Гибель красных моисеев. Начало террора. 1918 год

Во-вторых, неувязка получается и с датами.

Большевистское правительство переехало в Москву 11 марта, когда уже прошла целая неделя с тех пор, как был подписан мирный договор с Германией.

От какой же опасности бежали в Москву большевики, если не от немцев?

Ответ прост.

Большевики бежали в Москву от рабочих, от солдат и от матросов Петрограда, которых они так жестоко обманули…

Предвижу возражение, что большевики точно так же, как петроградских, обманули рабочих и в Москве, и во всей России.

Это верно.

Вся разница только в том, что рабочих Москвы и всей России они просто обманули, и все…

А с рабочими и матросами Петрограда большевики осуществляли и Октябрьский переворот, и Дополнительную январскую революцию… Рабочие и матросы Петрограда психологически были готовы, чтобы осуществить еще один переворот, теперь уже против большевиков. Во всяком случае, они знали, как это делать, и знали, что это делается очень просто…

…Так идут державным шагом — Позади — голодный пес, Впереди — с кровавым флагом…

9

Любопытно, что 20 февраля, когда Совет народных комиссаров принял решение о переезде в Москву, было опубликовано другое стихотворение А.А. Блока:

Вот — срок настал. Крылами бьет беда, И каждый день обиды множит, И день придет — не будет и следа От ваших Пестумов, быть может! О, старый мир! Пока ты не погиб, Пока томишься мукой сладкой. Остановись, премудрый, как Эдип, Пред Сфинксом с древнею загадкой!..

Стихотворение названо «Скифы», хотя, быть может, ему подошло бы и другое название — «Хазары»… И про кого это сказано?

Мы любим всё — и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно всё — и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений… Мы помним всё — парижских улиц ад, И венецьянские прохлады, Лимонных рощ далекий аромат, И Кельна дымные громады…

Впрочем, это стихотворение Блока только напечатано было в новую эпоху, а закончено оно еще в прежнем календарном стиле — 30 января.

В минувшей эпохе написана и поэма «Двенадцать» — последнее поэтическое произведение Александра Блока.

Герои этой поэмы — революционные матросы…

Те самые матросы, с которыми, убегая из Петрограда, так решительно рвали сейчас большевики.

Александр Блок, как можно судить по его дневнику, разрыва этого не предвидел, даже не задумывался о нем, но в поэме «Двенадцать» рассказал об этом разрыве как о событии, уже случившемся…

И за вьюгой незидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос.

Не так уж и трудно разглядеть за блоковской вьюгой и Кронштадт 1921 года, и наведенные на матросский остров жерла орудий…

Мы уже говорили, что большевики на сто процентов сумели использовать в своих целях матросскую вольницу, эту полупьяную русскую удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, эту столь знакомую всем хамоватость пьяного человека…

Но большевики понимали и то, сколь ненадежна полупьяная вольница. Матросы не знали и не хотели знать своего места, и кто мог гарантировать, что, напившись в очередной раз, они не разгонят самих большевиков. Хотя охрана наиболее важных большевистских учреждений и была передана латышским стрелкам, уверенности, что они смогут противостоять матросам, пока не возникло.

Большевикам надо было срочно избавляться от своих союзников по Октябрьскому перевороту и «дополнительной революции». Проще всего можно было сделать это, перебравшись в Москву, где матросам не положено было находиться, ввиду полного отсутствия там какого-либо, в том числе и революционного, моря.

Большевикам надо было ставить точку в своих отношениях с недавними союзниками.

И точку эту поставил Феликс Эдмундович Дзержинский.

И поставил так, как и положено начальнику ВЧК…

Именно в эти дни Феликс Эдмундович сделал замечание одному из матросов, а тот в ответ послал Феликса Эдмундовича к такой-разэтакой, революционной матери.

«Дзержинский, — вспоминал Л.Д. Троцкий, — был человеком взрывчатой страсти. Его энергия поддерживалась в напряжении постоянными электрическими разрядками. По каждому вопросу, даже второстепенному, он загорался, тонкие ноздри дрожали, глаза искрились, голос напрягался, нередко доходя до срыва».

Должно быть, подобный припадок случился с Дзержинским и сейчас. Руки его тряслись, ноздри дрожали, Феликс Эдмундович не успокоился, пока не всадил в непочтительного балтийца всю обойму. Не зря Ленин сравнивал Дзержинского с горячим конем…

Случай этот рассматривался 26 февраля 1918 года на заседании ВЧК. «Слушали: о поступке т. Дзержинского. Постановили: ответственность за поступок несет сам и он один, Дзержинский. Впредь же все решения вопросов о расстрелах решаются в ВЧК, причем решения считаются положительными при половинном составе членов комиссии, а не персонально, как это имело место при поступке Дзержинского».

Вспомним, как всего несколько недель назад, в дни «дополнительной революции», П.Е. Дыбенко требовал от В.И. Ленина: «А вы дадите подписку, Владимир Ильич, что завтра не падет ни одна матросская голова на улицах Петрограда?» — и товарищу Ленину пришлось тогда прибегнуть к содействию тов. Коллонтай, чтобы посредством ее чар заставить Дыбенко отменить его приказ…

Вспомним, и нам станет ясно, какая пропасть разделила теперь матросов и большевиков.

Совпало (совпало?), что именно в этот день, 26 февраля 1918 года, В.И. Ленин набросал проект постановления об эвакуации советского правительства в Москву…

Глава третья.

РОЖДЕНИЕ ПЕТРОЧЕКА

Диктатура пролетариата — слишком серьезная вещь, чтобы ее можно было доверить самому пролетариату…

В.И. Ленин

Механики, чекисты, рыбоводы,

Я ваш товарищ, мы одной породы…

Эдуард Багрицкий

«Известия» сообщили, что Совет народных комиссаров предполагает выехать в Москву в понедельник, 11 марта, вечером…

Это был отвлекающий маневр.

Открыто с Николаевского вокзала отправлялись технические сотрудники наркоматов и члены ВЦИК с обслуживающим персоналом. Все, что касалось поезда с народными комиссарами и В.И. Лениным, было окружено строжайшей тайной.

Сам Яков Михайлович Свердлов, притворившись, что сел во вциковскии поезд, тут же трусливо выскользнул на другую сторону состава и перебрался в неприметный поезд № 4001, который, стараясь не привлекать ничьего внимания, отошел в 22 часа 00 минут. Когда наступило 11 марта, этот поезд мчался уже далеко от Петрограда…

Ну а меры предосторожности, предпринятые В.Д. Бонч-Бруевичем, на которого Ленин возложил организацию эвакуации Совнаркома, были не лишними.

Обстановка в Петрограде стремительно накалялась…

1

«Мясники проносят дымящиеся туши, кони падают на каменные полы и умирают без стона…

Я узнаю страшную статистику. Против 30—40 лошадей, шедших на убой в прежнее время, — теперь ежедневно на скотный двор поступает 500—600 лошадей. Январь дал 5 тысяч убитых лошадей, март даст 10 тысяч. Причины — нет корма…

Я вышел из места лошадиного успокоения и отправился в трактир “Хуторок”, что находится напротив скотобоен. Настало обеденное время. Трактир был наполнен татарами — бойцами и торговцами. От них пахло кровью, силой, довольством. За окном сияло солнце, растапливая грязный снег, играя на хмурых стеклах. Солнце лило лучи на тощий петроградский рынок — на мороженых рыбешек, на мороженую капусту, на папиросы “Ю-ю” и на восточную “гузинаки”…

Солнце светит. У меня странная мысль: всем худо, все мы оскудели. Только татарам хорошо, веселым могильщикам благополучия. Потом мысль уходит. Какие там татары?.. Все — могильщики»{43}.

Эти зарисовки петроградской жизни сделаны Исааком Бабелем прямо с натуры, и тогда же, в марте 1918 года, и опубликованы. Острым и верным взглядом подмечает писатель-чекист страшные приметы наступающего на город умирания…

«Не видно Фонтанки, скудной лужей расползшейся по липкой низине. Не видно тяжелого кружева набережной, захлестнутой вспухшими кучами нечистот из рыхлого черного снежного месива.

По высоким теплым комнатам бесшумно снуют женщины в платьях серых или темных. Вдоль стен — в глубине металлических ванночек лежат с раскрытыми серьезными глазами молчащие уродцы — чахлые плоды изъеденных, бездушных низкорослых женщин, женщин деревянных предместий, погруженных в туман.

Недоноски, когда их доставляют, имеют весу фунт-полтора. У каждой ванночки висит табличка — кривая жизни младенца. Нынче это уж не кривая. Линия выпрямляется. Жизнь в фунтовых телах теплится уныло и призрачно.

Еще одна неприметная грань замирания нашего: женщины, кормящие грудью, все меньше дают молока…

Они стоят вокруг меня, грудастые, но тонкие — все пятеро — в монашеских своих одеждах и говорят:

— Докторша высказывает — молока мало даете, дети в весе не растут… Душой бы рады, кровь, чувствуем, сосут… К извозчикам бы приравняли… В управе сказывали: не рабочие… Пошли вон мы нынче вдвоем в лавку, ходим, ноги гнутся, стали мы, смотрим друг дружке в глаза, падать хотим, не можем двинуться…

Они просят меня о карточках, о дополнениях, кланяются, стоят вдоль стен, и лица их краснеют и становятся напряженными и жалкими, как у просительниц в канцелярии»{44}.

Зарисовки Исаака Бабеля — чрезвычайно ценный материал для исследователя. Самое замечательное в них — это не совсем человеческая бесстрастность, умение отключиться от чужого страдания и боли, чтобы сочувствие не затуманивало глаза, не нарушало точности писательского зрения.

Перечитывая публицистику писателя, запечатлевшую самые различные проявления человеческого горя, я обнаружил только один сбой. Кажется, лишь в описании погромов еврейских местечек: «Недорезанные собаки испустили свой хриплый лай. Недобитые убийцы вылезли из гробов. Добейте их, бойцы Конармии! Заколотите крепче приподнявшиеся крышки их смердящих могил!» — и срывается на крик писательский голос. Но этот сбой относится к 1920 году и прямого отношения к петроградским событиям не имеет…

В резолюциях, принимавшихся тогда на петроградских фабриках и заводах, бесстрастности гораздо меньше.

Вот заявление, с которым в марте 1918 года уполномоченные рабочих петроградских фабрик и заводов обратились к IV Всероссийскому съезду Советов…

«Нам обещали свободу. А что мы видим на самом деле? Всё растоптано полицейскими каблуками, всё раздавлено вооруженной рукой… Мы дошли до позора бессудных расстрелов, до кровавого ужаса смертных казней, совершаемых людьми, которые являются одновременно и доносчиками, и сыщиками, и провокаторами, и следователями, и обвинителями, и судьями, и палачами…

Но нет! Довольно кровавого обмана и позора, ведущих революционную Россию к гибели и расчищающих путь новому деспоту на место свергнутого старого. Довольно лжи и предательства. Довольно преступлений, совершаемых нашим именем, именем рабочего класса…

Мы, рабочие петроградских фабрик и заводов, требуем от съезда постановления об отставке Совета народных комиссаров»{45}.

Этот отчаянный призыв рабочих Петрограда услышан не был.

Открывшийся 14 марта IV Чрезвычайный съезд Советов ратифицировал Брестский мирный договор и принял постановление, объявившее Москву столицей Советской республики.

Именно с этого момента начался принципиально новый этап в деятельности советского правительства. Как отметил В.И. Ленин, две первых задачи — «завоевать политическую власть и подавить сопротивление эксплуататоров» — были выполнены большевиками еще в Петрограде, ну а теперь на повестку дня встала проблема управления завоеванной Россией.

Любопытно, что статья В.И. Ленина «Главная задача наших дней» написана как раз 11 марта, в поезде, когда советское правительство ехало в Москву.

Еще интереснее, что именно в этой статье Ленин начинает требовать от рабочих, чтобы они почувствовали себя хозяевами заводов и фабрик, чтобы прекратили лодырничать и воровать, чтобы соблюдали строжайшую дисциплину в труде, чтобы экономно хозяйничали и аккуратно и добросовестно вели счет деньгам.

Именно эти лозунги три года спустя будут воплощены в новой экономической политике. И именно эти лозунги еще полгода назад Ленин активно высмеивал.

Впрочем, что такое для Владимира Ильича лозунги и принципы?

«Мне кажется, что Троцкий несравненно более ортодоксален, чем Ленин… — писал Анатолий Васильевич Луначарский. — Троцкий всегда руководился, можно сказать, буквою революционного марксизма. Ленин чувствует себя творцом и хозяином в области политической мысли и очень часто давал совершенно новые лозунги, которые нас всех ошарашивали, которые казались нам дикостью и которые потом давали богатейшие результаты. Троцкий такою смелостью мысли не отличается: он берет революционный марксизм, делает из него все выводы, применительные к данной ситуации; он бесконечно смел в своем суждении против либерализма, против полусоциализма, но не в каком-нибудь новаторстве.

Ленин в то же время гораздо более оппортунист в самом глубоком смысле этого слова. Опять странно, разве Троцкий не был в лагере меньшевиков, этих заведомых оппортунистов? Но оппортунизм меньшевиков — это просто политическая дряблость мелкобуржуазной партии. Я говорю не о нем, я говорю о том чувстве действительности, которая заставляет порою менять тактику, о той огромной чуткости к запросу времени, которая побуждает Ленина то заострять оба лезвия своего меча, то вложить его в ножны».

В принципе, это объяснение дает ответ, почему, выдвинув 11 марта 1918 года лозунги, сходные с лозунгами 1921 года, Ленин повел страну не к НЭПу, а к военному коммунизму.

Дело тут действительно в огромной чуткости к запросу времени, которой обладал Ленин. И слова о строжайшей дисциплине в труде, об экономном хозяйствовании, о добросовестном счете денег, призывы учиться у немца в статье «Главная задача наших дней» — это еще не призывы и не лозунги, а лишь мотивировка ленинского постулата о том, что русский человек — плохой работник по сравнению с работником передовых наций.

Согласно В.И. Ленину, это и не могло быть иначе при режиме царизма и живучести остатков крепостного права. А значит, следует вывод: русского человека надо учить работать. И это и является самой главной задачей наших дней.

Ну а поскольку — это не оговаривалось, но подразумевалось! — работники таких передовых наций, как английская, немецкая, французская, были заняты войной и им недосуг было учить работать русского человека, следовало поискать передовую нацию внутри самой России.

Ю. Ларин, этот, по словам А.И. Солженицына, «скорый экономики военного коммунизма», прямо писал потом, что в еврейских рабочих наблюдается «особое развитие некоторых черт психологического уклада, необходимых для роли вожаков», которые еще только развиваются в русских рабочих, — исключительная энергия, культурность, солидарность и систематичность{46}.

Любопытно, что этот большевистский постулат был практически без редактуры заимствован ельцинскими реформаторами для того, чтобы обосновать изъятие общенародной собственности в пользу малочисленной группы, так называемой семьи, преимущественно нерусской по своему национальному составу.

Учить работать русского человека — плохого работника должна была столь схожая с ельцинской семьей партийная верхушка, то ядро партии, которое товарищ Г.Л. Пятаков назовет в дальнейшем «чудо-партией».

И тут, конечно, самое время еще раз вернуться к вопросу о национальности самого В.И. Ленина.

Тот же А.И. Солженицын пишет, что «…если же говорить об этническом происхождении Ленина, то не изменит дела, что он был метис, самых разных кровей: дед его по отцу, Николай Васильевич, был крови калмыцкой и чувашской, бабка — Анна Алексеевна Смирнова, калмычка; другой дед — Израиль (в крещении Александр) Давидович Бланк, еврей, другая бабка — Анна Иоганновна (Ивановна) Гросшопф, дочь немца и шведки Анны Беаты Эстедт. Но всё это не даёт права отвергать его от России. Мы должны принять его как порождение не только вполне российское, — ибо все народности, давшие ему жизнь, вплелись в историю Российской империи, — но и как порождение русское (выделено нами. — Н.К.)».

Более того…

По А.И. Солженицыну, «это мы, русские, создали ту среду, в которой Ленин вырос, вырос с ненавистью. Это в нас ослабла та православная вера, в которой он мог бы вырасти, а не уничтожать её»{47}.

Вроде бы с этим невозможно не согласиться.

Все справедливо насчет православной веры, которая «в нас ослабла»…

Другое дело, что великий «правдолюбец» и тут лукаво заводит читателя в западню и как будто искренне забывает, что сама Российская империя была устроена первыми Романовыми не совсем на русский лад, вернее же, совсем не на русский… В этой империи огромная часть самих русских (в отличие от множества других народов, населяющих империю) находилась в подневольном, крепостном состоянии…

И это лукавое устроение Российской империи и привело к тому, что хотя мы, русские, и говорим на одном языке, хотя и думаем одинаково, но наше мышление проистекает как бы в разных измерениях… Мы не сходимся в мыслях друг с другом, а если пересечемся невзначай, то только для того, чтобы навсегда разругаться.

Поэтому и не объяснить сейчас пожилым русским людям, что Ленин, которого защищают они, скорее бы сошелся с их врагами — Чубайсом и Ельциным, а не с ними. Их, нынешних русских коммунистов, Владимир Ильич конечно немедленно отправил бы на расстрел. А Ельцина с Чубайсом — нет, с ними Владимир Ильич сумел бы работать на благо семьи или чудо-партии и в режиме военного коммунизма, и в условиях НЭПа…

И конечно же если мы желаем возрождения России, нам необходимо преодолеть не только разрыв между интересами народа и ельцинской семьи, но и изжить ленинское наследие…

Как сделать это?

Как перепрыгнуть через 13 потерянных дней 1918 года?

Очень просто…

Для этого достаточно освободиться от собственных иллюзий и обольщений, от чрезвычайно вредных и опасных для страны, но таких дорогих для наших сердец мифов…

Но мы отвлеклись…

Объявляя, что русский человек — плохой работник по сравнению с работником передовых наций, В.И. Ленин определял стратегическую задачу управления страной — большевики должны были опираться отныне уже не на русский пролетариат, а на класс тех инонациональных учителей, которые будут вселены в Москву, Петроград и другие русские города, как это делалось и ранее при Петре I и Екатерине II.

Одновременно В.И. Ленин решал этим и некоторые тактические вопросы… Он пытался привить своим недавним союзникам рабочим чувство некоей неполноценности, ущербности, он надеялся, что, осознавая, какие они «плохие работники», рабочие постесняются выдвигать столь наглые, как рабочие Петрограда, требования.

В соответствии с новой задачей В.И. Ленин производит и кадровые перестановки.

Л.Д. Троцкий, покинувший пост наркома иностранных дел, сразу, как только ему удалось завершить Брестским миром иностранные дела России, возглавляет теперь Высший военный совет и становится наркомвоенмором, сосредотачивая в своих руках все управление армией и флотом.