Помоги проекту - поделись книгой:
Именно так, и больше ни слова: безупречная беспристрастность, ни на чьей стороне.
Потому ли это, что я – Святая Джулия?
Отнюдь. Про себя я говорю: «Вот дураки. Займитесь уже чем-нибудь полезным вместо склок. Например, напишите что-нибудь».
Прислушиваясь к собственным словам, я сажусь за стол и пишу. Пишу, несмотря на ссору лучших друзей. Пишу, несмотря на письма адвокатов, мелькающих, как реактивные самолеты. Я пишу, потому что у меня правило: всю драму – бумаге.
Можно заподозрить меня в безжалостности. Но это заслуженная безжалостность – еще как. Я на личном горьком опыте знаю: стоит ввязаться в личные драмы, и они высосут из меня все силы и соки, их уже не хватит на то, чтобы писать – а я не могу себе этого позволить.
Для писателя личная драма – глоток творческого яда. Для писателя добровольное участие в выяснении отношений – творческий саботаж.
– Это все он! – кричит моя подруга.
– Это все она! – кричит друг.
А я тем временем осторожно держу равновесие посередине.
– Я сейчас не готова во все это ввязываться. Уверена, вы и сами разберетесь. Мне пора писать.
И мне действительно «пора». Это еще одно понятие, усвоенное за эти годы. Каждый день состоит из множества мгновений. И каждый миг перед нами выбор:
Писать двадцать минут или провисеть на телефоне, работая жилеткой?
Погулять двадцать минут с собаками, размышляя о сюжетных линиях, или сказать себе, что гулять некогда, а потом позвонить сестре и пожаловаться, что я живу не своей жизнью?
Отдать всю драму бумаге или же отдаться ей, чтобы она помешала мне писать?
Один из моих любимых фильмов – «Двадцатый век»[13]. Джон Бэрримор там играет безжалостного театрального импресарио. И всякий раз, когда кто-нибудь переходит ему дорогу, Бэрримор шипит: «Вот крысеныш… Захлопну железную дверь».
Когда железная дверь захлопнута, человек или задача перестают для него существовать. Остается исключительно задача театральной постановки, над которой он в ту минуту размышлял. Другими словами, он безжалостный и сознательный эгоист.
То же самое можно сказать и про мое правило оставлять драму бумаге. Это практика творческой самодостаточности, благодаря которой роскошь отдельной комнаты становится вопросом удобства, но не необходимости.
– У нее сорок восемь часов, чтобы извиниться передо мной, а не то…
– Уверена, все наладится. Вы взрослые люди.
– Он нет!
– Она нет!
– Хм. Мне пора писать.
И на этом я отправляюсь на встречу с чистой страницей. Я захлопываю железную дверь. Отказываюсь вмешиваться в чужие выяснения отношений, если только это не служит моим личным целям. Я делаю, что говорю: спихнули на меня драму – и ее, и вас перенесу на бумагу.
Способ приобщения
Драма в жизни нередко мешает нам запечатлевать драму на бумаге. Иногда она случается, и мы теряемся в собственном эмоциональном ландшафте. Когда это происходит, необходимо наладить связь со своими эмоциями – с помощью строк. Сформулировать, какой была наша жизнь до, во время и после. Этот метод – личное противоядие от чрезмерной драмы.
Засеките полчаса. Сядьте поудобнее. Пронумеруйте строки от первой до сотой. Теперь запишите сто предметов и действий, которые вы лично любите. Например:
1. Малина
2. Пионы
3. Нью-Йоркская пицца
4. Запах сосны
5. Кружевные подушки
6. Поэзия Руми
7. Грузовики «Мак»
8. Лаймовый пирог
9. Мария Каллас
10. Ревень
11. «Аве Мария» Шуберта
12. «Мессия» Генделя
13. Эммилу Харрис[14]
14. Летать
15. Лошади, особенно паломино
…
Храните копию этого списка в бумажнике или в ящике стола. Когда случается стресс, перечитывайте список. Вы мгновенно ощутите себя лучше, вне зависимости от происходящего.
Глава 10
Доска позора
Давайте-ка я вам расскажу, как я использую драму в личных целях.
Переживая агонию публичного голливудского развода, я неожиданно для самой себя стала получать по почте от так называемых «друзей» газетные вырезки с подробностями из жизни моего мужа-прелюбодея. Едва став знаменитостью, он сбежал с моей очень знаменитой подругой. К чему мне читать об этом?
Может, им казалось, что «любые новости хороши». Или что мне все равно, лишь бы мою фамилию написали без ошибок. Лично мне эти письма показались садизмом. Неужели они не понимают, что знаменитостям бывает так же больно, как и всем остальным? Измена все равно остается изменой.
И даже само слово «вырезка» приобрело зловещий оттенок. Как будто мне вырезали крылья, а также сердце, гордость и, будь я мужчиной, – добавила бы в этот список кое-что еще.
«Отвергнутая, одураченная жена», – ох и представление о себе! Тем не менее так и было написано – черным по белому.
Но глаза мне застилало красным.
Поздно было думать: «Они не посмеют» – они уже посмели. Теперь приходилось спрашивать, что мне делать со всем этим. Как все исправить? Для начала – написать обо всем, решила я. А если точнее – написать сценарий фильма, включив в него все темы, с которыми мне пришлось столкнуться в собственной жизни: любовь, дружба, предательство и месть. Чтобы облегчить себе задачу, я изобрела новое писательское подспорье: Доску Позора.
Вместо того чтобы сжечь, выбросить или схоронить те вырезки в дальнем ящике и попытаться забыть о них или перестать обращать внимание, я напомнила себе, что эмоции – топливо и что вполне можно задействовать свои обиды в письме. Моим рабочим местом в то время служил небольшой стол XVIII века. Он стоял у створчатого окна с видом на сад, а на муслиновые занавески я прикалывала газетные вырезки. Я садилась писать, очумев от боли, и думала: «Я так больше не могу. Я этого не выдержу».
«Сможешь, куда ты денешься, – шептал мне тоненький голосок. – Пиши им назло! Им тебя не сломить».
Прислушиваясь, я смотрела на вырезки: вот мой муж танцует со своей новой любовницей – которая еще недавно называла себя моей подругой. Они танцуют щека к щеке, а у меня – адреналин в кончиках пальцев. Тлеющий гнев и обида стали пеплом, из которого воскресал феникс. День за днем, страница за страницей, я продолжала поглядывать на Доску позора – и писать сценарий. Всего через несколько дней после того, как он был готов, мой агент продал его киностудии «Парамаунт». В моем случае Доска позора в прямом смысле закрыла занавес моей прошлой жизни.
Вы тоже можете применить отрицательные переживания как созидательное топливо. Хотя в основу моего сценария легли боль и гнев предательства, вскоре он заиграл новыми красками, затронул новые темы. Герои, списанные с живых людей, вскоре заявили о своих правах, стали гражданами своего мира, в создании которого они участвуют больше моего. Словом, нет ничего зазорного в том, чтобы начать писать, чтобы «показать им всем», потому что рано или поздно вы покажете – самому себе – свое желание и способность творить. И чем дальше, тем все невозможнее вязнуть в автобиографических подробностях, потому что параллельные сюжетные линии непременно придут в голову – и на бумагу.
Мой друг Трент – писатель-публицист с уклоном в политику. Его книги – развернутые, замысловатые исследования борьбы между власть имущими и неимущими. На писательском поприще Трент – настоящий солдат. День за днем, год за годом он продолжает трудиться, бросая все силы на борьбу за правое дело. Как писатель Трент неудержим – и источником его вдохновения является его личная разновидность Доски позора.
Трент хранит вырезки всех статей, что вызывают у него гнев и питают его гражданскую позицию. Папки с вырезками пополняются регулярно, и он обращается к ним за помощью, когда не чувствует вдохновения. Когда не пишется, стоит ему заглянуть в папку – как можно тут же возвращаться за письменный стол: он вновь заряжен возмущением социальной несправедливостью.
Сценарист Хауард написал о том, как сам переживал пытку адского, душераздирающего развода. Отвергнувшая его жена проявилась в тексте как живая – из дипломатических соображений он изменил лишь ее рост, вес и цвет волос. Сценарий, в основу которого лег развод, оказался одним из самых потешных на моей памяти. Его мучения, обращенные в текст, оказались мучительно смешными.
«Мое домашнее видео за десять миллионов» – так один знакомый мне режиссер называет свое творение, драму об отношениях, слепленную из адских летописей и номинированную на Оскар, насколько я помню.
Так что да, писать из мести – я «за». Писать, чтобы «показать им всем». Обратите окалину разочарований в золото достижений. В конце концов «показываете» вы в первую очередь самому себе.
Способ приобщения
Если закапывать травмы поглубже вовнутрь вместо того, чтобы признать их, они приводят к творческому застою. Скрываясь в подсознании, они «непостижимо» лишают нас творческих сил. Если же направить на них свет сознания, этих творческих злодеев можно одолеть. Предлагаю вам подспорье в борьбе с ними – с помощью текста. Оно поможет отыскать подходящих героев для Доски позора и справляться с их влиянием.
Шаг первый:
Засеките полчаса. Пронумеруйте строки от одного до трех. Оглядываясь на свою жизнь, запишите имена троих человек, которые сыграли в ней роль творческих чудовищ, т. е. тех, кто критиковал, недооценивал ваше творчество или мешал вам заниматься им.
1. __________________________________
2. __________________________________
3. __________________________________
Снова пронумеруйте строки от одного до трех. Теперь запишите имена троих человек, которым вы бы хотели «показать». (Здесь имена могут повторяться).
1. __________________________________
2. __________________________________
3. __________________________________
Шаг второй:
Перепишите следующие предложения с собственным именем.
1. Я, (имя), способен достичь успеха независимо от того, что об этом думают мои творческие чудовища.
2. Я, (имя), готов предоставить (имя), (имя) и (имя) их судьбе. Я успешно воплощаю свою.
3. Я, (имя), готов применить собственный гнев с пользой, направив его на то, чтобы письменно разделаться с яростью, раздражительностью и отрицательными переживаниями.
Можете повесить эту декларацию независимости на видное место – или приклеить в ящике стола.
Глава 11
Ценим свой опыт
Мы не видим собственной величины. Неспособны дать себе точную оценку. Мы гораздо лучше, прекраснее, глубже, а творческое начало в нас развито сильнее, чем мы признаем или понимаем.
Мы не отдаем должного тому, чего могли бы достичь – и даже тому, чего достигаем. Мы не видим собственных дарований, не слышим своего голоса. Не замечаем собственного величия. Отчего же?
Пытаясь оценить себя, мы нередко ищем одобрения у окружающих. И если то, что мы делаем, их пугает, они не в силах нас одобрить. Если мы задумали что-то слишком запредельное для них, они не смогут поддержать нас.
А когда люди не видят цельную картину того, что мы пытаемся сделать, они выколупывают какую-нибудь мелочь и дальше ковыряют ее одну. Многим из нас доводилось наряжаться, чтобы куда-нибудь пойти, и чувствовать себя неотразимо, и тут кто-нибудь – родитель, друг, няня – смахивает невидимую пылинку с нашего наряда. «Обирание пылинок» – внимание к мелким несовершенствам, а не к красоте всей картины целиком.
Мы, писатели и творческие люди, нередко сталкиваемся с такими «обирателями пылинок». Большинство учителей – не все, но большинство – охотятся за пылинками, оценивая ученические работы. Все грамматические ошибки подчеркнуты красным, а где же пометка: «Отличная фраза! Прекрасно развита тема»? Мало кто из нас получает такие похвалы, большинство – никогда.
Сегодня я говорила с молодым драматургом, который недавно написал восхитительную пьесу, да к тому же и поставил ее на сцене, чтобы увидеть живьем. Пьеса чудесна, продуманна, блестящая работа. Срежиссирована гибко, точно, сообразно. Что же делают его завистливые друзья? В основном ищут пылинки. Как писателю понять величие созданного им произведения, если замечания относятся только к творческой пыли? Как оставаться в меру малым и в меру большим, чтобы творить?
Мы обязаны быть достаточно малы и скромны, чтобы всегда продолжать быть новичком, наблюдателем. Мы обязаны открываться опыту – новому опыту, новым источникам знаний и озарений, но при этом не забывать: все, что мы уже пережили, достойно внимания и уважения. Словом, необходимо быть и достаточно великим – для понимания, что любые критические замечания, любые отрицательные отзывы, правдивые или нет, должны восприниматься в свете общей картины: мы создали нечто и собираемся создавать еще – больше, а возможно, и лучше. Иначе говоря, как быть одновременно и в меру уязвимым, и в меру жестким, чтобы выжить?
Часть ответа на этот вопрос – в том, что некоторые по ошибке называют «дисциплиной». До чего неблагодарное слово – и до чего неподходящее. Насколько более уместно слово – или даже понятие – «распорядок». Необходимо организовать творческий распорядок – привычку, нечто посильное, ежедневное, на что можно опереться. Лично я пишу по три страницы от руки каждое утро. Времени занимает немного, зато меня занимает глубоко. Закончив писать, я иду кормить и поить лошадей – и себя заодно, а затем сажусь и пишу пару страниц чего-нибудь еще.
Такой вот парадокс писательства: тексты, которые мы пишем между делом, мимоходом, потом оказываются ничем не хуже тех, над которыми мы трудились изо всех сил, убежденные в их ценности и достоинстве.
В конце концов качество текста мало общего имеет с тем, легко вам было его писать или трудно. Хорошие тексты могут родиться и в день, когда вам «не пишется». А бывает, что, наоборот, «пишется», а потом приходится переделывать, чтобы получилось что-нибудь приличное. Смысл в том, чтобы ценить все свое написанное, и научиться не поддаваться минутному настроению и не спешить с оценками. Уж очень часто бывает так, что разорванные в клочья страницы отражают наше состояние, а не ценность их содержимого.
А компьютер с его смертоносной клавишей
«Меня иногда поражают мои же собственные тексты, которые писались на бегу, в дневнике, – рассказал мне Алекс. – Собрался я выбросить старые дневники, а то их накопилось слишком много, но решил сначала заглянуть в них. Я обалдел. Там было столько прекрасных идей и несколько отличных отрывков. С одной стороны, конечно, хорошо, что мне так легко пишется, что можно просто сесть и что-нибудь набросать, но не хотелось бы так же легко выбрасывать написанное».
Я пишу утренние страницы без малого двадцать лет. И хотя искусством они не считаются, искусство нередко рождается благодаря им. Мой мюзикл «Авалон» начался с единственной фразы, с приманки: «Было бы забавно написать мюзикл о Мерлине». Многие мои ученики рассказывали мне о своих творческих приключениях, которые начинались именно так – с одной строки, с неожиданного озарения, преданного бумаге. Кэти, музыкант, записывая собственный альбом, получила от страниц напутствие сменить его направление на более близкое ей. Результат ее работы был признан «прорывом», и своим рождением он обязан тому, что практика ежедневного письма научила Кэти ценить свой опыт.
Ценить свой опыт – не самолюбование. Не бесконечная зацикленность на себе. Скорее это способность быть активным свидетелем самому себе и окружающему миру. Осознанно наблюдать – благородный поступок, признание самому себе, что жизнь, по сути, – священнодействие, и нам видна лишь его тень, но не черты. Все сильнее ощущая ценность мимолетных мгновений, мы начинаем осознавать и собственную мимолетность.
Способ приобщения
Писать – лелеять себя. Мы обычно пишем с большей радостью и глубиной на темы, волнующие нас сильнее всего. Это упражнение – подсказки к вашей системе ценностей.
Засеките час. Выведите себя из дома куда-нибудь, где приятно писать. Это может быть кофейня, а может и церковь, синагога или библиотека. Сделайте заготовку для списка из пятидесяти пунктов. Перечислите пятьдесят дел, которыми гордитесь, – любых, от мелких до самых крупных. Например:
1. Переезд в Нью-Йорк
2. Написание одноактной пьесы
3. Отказ от алкоголя
4. Что поздравляю его с годовщиной свадьбы
5. Окончание института
6. Мой рецепт коржа для пирога
7. Общий язык с собаками
8. Отношения с мамой
9. Мой дизайн новостной рассылки
10. Сбросила десять фунтов и не набрала опять
В последующую неделю перечитайте на досуге этот список несколько раз. Что он говорит вам о том, что для вас важно? Быть может, вы цените в себе смелость, отзывчивость, физические приключения – или умственные, внешнюю предприимчивость или внутреннее осмысление. Узнав, какие события оказались для вас важными, вы поймете, какие стоило бы повторить, а о каких к тому же стоило бы написать.
Глава 12
Приметчивость
Я верю в приметчивость. Доверяю ей. Приметчивость – как дыхание: вдох за вдохом, из которых и состоит жизнь. Одно событие, одна мысль, одно слово следует за другим. Из них и состоит жизнь писателя.
Чтобы писать, нужно жить. И примечать. Писать – значит видеть, слышать, чувствовать, обонять, осязать. А не только думать. Мы полагаем, что «писатели» должны быть «умными». Хотя вообще-то мы под «умом» подразумеваем «хитроумие». Все знают, что такое хитроумие – поворот фразы, как «мазерати» на полном ходу, ловкое словцо, найденное так споро и изящно, не нам тягаться. Да, можно писать и так, зрелищно, однако можно и по-другому.
Вернитесь к дыханию – к тому, как оно поддерживает в нас жизнь. Нам и думать о нем не приходится. А когда пытаемся, может показаться трудным, потом легче, любопытнее, а еще чуть погодя уже спокойно, надежно, сосредоточивающе. Когда даем себе писать, ощущаем нечто очень похожее. Изысканность не обязательна. Достаточно и постоянства, размеренности. Это уже вполне глубоко. Оно поведет нас еще глубже.
И как же пойти глубже? Когда пишем регулярно и размеренно, стремимся примечать детали. Сосредоточиваемся на прокладывании пути, а промежуточно следим за дыханием. «Замечаем» пришедшее в голову точное слово. Применяем найденное – и «замечаем» следующее. Наша задача – прислушиваться, наблюдать за тем, что приходит, и записывать.
Я люблю писать по утрам, но сегодня, в День матери, за письменным столом я провела полдня. За окном моего кабинета настойчиво щебечут птицы – а сейчас вдруг перестали. На невысоком дереве свила гнездо сорока. Оно такое большое и неустойчивое, что в грозу я за него беспокоюсь. А потом напоминаю себе: «Сороки знают, как лучше. Они заняты своим делом».
Дашь себе писать – тоже узнаешь, как лучше. Мы знаем, как лучше писать, потому что заняты своим делом. Чем больше им занимаемся, тем более «своим» это дело становится – и тем проще дается: как и забивать гвоздь проще, если возиться с этим чаще, чем по праздникам, когда нужно что-нибудь починить.
Многие привыкли писать только в порядке починки чего-нибудь. Мы «чиним» себя, подчиняясь бумаге (по-моему, я тут «вписалась» в поворот) – выплескиваем на страницу острую боль и смотрим, можем ли выразить сильные переживания: гнев, страсть, негодование, удивление, любовь – в особенности любовь. Любовные письма существуют как отдельный жанр именно потому, что эмоции заставляют нас писать. «Не знаю, как тебе сказать», – пишем мы…
Но ведь знаем же, как. Узнаем, если дадим себе узнать. Если позволим себе приглядеться.
Приглядеться в писательстве означает взять нечто общее и присмотреться к нему поближе. «Я нормально отношусь к этому» превращается в «Мне это не очень-то нравится, но и не могу сказать, что совсем не нравится. Я разочарован и не хочу больше вмешиваться. Попахивает унынием, хотя, надеюсь, это пройдет».
Иногда, или даже часто, приметчивость – это просто факты. «Лошадь» превращается в «маленькую гнедую лошадку с белой звездой и легким хвостом». Каждый факт добавляет достоверности. Читатель верит нам, потому что мы делимся с ним множеством подробностей – он же смотрит нашими глазами.
Бывает и чувственная приметчивость. «Жарко» или «холодно». «Светло» или «темно». «Аромат» или «зловоние». Наши чувства дают читателю «почувствовать» то, о чем мы пишем.
Иногда приметчивость бывает тоновой. Комната «элегантная» или «уютная». Голос любимого «теплый» или «отстраненный». Небо «просторное» – или «гнетущее».
Бывает, приметчивость – в глаголах. Лодка «режет» воду или «скользит» по ней. Кот «прыгает» или «набрасывается». Телефон «звонит» или «трезвонит».
Писать – значит делать выбор, и можно сделать его в пользу чего-нибудь общего, потеряв при этом доверие читателя, а можно в пользу чего-нибудь конкретного, и тогда читатель снова поверит нам. Подробности позволяют нам точнее передать, что мы имеем в виду.
Лично мне писать пристально легче, если я представляю себе, что пишу для кого-то определенного, кто хорошо меня понимает. Часто писателям советуют не думать о читателях, но, мне кажется, этому совету затруднительно следовать. Тогда читатель становится чем-то призрачным и бесформенным. А как с этим чем-то общаться? И не жеманность ли – не обращать на это нечто никакого внимания?
Пусть ваш читатель будет живым человеком – возлюбленным, лучшим другом, коллегой, кем-то, кто понимает ваш юмор, и кому нравится, как вы мыслите. Пусть этот кто-то не будет слишком придирчив, пусть он любит жизнь во всех ее красках. Такому понравится ваша приметчивость. Вот и попробуйте писать с точностью – для этого человека. Это поможет вам выражаться целенаправленнее и сосредоточеннее. И поможет сохранить чистоту намерения.
В практике пения многого можно достичь, владея техникой исполнения. Однако нечто неуловимое проявляется, когда певец исполняет «с любовью». Это намерение делает голос таким неуловимо и безошибочно чистым. То же очищение происходит, когда пишем с любовью. Удивительно, но чем более личным, целенаправленным и точным делается ваше письмо, тем доступнее оно читателю.
И хотя мы редко воспринимаем внимание к деталям с этой точки зрения, оно – свобода. Называя вещи своими именами, именно так, как их видим, мы освобождаем свои произведения от недоразумений, двусмысленности, неясности. В основе своей писательское ремесло – это труд любви, а когда мы занимаемся им осознанно, целенаправленно, с душой – на нас нисходит еще и благодать. Мы – а также наши читатели – ощущаем, как сквозь наши творения ведет повествование нечто большее, чем мы сами. И это нечто большее – без кого ни одна птица малая не упадет на землю[15] – побольше нашего умеет ценить приметчивость.
«Бог в деталях», – сказал Людвиг Мис ван дер Роэ[16]. Когда пишем точно, в подробностях, встречаемся не только с самими собой, с собственной истиной, но и с той, на которой держится все искусство и все общение. Мы предстаем перед фактом: какими бы отделенными друг от друга мы себя ни чувствовали, тем не менее мы – Одно целое. Именно это и сообщает нам все, написанное по-настоящему, – подробно, приметчиво.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ В ДОЛИНЕ ТАОС[17]
Способ приобщения
И хотя мы привыкли думать, что писать – это линейный процесс, письменная речь все-таки очень визуальный вид искусства. Даже если пишем о внутреннем опыте, все равно применяем образность. Именно поэтому запасы образов нужно осознанно и регулярно пополнять. Для этого необходимо сосредоточиться на том, что нас окружает. Эта методика не требует от вас создания высокого искусства или серьезных литературных произведений. Это просто упражнение в умении наблюдать.
Шаг первый:
Засеките час времени. Подготовьтесь писать – дома или вне его. Пронумеруйте строки от одного до десяти. Перечислите и опишите десять предметов, которые видите. Какие ассоциации, пусть даже самые нелепые, рождаются у вас при взгляде на них?
Например:
1. Серебристая кофеварка-эспрессо. Замысловатая конструкция ее деталей напоминает мне о фильме «Метрополис»[18].
2. Тонированное зеркало. У меня оно ассоциируется с борделями, салонами и сексуальным декадентством.
3. Официантка в белой рубашке. У меня она вызывает ощущение сладости неспешной жизни. Напоминает о картинах Эдварда Хоппера[19] и бульварных романах, вроде «Почтальон всегда звонит дважды»[20].
Шаг второй:
Перечислите и опишите десять личных вещей, которые для вас заряжены эмоционально. Опишите не только сам объект, но и то, о чем он вам напоминает.
1. Винтажный плакат с цирковыми акробатами. Он связан с воспоминаниями об отце и последних годах его жизни в городке Лонг Боут Ки неподалеку от зимней резиденции братьев Ринглинг[21].
2. Голубой с белым китайский кувшин, украшенный драконами. Мой «божий кувшин». Я купила его в китайском квартале Лос-Анджелеса в конце 1970-х, когда только бросила пить и нуждалась в помощи со множеством разных забот. Я записывала их на клочке бумаге, опускала в кувшин – и наблюдала, как позднее они разрешались, словно в ответ на мою молитву.
3. Вырезанная из камня фигурка совы, оберегающей птенцов. Это мне напоминание о таинственных высших силах, что покровительствуют моей жизни.
Осознанно и приметчиво соединяясь с тем, что нас окружает во внешнем мире, мы устанавливаем более точную и эмоционально насыщенную связь с собственным внутренним миром. Это придает написанному богатый тембр.
Глава 13
Корпус опыта
Говоря о «корпусе текстов» писателя, мы редко отдаем себе отчет, каково буквальное значение этих слов – тело опыта. Мы думаем о писательстве, как о чем-то бестелесном, умственном, потому что мы «думаем» о нем, забывая, что на самом деле мы с ним встречаемся, сталкиваемся; редко осознаем мы, что писательство, как и любое другое искусство, – воплощенный опыт.
Когда мне приходится работать с запутанным сюжетом, я распутываю его гуляючи. Гуляю и размышляю. И это не «думание» о написанном – скорее, мой ум задает вопрос телу. Тело, владеющее знанием более глубоким, чем ум, способно отвечать мне – и как художнику, и как человеку. Когда речь идет о поиске творческих решений, мой ум, как чей угодно еще, бывает похож на комнату кривых зеркал, на лабиринт со множеством тупиков.
Композитор Майкл Хоппе[22] ежедневно ходит на пробежку в поисках новых мелодий. Он ищет мотивы, что вьются вдоль улиц Лос-Анджелеса – точно так же, как и по всей нашей зеленой планете. Если настроиться на тело и отправиться их искать, мы тоже сможем их услышать. Хоппе ищет свои мелодии во время долгих пробежек трусцой. Они рождаются нота за нотой, как и текст.
Моя подруга Натали Голдберг[23], писатель и художник, ходит на долгие прогулки по заросшей полынью пустыне. Пейзаж отвечает ей на вопросы. Мой друг Джон Николз, писатель, фотограф и эколог, каждый вечер на закате взбирается на небольшую гору. Этот подъем возвращает его в тело – и в тело работы. Придя домой, он пишет всю ночь до рассвета. Так выглядит его рабочий «день».
Когда я пишу музыку – мелодию и текст – люблю кататься на роликах. В то лето, что я жила в Лондоне и писала мюзикл «Авалон», я каждый день, а иногда и по два раза, выбиралась в Риджентс-парк. Именно там, разъезжая среди каналов, по которым скользят королевские лебеди, я напевала отрывки на диктофон, пока мои ролики – штрих, штрих, словно авторучкой – выполняли за меня писательскую работу.
Нам известно, что британские поэты-натуралисты любили гулять пешком, но мы редко вспоминаем о том, что в стихотворениях тоже бывают «тропы», а прогулки были частью их творческой тропы. Читая Роберта Фроста, мы не задумываемся о том, насколько важными были прогулки для его поэтической жизни: «В осеннем лесу, на развилке дорог…»[24].
Он не проносился по тому лесу на машине. И лес, и полуразрушенные каменные стены, и березки – образы и прозрения, составляющие его знаменитейший корпус текстов, – явились ему на уровне глаз. Его поэтические тропы и в самом деле пролегали по земле.
Мы храним воспоминания в теле. Храним страсти и горести. Храним и радости, и мгновения запредельного умиротворения. Чтобы добраться до них, восстановить их и пройти насквозь, нужно проникнуться телом. Когда в жизни случаются эмоциональные потрясения, травма потери возлюбленного, горе разлуки – все это запечатлевается в теле. Ум теряет чувствительность, он мастер все отрицать, но тело крепко держится за действительность.
Обращаясь к телу, мы обращаемся к сердцу. Именно там рождается искусство. Именно поэтому, когда пишем от руки, пусть это занятие и кажется нам неуклюжим и неудобным, мы проникаем к правде глубже, чем ведут наши бойкие пальцы по клавишам. Нам «предписано» жить в теле. Еще одна говорящая фраза.
Наши тела – сказители. Чтобы проверить это на себе, улягтесь на массажный стол, а на фоне пусть мягко мурлычет музыка, вроде альбома «Томление» Майкла Хоппе. Когда массажист разминает ваше тело, оно говорит с вами. Рассказывает о ваших нуждах. О том, какую истинную цену вы платите за свою жизнь, и о том, что для вас бесценно. Прикосновения пальцев воскрешают образы и воспоминания. Мышцы раскрываются и нашептывают о ваших болях и мечтах.
Да, у нас уже есть корпус трудов, но, чтобы в полной мере раскрыть его, необходимо работать со своим корпусом. Это верно для каждого из нас. Пруст в плену у болезни оставался глубоко чувственным автором. Тело куда больше, чем клеть для ума. Тело – это средство самовыражения. Глаза, уши, губы, язык, спина, плечи, бедра, интимные части тела – все это инструменты писателя. Мы говорим о «частях речи». И вновь говорящая фраза.
Поделиться книгой: