму за это.

— Дмитрич смотрел на жизнь с точки зрения частника, торгаша: дать народу поменьше, урвать побольше у государства.

Дядина горячность рассмешила Наташу. Она, обняв Водолазова, прижалась щекой к его теплой голове:

— С кем ты споришь, мой двоюродный дядюшка Мишенька!

— С человеком. — серьезно сказал Водолазов. — Я его шоферскому делу обучил. Теперь он рабочий колхозного производства! В политике обязан разбираться, кумекать!

— Да, да, хозяин коллективной собственности, — подражая Водолазову, подхватила Наташа. — Савушка, не надоел он тебе со своим просветительством?

Савушка ревниво ответил:

— Товарищ полковник научил меня управлять машиной. Зачем так говорить: надоел! — с обидой заключил он и ловко подрулил к воротам громовского двора.

Наташа вышла из машины. Ей не хотелось оставаться одной, но Водолазов спешил в правление колхоза. Чтобы не сразу войти в пустую квартиру, она села на скамейку, но в ту же минуту встала, почувствовав прилив неосознанного волнения. Подумала о сыне, но с Алешей ничего не могло случиться: он находился в пионерском лагере, и она два дня назад была там. Ребята под хорошим присмотром, загорели, как таракашки, черненькие, суетятся, играют.

Вошла во двор. На крыльце спиной к Наташе стояла женщина. Она сразу узнала ее — свою мать. Хотелось крикнуть: мама! Но не смогла. Прижалась к калитке. Перед глазами в каком-то страшном галопе пронеслись картины свадьбы с Сергеем, когда мать не разрешила ей регистрироваться на фамилию мужа: «Гуровых все знают, а этого курсантика никто»; потом ее, материнские, письма в дальний гарнизон, глухое место, где жили только военные, письма частые, с одним и тем же требованием бросить мужа и приехать в Баку, где для нее, Наташи, уже подобрана настоящая пара... Скрыла от Сергея беременность, уехала, бросила Громова и шесть лет жила одна.

— Мама! — Наташа взбежала на крыльцо. Их руки переплелись, и они обнялись, целуя друг друга...

X

Бородин ждал: Громов остановит машину, вернется, но тот даже не обернулся, как будто там и не было Наташи, как будто с ним, с Громовым, ничего и не случилось.

«Так нельзя, она к нему, он от нее. Да что же это делается? Кто гонит его в часть, проводил бы жену, посидел дома, а потом уж и на службу... Вон, оказывается, какой он, «берег»! Не знал, не ожидал. Нет, надо что-то предпринять. Ну погоди же, погоди, Серега, попадет тебе от меня». Ему не терпелось высказать все это сейчас же, пока они идут к штабу.

Бородин решил, что лучшего времени для этого не найти: они вдвоем, их никто не слышит. Он искоса посмотрел на Громова: Сергей чему-то улыбался, его уставшее, немного побледневшее лицо озарилось светом. О, сколько раз эта улыбка, простая, белозубая, почти наивная, остужала Бородина. «Уж, а я лягушка, — кипел он, но не при ста градусах, а значительно ниже, и, сознавая это, он напирал больше на себя. — Нашел время изничтожать человека».

Слово «изничтожать», случайно пришедшее на ум, передернуло его так, словно он принял глоток касторки, и горячность окончательно погасла.

— Как же это случилось? — спросил Бородин, имея в виду аварию самолета.

— Что случилось?

— Все встревожены: командир части пропал!

— Ничего особенного не случилось, сели на вынужденную... Потом, потом я пошел искать дорогу, а летчик остался охранять своего пегаса. — Он смахнул с груди иссушенный стебелек травы, спросил:

— Ты видел миражи?

— Какие?

— Да что при зное человеку видятся в степи. Очень занимательная штука: кругом пусто, а перед глазами вода, берег, камыш качается. Жажда толкает тебя вперед, спешишь, а все это от тебя уходит. Исчезнет и появится вон где!.. — показал он рукой вдаль. — В степи без дороги нельзя. Дорога — это вещь! С ней миражи не страшны, дорога приведет к людям!

— Значит, тебя подобрали?

— Водолазов, дядя Миша нашел.

— На дороге?

— Я и без него пришел бы, потому что уже был на дороге. Понимаешь: на дороге!

— Понимаю и не спорю, командир. Но все ли понимают сущность дороги? — философски произнес Бородин.

— Ты о чем это? — насторожился Громов, чуть замедлив шаг. — Что-нибудь случилось? Ты о Наташе?

— Нет, — прошептал Бородин, еле сдерживая себя. — Что о ней говорить! Поволновалась, конечно. Звонила в штаб, выбегала на дорогу, ждала...

— Да?

— А ты как думал?

Громов не ответил. Теперь он шел молча, стараясь, чтобы Бородин не опередил его. Правая рука Сергея то опускалась в карман, то теребила пуговицы на тужурке. Под ноги попался камень. Громов споткнулся, по-мальчишески пнул носком сапога булыжник. Бородину стало смешно, и он расхохотался. Громов, глядя на замполита, нахмурился, потом скривил в усмешке рот:

— Вот тебе, комиссар, и сущность дороги: оказывается, и на асфальте попадаются булыжники.

— Надо смотреть, командир, смотреть в оба.

— Ты это скажи генералу Гросулову, а потом я посмотрю на выражение твоего лица...

— Сергей, неужели он и на этот раз ружье, а мы антабки?

— Не знаю. Слушал меня как будто с интересом, потом сказал: «Я тут новый человек, погоди с экспериментами». Я ему сказал, как ты сейчас: «Надо, товарищ генерал, смотреть в оба». Он постучал пальцами по столу и говорит: «Хочешь ко мне в штаб, заместителем начальника штаба, должность полковничья? Приказ быстро поступит». Посмотрел бы ты, комиссар, на выражение моего лица. Заикаться начал, еле выговорил: «Б-бла-го-да-рю за до-доверие, но от части не отрывайте».

— И ты действительно не согласился?

— Что ты, Степа, конечно, нет... Разве можно сейчас уходить, вот освоим новые эрпурсы... — Он начал рассказывать, как прошли сборы командиров частей, какие лекции читали, что видели и что изучали из новой техники, какую он оставил записку генералу Гросулову.

— Честно говоришь?

— Честно.

— Так и сказал: от части не отрывайте?

— A-а, вон ты о чем! Так и сказал, Степан.

— А Гросулов что?

— Сказал: подумай.

— Не соглашайся, тверди одно: не отрывайте, не отрывайте. Там ты пропадешь. А здесь хорошие люди. Не-ет, там пропадешь. Потом, кто такой зам? Никто! Половина человека, командир не командир, комиссар не комиссар, а так, в виде некой прокладки, на которую давят и сверху и снизу. — Бородину хотелось сказать о замах что-то такое, что вызвало бы у Громова испуг, по крайней мере, жалость к замам. И он говорил, говорил о том, была бы на то его, Бородина, воля, он вообще упразднил бы эти должности, ибо замы на практике или превращаются в исполнителя того дела, которое обязан выполнять сам начальник, или ничего не делают при хорошем командире, а человек, который ничего не делает, неизбежно превращается в объект подковырок и насмешек остряков. Он говорил до тех пор, пока Громов не воскликнул:

— Чего ты на себя наговариваешь? Ты тоже заместитель!

Крыть было нечем, и Бородин, поняв, что несет чепуху, махнул рукой.

— Два ноль в твою пользу. — Его калмыцкое лицо вдруг потемнело, и он засопел, словно ребенок, который вот-вот заплачет. — Ладно, будем считать, что замы — отличные люди, нужные! Но ты все-таки не уходи от нас. Партийное собрание готовим, открытое, пересмотрим соцобязательства, осилим новую технику. К боевым пускам подготовимся вовремя. Так все настроены. — И у ворот придержал Громова: — Поезжай домой, прими ванну, отдохни. Ох и посвежеешь! Поезжай, машину сейчас вызову, позвоню в гараж из проходной будки. Завтра, Сергей Петрович, полную картину получишь, как мы тут жили без тебя.

— Уговаривать ты мастер, — заметил Громов.

XI

Повестка дня партийного собрания не выходила из головы: Узлову не хотелось, чтобы Шахов в своем докладе говорил о нем как о передовике учебы. Раньше, еще до замены ракетных установок новыми, его взвод был передовым. В сущности, он и сейчас имеет лучшие показатели в освоении РПУ-2 и его взвод по-прежнему считают «маяком». Слово «маяк» почему-то всегда пугало Узлова, а сейчас тем более, ибо борьба за освоение новой техники только начинается. «Дима, ты полегче со мной, полегче, инженер! Не поднимай на пьедестал, лучше о других доброе слово скажи».

Рядом с Узловым шел Цыганок. Костя что-то рассказывал о Тоне. Узлов отвлекся от своих мыслей, услышал:

— Каждую ночь снится, мучает поцелуями, так мучает, что приходится бегать в умывальную комнату и обливаться холодной водой... Рапорт думаю подать, товарищ лейтенант, насчет отпуска. Если не дадите, вызову сюда, поженимся, будете платить накладные расходы на свадьбу. — усмехнулся Цыганок. — На ефрейторскую зарплату не разгуляешься! Разве лишь посмотришь в «Голубом Дунае» на дядю Мишу! Он машет полотенцем на солдат, словно на мух: киш отсюда. Ему надо продавать водку, а солдат пьет квас. Грошовые напитки! — воскликнул Цыганок и опять напомнил о рапорте.

— Хорошо, я поддержу вашу просьбу. Вот произведем боевые пуски — и поезжайте, — сказал Узлов и приумолк.

Когда взвод объявили отличным и потом, когда на Доске отличников появилась его фотография, он воспринял это как должное и не очень задумывался над своим новым положением. Но прошло несколько дней, и он почувствовал, будто все время кто-то смотрит на него.

Странное чувство! До того он, Узлов, и не задумывался, кто и как на него смотрит, кто и что о нем думает, какую получит он оценку на занятиях. Была обыкновенная армейская жизнь, повседневная, будничная, и он что-то делал, составлял конспекты, посещал командирские занятия, различные кружки — все было обыкновенно и просто, а главное — никакой робости и боязни!

Узлов не заметил, как Цыганок отошел от него. Он поискал его взглядом, вдруг увидел маленькую фигурку ефрейтора, перегнувшегося в открытое окошко коммутаторной. Цыганок что-то говорил телефонистке Кате. У нее стройная, будто выточенная фигурка, за что ее и нарекли «солдатом-рюмочкой». Она стояла на какой-то подставке, и Узлов видел Катю по пояс. На ней было форменное платье, которое очень шло ей. Дмитрий заметил даже наушники, розовая дужка которых лентой окантовывала ее темные волосы. Катя тоже увидела Узлова, помахала ему и, оттолкнув Цыганка, спрыгнула с подставки, захлопнула окно.

— Вот и поговори с такой, — обидчиво сказал Цыганок, подойдя к Узлову. — Живого человека дичится, ты с ней как с цивилизованной, а она, как дикарка, окно закрывает. — Цыганок пожал плечами, вздохнув, сказал: — И зачем только красивых девушек посылают в армию? Они же могут взбудоражить все наше войско, — засмеялся он. — Такая, как «солдатик-рюмочка», может влюбить в себя не только старослужащего солдата, у которого все перегорело от тяжких трудов и нарядов, но и робота! И у железяки застучит сердце.

— Что, нравится? — спросил Узлов, тоже улыбаясь.

— Толк-то какой! Был бы я офицер!.. В казарму, что ли, приведу! Пашка Волошин сразу заголосит: «Константин, ты устав читал?»

— Ничего, немного осталось, месяц-два, и к своей Тоне поедете.

— Терплю, товарищ лейтенант, как монах, терплю...

— На собрании-то выступите? — поинтересовался Узлов.

— А как же! — оживился Цыганок. — Мне нельзя теперь молчать. Я готовлюсь вступить в партию. Старший лейтенант Малко обещал дать рекомендацию, говорит, что я вполне созрел. Так что на собрании я обязательно выступлю...

— О чем думаете говорить?

— О командирах взводов...

— Да? Интересно! — удивился Узлов.

— Не знаю, как это получится, но я скажу. — Цыганок открыл дверь клуба, пропустил Узлова вперед, сам задержался на улице.

...Сцена была увешана схемами, графиками и диаграммами. Возле стола, покрытого красной материей, одиноко стоял старший инженер-лейтенант Шахов. Он с таким вниманием рассматривал разноцветные таблицы, что даже не слышал, как подошел к нему Узлов. Таблицы были знакомые. «Разрабатываю математический расчет устойчивости среднего результата при реализации сокращенной учебной программы, — вспомнил Узлов недавний разговор с Шаховым. — В основу этого расчета положены показатели твоего взвода, Дмитрий».

Узлов сразу пошел в атаку:

— Я тебе не электронно-счетная машина, выдающая по заданной программе устойчивость среднего результата. Хватит меня зажигать! Могу перегореть... Что будет потом? Ты забыл, как я начинал службу? Ребра трещали от критики.

Шахов снял очки, повернулся к Узлову: милое, доброе лицо Игоря светилось вдохновением.

— Ты понимаешь, что это значит? — показал он на таблицы. — Нет, нет, сначала вот о чем, присядь, — потащил он Узлова к скамейке. — У нас сейчас такая техника, такие машины, что в войсках могут с поразительной точностью предугадать наступление данного события, при этом затрачивая на расчеты и вычисления минимальное время. — Игорь говорил с такой неподдельной искренностью и верой, что Узлов на минутку почувствовал некоторое облегчение, спросил, глядя себе под ноги:

— Ты что, исповедовался у Ивана-мудрого? — Иваном-мудрым ракетчики называли счетно-решающее устройство.

— А ты думал как, наобум?

— А может ли Иван-мудрый сказать, кто таков лейтенант Дмитрий Узлов, прочесть его мысли? Кстати предугадать, что с этим Узловым станет ну хотя бы через полгода?

— Это и я могу ответить.

— Шутишь!

— Нет, зачем же, серьезно говорю.

— Колдун, что ли?

— Члены партийного бюро не занимаются колдовством. — отпарировал Шахов.

— Вот именно! — бросил Узлов и, видя, что их слушают пришедшие на собрание, показал на дверь гримерной. — Зайдем-ка на минутку.