Машка как символ веры

Отец встал, обнял меня и голосом человека, похоронившего всех родственников одномоментно, сказал:

– Доктор считает, что у Маши рак крови.

– Па-а-па! Во-первых, рак бывает какого-то одного органа. Вот у бабушки было что? Рак желудка. У деда Николая – рак легкого. Как может быть рак крови? Ведь она течет по всему организму, и потом, рака у детей не бывает.

Тут я поняла, что на меня в упор смотрят четыре родительских глаза: один серый, два карих и один голубой в крапинку.

– Да, – уверенно сказала я. – Рака у детей не бывает.

– А ее завтра переведут в детскую онкологию, – сказала мама, – в Балашиху, где Ивакина лежала.

Кто такая Ивакина, я не знала. Но папа закивал головой:

– Она там долго лежала.

– Вылечилась? – спросила я, активно интересуясь судьбой неизвестной Ивакиной.

– Нет, умерла. – Папа вдруг всхлипнул.

– Ты что! – ошарашенно посмотрела на него мать. – Она же не от рака умерла.

Судьба Ивакиной становилась все более и более интересной.

– Да ведь она на лыжах пошла и в прорубь провалилась.

Дальнейшее я помню плохо. Я смеялась, громко и заливисто, как будто неизвестная Ивакина подмигнула мне с небес. Я хохотала так, как никогда в жизни, – даже когда накормила сволочь Прунова слабительными ирисками перед четвертной контрольной по алгебре. Почему-то папа нес меня на руках, а я все смеялась, а потом плакала, а потом что-то такое щелкнуло внутри, и я поняла, что в нашей жизни все изменилось, и успокоилась.

Мама

И успокоилась. Истерика продолжалась почти два часа, Веру трясло, ее худенькое тело дрожало, и в первый раз она была так далеко от меня. Я была с Машей. Всю ночь я сидела рядом с ее кроваткой. И ни о чем не думала, просто сидела. Жора увез Веру домой. Все кончилось.

Врачи

У нас перевод из Озерска.

Семь лет, девочка, гемоглобин до переливания 40 г/л, лейкоциты 20 тыс., формулу не считали, тромбоциты – единичные. Без гормонов. Девочка областная. Да, документы в порядке, полис есть. Подтвердите перевод из Озерска.

Вера

Из Озерска ехала «скорая», а за «скорой» – пятерка цвета «гранат»; так разделилась наша семья, потому что нас с отцом в «скорую» не пустили. Но Машку мы увидели, и она уже не была такой сине-зеленой и даже что-то сердито выговаривала матери. Это хорошо, потому что злобность – нормальное Машкино состояние.

На самом деле ее зовут не Машка, а хорек, иногда скрипучий, иногда мерзкий, максимум – скунс. Родители, правда, не верят, что у них родился хорек. Но Машка и на самом деле такая, и я ее за это люблю больше, чем какую-либо другую воспитанную девочку. Когда год назад ее обидел отец, она облила его костюм клеем, а когда мама заставляла пить молоко, она вылила целый пакет в окно и попала на голову Лаванде. Лаванда – это вообще отдельная история. Это бывшая мамина подруга, которая… Ну, неважно, что сделала Лаванда, но мы ее не любим, – из солидарности с мамой. А тут еще Машка вылила молоко.

Даже если с ней случилось что-то страшное, она обязательно поправится. Без Машки жить нельзя.

Сначала было очень фигово. Оказалось, что нужно делать всего много и одновременно: готовить, ездить в Балашиху, убираться. До страшного я любила быть дома одна; во-первых, можно ничего не делать, во-вторых, можно сколько угодно болтать по телефону, а можно смотаться или позвать Светку. Но потом оказалось, что одна – это когда скоро придут родители, а позже – и Машка.

Одна – это не так, что папа уехал и не звонит. Он ездил в больницу почти каждый день, меня не брал до тех пор, пока однажды не встретил в коридоре больницы.

– Как ты тут?

– Сама, а сколько можно ждать? Меня не берешь, правды от вас не услышишь, а это, между прочим, не только ваша дочь, но и моя сестра.

Папа сказал:

– Не ори.

Я ответила: «Сам не ори». И с этого момента жизнь приняла знакомые очертания.

– Как ты разговариваешь? – орал отец.

– Как хочу, – орала я.

– Ты нахальная девица, – орал он мне в ответ.

– Какую воспитал, такая и есть, – орала я.

Неожиданно рядом я увидела лицо мамы. Оно было другим, каким-то серым и в морщинах, но это лицо принадлежало маме, которую я не видела уже месяц. Она была другой недолго, ее хватило на пять секунд.

– Орете, – сказала она. – Опять орете, как черти, орете на всю больницу.

– Собаки страшные, – подсказал отец.

– Собаки, – повторила мама.

– Трубы иерихонские, – вспомнила я.

– Трубы, – ответила она.

И мы успокоились. Наверное, это семейное, сначала все орут, потом разбираются, зачем орали.

– Я попросила выйти врача, к нам ко всем сразу, поговорить.

Отец

– К нам ко всем сразу, – сказала она.

Я никогда не думал, что так не могу без нее. Что настолько вся моя жизнь пропитана запахом ее волос, ее голосом. Я думал, что уже все знаю про нее и про нас. Но когда в первую неделю я только плакал и жаловался сам себе на судьбу, она все взяла на себя. Это от нее я узнавал, как, когда и что. Ни слез, ни жалоб, ни трагедий.

– Мне сказали, что очень многое зависит от нас. Надо настроиться только на ребенка и забыть о себе. Я забыла.

Потом я почувствовал себя уверенней, но это было очень не сразу, чувство уверенности медленно разливалось по моему телу под ее спокойным взглядом.

В той жизни, еще до трагедии с Машкой, у меня была Лиля, но не то чтобы была, а бывала. Пару раз в месяц, когда было где встречаться. Мне нравилась моя маленькая тайная месть. Я приходил потом домой и не злился на ее упреки и скандалы. Мне иногда казалось, что все можно изменить. Я даже представлял, как Лиля будет со мной жить. Сейчас от нее остался лишь слабый запах цветочно-ванильных духов.

Вышла врач.

Вера

Вышла врач. Папе она не доставала до плеча, маме была до подбородка. Я не доверяю людям маленького роста. Это заметил отец.

– Вер, – сказал он, – у тебя все хорошие люди высокие, а лживые и подлые маленькие, почему?

Врач была моложе мамы, но старше врача из другой больницы.

– Это наша, – шепотом сказала мама.

Я почувствовала, как снова в горле заползали муравьи и что ничего хорошего нам не могут сказать. Мимо прошел мужик, у которого из носа торчала трубка, а в горле была дырка. В нос резко ударил больничный запах с примесью тоски и страданий.

– Ну фто? – сказала доктор. У нее был какой-то серебристый, укрытый мехом голос. – Фто? В целом все хорошо.

Я не очень хорошо понимала, что она говорила дальше про клетки, кровь, доноров. Но я очень внимательно рассмотрела ее. Кроме голоса, все остальное тоже вызывало доверие. Она была вся такая уютная, что показалось, на ее плече можно плакать.

Потом я встречала ее много раз, когда приезжала к Машке. Однажды она вынесла целый батон колбасы, чтобы покормить котенка. Котенок был маленький, но наглый. Батон ему в пасть не влезал, и он уселся на него верхом и стал откусывать и облизываться. Рядом сидела неполноценного вида рыжая собака по кличке Чубайс, но наша врач охраняла кошачьи интересы, и собаке не досталось.

Но еще тогда, два года назад, услышав «фто», я поверила, что с Машкой все будет хорошо.

Мама

…я поверила, что с Машкой все будет хорошо. Я находила множество свидетельств тому, что все будет хорошо.

Папа

Хорошо становилось не сразу. Когда я приехал однажды домой, после дурацкой работы и не менее дурацкого разговора с тещей, раздался телефонный звонок:

– Здравствуйте, это я, Елена Николаевна.

Хорошо, что я не спросил, кто это. Потому что оказалось, что это классная Веры.

– Я знаю о вашем горе и переживаю не меньше вашего. Надеюсь, что с девочкой все будет хорошо. Но дочерей-то у вас пока две.

Пауза.

– Извините. Видите, как я переживаю.

Голос был, как мел. Его звуки крошились на зубах. «Господи, ну что ей надо?» – подумал я. Из-за всей этой страшной круговерти Верина учеба вылетела у меня из головы. Я, конечно, помнил, что она училась в восьмом, нет, в девятом классе. Раньше оценками я интересовался в конце четверти, когда Ирина приносила на подпись ее дневник со словами: «Скажи ей потом, что ты об этом думаешь!» Я ничего плохого не думал, но говорил.

А сейчас… я даже никак не соображу, что надо делать сейчас. На том конце провода молчали. Видимо, набрав в легкие воздуха, она сказала:

– Вера не закончит четверть; точнее, закончит с двойками. Вам это как?

– Плохо, – ответил я.

Внутри на риторическое «плохо» ничто не отозвалось. Вера живая, здоровая. Мне иногда казалось, что пусть бы это случилось с ней. Машка такая маленькая, как же это ей вытерпеть. Пусть, конечно, лучше со мной. Но если ты, Господи, выбирал из моих детей, то только не Машу, только не Машу.

Я злился на Веру за то, что она здорова, что смеется по телефону, берет в прокате кассеты, просит денег на какие-то журналы. Это невозможно было сказать вслух. Но почти каждую ночь я думал так. Днем я понимал, что она мотается в больницу, пытается убираться в квартире и даже стала иногда стирать и готовить. Между прочим, она помогает теще.

Теща – это отдельная история. Мы с Ирой поженились по любви. Теща появилась впервые в нашей жизни спустя год, когда родилась Вера. Чаще всего она читала на кухне газеты, хотя официальным поводом для оккупации нашей квартиры была помощь молодой матери. Говорила она короткими командами: «Помешай кашу. Купи овощей». И если команда не выполнялась немедленно, то в ход шла тяжелая артиллерия: и лучшие годы, и «как я тебя воспитала», и «видел бы твой отец, как обращаются с твоей матерью».

Это продолжалось довольно долго. Через полгода пропало и молоко, и желание идти домой.

– Уезжайте, – сказал я.

– Как?

– Как хотите, куда хотите, но только быстрей.

Была больница, псевдосердечный приступ, море слез, слова жены о зарубках на сердце на всю жизнь, но она уехала.

Мама