Помоги проекту - поделись книгой:
Оно всегда тут же без возражений и принималось»{20}.
Так было и 7 декабря 1917 года. СНК одобрил «проект» Ф.Э. Дзержинского и принял постановление об образовании Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, которой предписывалось:
«1. Расследовать и ликвидировать любые попытки или действия, связанные с контрреволюцией и саботажем, откуда бы они ни исходили на всей территории России.
2. Предавать на суд революционных трибуналов всех контрреволюционеров и саботажников и вырабатывать меры борьбы с ними».
Председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем был назначен Ф.Э. Дзержинский.
8
На следующий день, пощипывая пальцами свою маленькую бородку, Дзержинский появился на Гороховой, 2, в помещении, ранее принадлежавшем петроградскому градоначальнику.
Сопровождал его казначей, латыш Якоб Петерс с вдавленным носом и тяжелой бульдожьей челюстью.
Первым делом осмотрели подвалы, где будет осуществляться главная работа комиссии… Потом, чуть сгорбившись, Дзержинский долго сидел за столом градоначальника и, щурясь от света лампы, о чем-то думал.
Рассказывают, что первый владелец здания на Гороховой, 2, президент медицинской коллегии барон Фитингоф увлекался магией и дружил с графом Калиостро, а дочь барона, в замужестве Юлия Крюденер, обладала способностью видеть будущее.
Однажды, находясь в полуобморочном состоянии, она увидела, как по стенам ее комнаты течет кровь. В ужасе сбежала Юлия на первый этаж и увидела, что там, на полу, стоят лужи крови.
Кое-кто из новейших исследователей высказывает предположение, что Феликс Эдмундович знал об этом видении Юлии Крюденер и именно это и определило его выбор:
«Он долго рассматривал устройство дома, расположение его комнат, пристально вглядывался в интерьеры — будто что-то вспоминал…
А ему действительно было что вспомнить… Его отец увлекался трудами Юлии Крюденер. И юный Феликс не раз заглядывал в эти труды, роясь в книгах домашней библиотеки…
После долгой паузы он сказал Ворошилову:
— Здесь будет ВЧК. Лучше места не придумаешь…
И в этот момент сбылось пророчество: дом на Гороховой становился местом допросов, пыток и казней»{21}.
Думается, однако, что все было проще…
Удобным и одновременно символичным было расположение.
Колоннада портиков дома на углу Гороховой и Адмиралтейского проспекта как бы повторяла портики на здании Генерального штаба, включая здание Чрезвычайной комиссии в имперский ансамбль Дворцовой площади…
Дзержинскому понравилась и планировка подвалов.
Смущало только, что подвалы были невелики, а ведь сколько человек требовалось втиснуть сюда!
Может быть, всю Россию…
Было о чем подумать.
Звероподобный Якоб Петерс стоял рядом, и из мутных глаз его сочился сырой холод подвалов[9].
Очень скоро на Гороховую потянулись первые сотрудники ВЧК.
Как остроумно заметил новейший биограф «железного Феликса» И. Кузнецов, Дзержинский взломал общественную преисподнюю, выпустив в ВЧК армию патологических и уголовных субъектов, с помощью которых он и превратил Россию в подвал ЧК…
Действительно…
Чего стоил уже упомянутый нами Якоб (Екабс) Петерс! Расстрелы были его увлечением. Однажды за ночь Петерс расстрелял 90 человек. В 1920-е годы, когда подрос его сынишка, Петерс брал иногда мальчугана на расстрелы, и тот все время приставал к нему: «Папа, дай я»… Добрый папаша никогда не отказывал Игорьку и позволял ему немножко пострелять…
А Янис Судрабс, латыш, прогремевший по России под псевдонимом Мартин Лацис?
Это он поучал своих подручных: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого образования, воспитания, происхождения или профессии. Эти вопросы должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».
А белесоглазый латыш Александр Эйдук, который говорил, что массовые расстрелы полируют кровь?
Очень скоро все эти имена набухнут такой кровью, что затмят имена палачей былых времен.
Менее известны имена других сотрудников Дзержинского — целой армии набранных им тайных осведомителей и провокаторов…
Вот лишь один из них — Алексей Фролович Филиппов.
Алексей Фролович до революции не гнушался участием в проектах, связанных с деятельностью «Союза русского народа», а кроме того, владел «Банкирским домом народного труда». Октябрьский переворот, и в частности декрет об аннулировании дивидендных бумаг, разорили Филиппова, и, чтобы спасти дело, он и пошел работать в ЧК.
«Мы сошлись с Дзержинским, который пригласил меня помогать ему, — рассказывал Филиппов все на той же Гороховой улице, только уже на допросе. — Дело было при самом основании Чрезвычайной комиссии на Гороховой, когда там было всего четверо работников. Я согласился и при этом безвозмездно,
Взамен за
Какие неофициальные доходы имел Алексей Фролович от своего
Любопытно, что эти признания Алексей Фролович Филиппов сделал, будучи уже арестованным Моисеем Соломоновичем Урицким.
Причем не сразу-Дольше, чем тайну своего секретного сотрудничества с Дзержинским, Филиппов хранил только секрет своей национальности. Сотрудники Моисея Соломоновича Урицкого считали Филиппова черносотенцем, а он был евреем-выкрестом…
Впрочем, об этом мы еще расскажем, когда будем говорить об убийстве Володарского.
Разумеется, далеко не все сексоты Дзержинского обладали скромностью Филиппова, не все столь же успешно выдерживали испытание безграничной чекистской властью.
Известно, например, что самозваный князь Эболи де Триколи, ссылаясь на свое сотрудничество с ЧК, открыто грабил посетителей ресторанов.
Но Феликс Эдмундович — надо отдать ему должное! — жестоко расправлялся с такими ослушниками.
«В последнее время количество трупов повысилось до крайности, — писал в те дни Исаак Бабель[10]. — Если кто, от нечего делать, задает вопрос — милиционеры отвечают: “убит при грабеже”.
В сопровождении сторожа я иду в мертвецкую. Он приподнимает покрывала и показывает мне лица людей, умерших три недели тому назад, залитые черной кровью. Все они молоды, крепкого сложения. Торчат ноги в сапогах, портянках, босые восковые ноги. Видны желтые животы, склеенные кровью волосы. На одном из тел лежит записка:
«Князь Константин Эболи де Триколи».
Сторож отдергивает простыню. Я вижу стройное сухощавое тело, маленькое, оскаленное, дерзкое, ужасное лицо. На князе английский костюм, лаковые ботинки с верхом из черной замши. Он единственный аристократ в молчаливых стенах.
На другом столе я нахожу его подругу-дворянку, Франциску Бритти.
— Теперь ничего, — повествует сторож, — пущай лежат, погода держит, а как теплота вдарит, тогда всей больницей беги…
—
Считается, что князь Константин Эболи де Триколи был первой жертвой ЧК.
Это не совсем верно.
Некоторые исследователи считают, что князь Эболи был первым секретным сотрудником, расстрелянным чекистами за то, что он не оправдал доверия.
9
В заключение этой главы хотелось бы сказать о принципах кадровой политики Ф.Э. Дзержинского.
Некоторые исследователи утверждают, что подбор членов коллегии ВЧК, начальников особых отделов Дзержинский вел сам, «пользуясь безошибочным чутьем опытного арестанта. Первый принцип — брать низовых партийных и иных товарищей (это для личной преданности) и из них уже — по моральным качествам (точнее, по их отсутствию)».
С этим можно согласиться только отчасти…
Точно так же, как и с утверждением, что Дзержинский комплектовал ЧК исключительно по национальному признаку…
«Часто можно столкнуться с утверждениями, что ВЧК и, затем, ГПУ вообще, мол, “еврейское” дело, — писал Вадим Кожинов. — Однако до середины 1920-х годов на самых высоких постах в этих “учреждениях” (постах председателя ВЧК — ОПТУ и его заместителей) евреев не было; главную роль в “органах” играли тогда поляки и прибалты (Дзержинский, Петерс, Менжинский, Уншлихт и др.), — то есть, по существу “иностранцы”. Только в 1924 году еврей Ягода становится 2-м заместителем председателя ОПТУ, в 1926-м возвышается до 1-го зама, а 2-м замом назначается тогда еврей Трилиссер. А вот в середине 1930-х годов и глава НКВД, и его 1-й зам (Агранов) — евреи».
В полемическом задоре Вадим Валерианович несколько упростил ситуацию. Мы уже говорили, что хотя семья Дзержинского и числилась по польскому дворянству, но тем не менее еврейский язык в этой семье изучали с детства, что хотя само по себе и замечательно, но не вполне характерно для обычаев польской аристократии.
Кроме того, В.В. Кожинов для складности мысли несколько упрощает устройство ВЧК, «выводя» из состава высшего руководства таких руководителей, как Моисей Соломонович Урицкий. Между тем очевидно, что на первоначальном этапе централизованное руководство не играло доминирующей роли в работе ЧК, местные чрезвычайные комиссии были достаточно самостоятельны, и забывать их руководителей нельзя даже и для улучшения статистики.
Но в целом я готов согласиться с Кожиновым.
В ЧК при Ф.Э. Дзержинском служили и неевреи…
Более того, рискуя навлечь на себя многочисленные упреки, я берусь оспорить утверждение А. Авторханова, что «при Ленине и в первые годы при Сталине считались решающими признаками, определяющими карьеру работника аппарата партии, — социальное происхождение (из трудовой “пролетарской” семьи), “партийный стаж” (давность пребывания в партии), “национальное меньшинство” (из бывших угнетенных наций России)».
Социальное происхождение, если судить по высшему эшелону, абсолютно никакого влияния на карьеру не оказывало. За исключением нескольких функционеров, не обладающих большой властью, партийные сановники никакого отношения к пролетариату не имели.
Очень относительно влиял на карьеру и партийный стаж. Это касается и тех партийных бонз, что состояли до революции в различных социал-демократических организациях, и тех, кто сумел вовремя выпрыгнуть из эсеровских вагонов уже после Октябрьского переворота.
Труднее опровергнуть третий пункт авторхановского перечня о преимуществах «национальных меньшинств», о предпочтительности для карьерного роста принадлежности к
И все же, хотя наиболее угнетенной нацией в России и были, как они сами об этом говорили, евреи, рискну утверждать, что для Ф.Э. Дзержинского в сотрудниках ненависть к России была важнее, чем их еврейскость или хотя бы нерусскость. Чекистом при Дзержинском мог стать не только еврей, поляк, латыш или эстонец, но и русский человек, если, конечно, он мог доказать Феликсу Эдмундовичу, что искренне ненавидит Россию.
И это было не прихотью Феликса Эдмундовича, а жестокой необходимостью. Без обжигающей ненависти к России большевикам не удалось бы разрушить страну, а значит, и не удалось бы и удержаться у власти. Поэтому русофобия была для большевиков, в отличие от современной так называемой продвинутой интеллигенции, не просто паролем, по которому они узнают и друг друга, и мысли друг друга, но еще и структурной составляющей всей их политики.
Глава вторая.
ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Прошу считать меня выбранным от армии и флота Финляндии.
…На канате — плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Старушка убивается — плачет,
Никак не поймет, чту значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок
для ребят…
Даже «Новое время» нельзя было закрыть так быстро, как закрыли Русь.
Как утверждают очевидцы{24}, в ноябре 1917 года, когда большевики захватили власть в Петрограде, несколько дней в городе невозможно было объясниться с телефонистами, если вы не говорили по-немецки.
Возможно, в этом свидетельстве и есть доля преувеличения[11], но в первые месяцы после Октябрьского переворота большевики и немцы выступали как союзники, и немецкое командование оказывало большевикам всемерную поддержку. Иначе и быть не могло, потому что цели у них, по крайней мере на ближайшее время, совпадали по всем пунктам.
Это касалось и полной демобилизации действующей русской армии, и разрушения всех государственных институтов Российской империи, опираясь на которые она могла бы возродиться для сопротивления Германии.
Другое дело, что хотя это совпадение интересов и не противоречило, но отнюдь не вытекало из тех соглашений, которые были заключены Лениным с немецким Генштабом еще до Октябрьского переворота.
Этот момент принципиально важен для понимания событий 1918 года.
Русская революция была для большевиков, по словам Ленина, лишь «этапом» революции, в результате которой возникнет мировое «коммунистическое государство».
И если на данном этапе революции Ленин и мог выступать как немецкий агент, то в дальнейшем проекте он становился главой «мирового коммунистического государства», которое должно было поглотить и саму Германию.
1
«Сама по себе перспектива, — вспоминал потом Л.Д. Троцкий, — переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была мало привлекательна, но “чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель”, как выразился Ленин. Мы кратко обменялись в Смольном мнениями относительно общей линии переговоров. Вопрос о том, будем ли подписывать или нет, пока отодвинули: нельзя было знать, как пойдут переговоры, как отразятся в Европе, какая создастся обстановка. А мы не отказывались, разумеется, от надежд на быстрое революционное развитие.
То, что мы не можем воевать, было для меня совершенно очевидно.
Таким образом, насчет невозможности революционной войны у меня не было и тени разногласия с Владимиром Ильичом»{25}.
Попытаемся, опираясь на воспоминания Л.Д. Троцкого, реконструировать его беседу с Лениным, состоявшуюся перед отъездом делегации…
— Это еще вопрос: смогут ли воевать немцы, смогут ли они наступать на революцию, которая заявит о прекращении войны… — сказал тогда Лев Давидович.
— Возможно… — согласился Ленин. — Но как узнать, как прощупать, товарищ Троцкий, настроение германской солдатской массы? Какое действие произвела на нее Октябрьская революция? Если сдвиг начался, какова глубина сдвига?
— Может быть, нам, Владимир Ильич, просто поставить немецкий рабочий класс и немецкую армию перед испытанием: с одной стороны, рабочая революция, объявляющая войну прекращенной; с другой стороны, гогенцоллернское правительство, приказывающее на эту революцию наступать?
— Конечно, это очень заманчиво, — проговорил Ленин. — Это чертовски заманчиво, товарищ Троцкий, и несомненно, такое испытание не пройдет бесследно! Но пока это рискованно, очень рискованно. А если германский милитаризм, что весьма вероятно, окажется достаточно силен, чтобы открыть против нас наступление, — что тогда?
— Сейчас немцы перебрасывают все свои силы на Западный фронт… Едва ли они рискнут вести наступление на нашем фронте…
— Я опасаюсь не немцев… — сказал Ленин. — Нет! Нельзя рисковать: сейчас нет на свете ничего важнее нашей революции!
9 декабря в Брест-Литовске начались переговоры.
В советскую делегацию входили члены ЦК РСДРП(б) А.А. Иоффе, Л.Б. Каменев, К.Б. Радек и Л.Д. Троцкий. Германию представляли статс-секретарь фон Кюльман и генерал Гофман, Австрию — министр иностранных дел Отгокар Чернин.
Советская делегация под влиянием Троцкого не столько защищала интересы России, сколько, жертвуя ими, пыталась дискредитировать воюющие страны и с завидной невменяемостью требовала заключения мира без аннексий и репараций, с соблюдением права народов распоряжаться своей судьбой.
«После обеда я имел свой первый продолжительный разговор с господином Иоффе, —: писал в своих мемуарах Оттокар Чернин. — Вся его теория основывается на том, что надо ввести во всем мире самоопределение народов на возможно более широкой основе и затем побудить эти освобожденные народы взаимно полюбить друг друга. Что это прежде всего приведет к Гражданской войне во всем мире, этого господин Иоффе не отрицает, но полагает, что такая война, которая осуществит идеалы человечества, — война справедливая и оправдывающаяся своей целью. Я ограничился тем, что указал господину Иоффе, что надо было бы раньше на России доказать, что большевизм начинает новую счастливую эпоху, и лишь затем завоевывать мир своими идеями. Прежде чем, однако, доказательство на этом примере не будет сделано, Ленину будет довольно трудно принудить мир разделить его воззрения.
Мы готовы заключить всеобщий мир без аннексий и контрибуций и ничего не имеем против того, чтобы вслед за тем русские порядки развивались так, как это кажется правильным русскому правительству. Мы также готовы научиться чему-либо у России, и если ее революция будет сопровождаться успехом, то она принудит Европу примкнуть к ее образу мыслей, хотим ли мы этого или нет. Но пока уместен самый большой скептицизм, и я указал ему, что мы не собираемся подражать русским порядкам и категорически запрещаем всякое вмешательство в наши внутренние дела. Если же он и дальше будет исходить из своей утопической точки зрения возможности пересадить свои идеи к нам, то было бы лучше, если бы он немедленно, с первым же поездом уехал обратно, ибо в таком случае нет никакой возможности заключить мир.
Удивительные люди эти большевики. Они говорят о свободе и примирении народов, о мире и согласии, и вместе с тем они являются жесточайшими тиранами, которых только знала история, — они просто искореняют буржуазию, и их аргументами являются пулеметы и виселицы.
Поделиться книгой: