Ни слова правды

– Да, – просто ответил я, – после Косматкиной академии готов в огонь и в воду.

– Я в тебе, Василий, не сомневаюсь, но приневоливать не стал бы – цена поражения для тебя велика, Азамат на тебя зуб точит размером с воловий рог, по всему видно – хорошего не жди, – предупредил меня Осетр.

– Я проигрывать не собираюсь, так что Азамат пусть быкам хвосты крутит в своей Жории, – спокойно сказал я, мысленно произнося литанию[65] Тюррена.

– Ты молодец, Тримайло, езжай за своим конем, поедем в поле, через час будешь со степным удальцом биться на кулачках: так жорцы постановили. Сивуха с тобой поедет, – уже в сторону гонцов приказал Осетр.

Тут же подкатила двуколка, запряженная двумя огромными лошадьми, которыми правил гридень из сынов грома. Я запрыгнул в нее, и мы понеслись по улицам Славена так, как будто за нами гналась вся жорская конница. Ассам, к моему удивлению, под седлом бегал по кругу перед конюшней в веревочном недоуздке, длинный конец которого держал обыкновенный подросток в соломенной шляпе с широкими полями и покрикивал на него. Вот тебе и бешеный жеребец, почти ребенок его обуздал.

– Здорово, умелец, – с недоумением приветствовал я юношу, – как же тебе удалось с Ассамом справиться?

Подросток остановил Ассама окриком, смущенно и тихо поздоровался, снял с коня недоуздок, похлопал его по шее и быстро ретировался. Ассам, увидев меня, радостно заржал, подбежал, куснул за плечо, развернулся боком, нетерпеливо перебирая копытами: садись, мол, помчимся. Меня два раза приглашать не нужно, запрыгнул в седло без стремян и, помня, как Каурому приказывал, подумал про Степные ворота, и – о-о-о-па – уже по Дикопольской Ассам копытами грохочет – секунды не прошло, просто дьявол, а не конь.

Меня у ворот уже ждали: вся старшая дружина на конях и бемский пеший полк, впереди принц Дрего – сын грома на огромном шагреневом жеребце, весь с макушки до пяток в железе, сразу видно: не местная работа. За копейщиками лучники, человек пятьсот. Грозная сила чувствовалась в колонне, которая заняла половину Дикопольской. Когда меня увидели, раздались приветствия, воины кричали, потрясая оружием, некоторые ударили копьями в щиты, я почувствовал их веру в меня, и сердце наполнилось восторгом и желанием битвы.

Так, купаясь в воинских приветствиях, я подъехал к Осетру. Воевода прятал улыбку в усы, Сивуха рядом с ним, не скрываясь, сушил зубы. Но Осетр настроил всех на серьезный лад, крикнув:

– Хватит, братцы, радоваться будем, когда Тримайло из степняка мочалку сделает! По коням!

Загремела цепь подъемного моста, и конный отряд шагом выступил в поле, за нами потянулась пехота с лучниками. И я сразу успокоился, все тревожные мысли вылетели из головы, вот он момент истины, сейчас надеяться не на кого, положиться можно только на себя. А это всегда бодрит и вселяет оптимизм.

Как только выехали за ворота, налетел вольный ветер, развернул знамя Осетра, и я разглядел наконец, что на нем изображен белый осетр, а никакой не полумесяц. Посреди поля нас уже ждали мрассу. Подготовились они на славу, сколотили две трибуны из досок, поставили их друг напротив друга, одна уже была заполнена знатными мрассу: разноцветные бунчуки развевались на ветру. Вторая – пустая, для наших, стало быть. Посредине стоял сын грома могучих статей, это заметно, несмотря на то что стоял он в черном плаще с капюшоном. Великан не шевелился – как статуя, спокойно ожидая начала схватки. Что ж, подожди немного, отдохнешь и ты. Осетр подъехал вплотную, тихо, чтобы слышал только я, сказал:

– Сразу на него не кидайся, близко не подходи, они в борьбе очень ловки. Старайся с расстояния рожу ему разбить. Целься в виски, в челюсть, в нос, по темечку, бей крепко, насмерть. Если подпускать не будет, бей ногами по яйцам, в печень, под дых. Много руками, ногами не маши, только по делу. А еще знай, что если они какую подлость замыслили, Сивуха сразу красный флаг развернет: для Кудло сигнал, он из новых пушек до самой гущи мрассовского войска достанет, а мы в неразберихе уберемся восвояси. Но тогда мрассу крепко пожалеют. На нас весь Славен смотрит, будить медведя в берлоге – себе дороже. Все понял?

Я кивнул, чего тут непонятного. Осетр, как истинный стратег, пути отхода подготовил. Я молча слез с лошади и стал снимать броню. Подошел Сивуха, стал помогать, тоже зашептал:

– Броню и кольчугу надо снять, а сапоги с поножами можно оставить, допускается. Я тебе нож за сапог суну – на крайний случай, это не для бойца, а если пробиваться с боем придется. Еще кожаные нарукавники оставим, но наручи нельзя. Рубаху снимать будешь? Это по желанию.

Я мотнул головой, в рубахе удобнее, вон ветер какой. В этот момент пропели трубы, и боец-мрассу скинул плащ и распрямился, подняв руки.

– Твою мать, это ж Лунный тролль с Севера, вот падлы, свинью нам подложили, – почти проорал Сивуха, сжав кулаки.

По русскому войску пронесся ропот негодования. А боец-мрассу так и стоял красуясь, размахивая своими четырьмя огромными ручищами. Да-да – рук у него было четыре.

Подошел Осетр, хорошо бы сейчас сгодился на портрет «Человек без лица». Но быстро собрался и начал меня успокаивать:

– Ничо, что четыре, голова-то у него одна. Лех такого побил, и ты сможешь.

– Так то на палках было, и бой потешный… – начал было Сивуха, но умолк под яростным взглядом воеводы.

– Давай, Тримайло, что от тебя зависит сам знаешь, в глаза ему не смотри, заворожит, на рожон не лезь, помни, голова у него одна, ног две, как у человека. Иди и победи, – приказал Осетр.

Я ступил на поле, снова пропели трубы, и мы стали сближаться с троллем. Теперь я его хорошо смог разглядеть: гора мяса серого цвета, из которой торчали ручищи толщиной с мою ногу, а ноги и вовсе как у слоненка. Черные глаза горели, как угли. Помня наказ Осетра, на них я взгляд не фиксировал, смотрел на четырехэтажный подбородок.

Тролль, как и я, шел на сближение неохотно, присматривался. И так, кружась вокруг друг друга, мы сделали с десяток шагов.

Тролль попался не только с лишней парой рук, еще и ловкий, и быстрый, несмотря на габариты, как только он оказался на полторы вытянутых руки, тут же сделал резкий выпад и ударил мне в лицо верхней правой рукой, я увернулся и тут же чуть не пропустил в корпус левый крюк нижней рукой. Когда зверюга понял, что удары не достигли цели, он тут же оперся на две правые руки и выбросил вперед обе ноги. Если бы попал, поединок мог бы сразу и закончиться. Но я, пользуясь ускоренным чувством времени, ноги обежал и оказался у тролля за спиной. Со всего размаха я пнул его пяткой чуть выше копчика, нога заныла так, будто столкнулась с бетонной стеной, но тролль отлетел и, встав на все четыре руки, отмахнулся ногой. Причем сделал это так быстро, что мне пришлось кувыркнуться через его ногу. Да, несмотря на то что я ускорился, тролль не застыл, как ему полагалось, как муха в киселе, а двигался почти так же быстро, как и я. Но удар в позвоночник не прошел для него даром, он даже нижней левой рукой схватился за спину и некоторое время так и держался, чем я тут же воспользовался, и подсек его под левое колено, порадовавшись, что у меня на ногах поножи. Голень моя загудела, но терпимо. От подсечки тролль зашатался, присел на левое колено, оперся левой нижней рукой на землю, а верхней левой прикрыл лицо. Я пнул его концом правого сапога в левое бедро, чуть выше колена. Тролль даже охнул, но я подошел слишком близко, и он схватил меня верхней левой рукой за ногу и резко выпрямился, одновременно потянув обоими левыми руками мою злосчастную правую ногу вверх. Я оказался головой вниз, но затылок от смертельного соприкосновения с землей уберег, сложился пополам и ухватился обеими руками за верхнее запястье чудовища, надавил большими пальцами на сухожилие, и верхняя рука разжалась. Я кувыркнулся назад, выкручивая ему вторую руку, и освободился, оказавшись на коленях. Сразу упал на бок, и вовремя, на месте моей головы мелькнула подошва противника. Я откатился, вскочил на ноги, и мы снова оказались лицом к лицу и продолжили кружение. Но тролль уже за мной не поспевал, припадая на левую ногу. Трибуны ревели так, что, наверное, в Славене было слышно. Я старался приблизиться к нему, со стороны больной ноги, а тролль все время старался оказаться ко мне правой стороной. Я несколько раз ударил его кулаками по бицепсу правой верхней руки, одновременно стараясь попасть голенью по правой ноге. Но тролль замахал верхними руками как мельница, все время наступая, и мне пришлось перейти в глухую оборону. Удачный момент все же настал: после особенно сильного замаха тролль провалился за правой верхней рукой и оказался ко мне правым боком, я заблокировал обеими руками его нижнюю правую руку и что было сил пнул его носком сапога под лодыжку и сразу отскочил. Тролль развернулся и засеменил следом, уже почти не хромая, но его правая ступня на глазах стала опухать и синеть. Я, на секунду забывшись, посмотрел прямо зверюге в глаза и увидел в них боль и страх. Но, вглядевшись, я уже не мог оторваться. Он сразу воспользовался заминкой, схватил меня нижними руками за обе руки, а правой врезал мне прямо в челюсть.

Вот все говорят: «и стало темно», хотя, наверное, правильнее сказать, погас свет, или перестало светить, или… Ну в общем, нокаут, он и в Африке нокаут, кто бывал, знает. Еще говорят: потерял сознание, хотя, точнее, сознание потеряло тело и занялось своими сознанческими (или сознаньевскими) делами.

А дела, как оказалось, имелись.

Дела сознанские проистекали в пещерах или тоннелях. На стенах указатели в виде стрел: куда идти, и свет из щелей сверху, неяркий такой, как раз чтоб идти, а не падать, хотя неясно, может сознание, к примеру, упасть и, скажем, ушибиться. Тоннель вел к яркому свету, хотя сознание было вполне телесное, к источнику света я переносился не мгновенно – силою мысли, а шлепать пришлось минут пять.

Источником света был костерок, у костерка мужичок бородатый, не особо большой, но рукастый такой, видно по лицу – серьезный.

– Ну здорово, Тримайло.

– Здорово, коли не шутишь.

– Кого колоть, Володенька, ты по-простому, по-нашенски говори, без всяких там гой еси, сам знаешь.

– Тебя самого как звать-то?

– Кондратий.

И тут меня осенило прям: точно Кондратий, кондрашка то есть, каюк, в общем.

– Ты что же, меня, того, взял, что ли?

– Эк, тебя, испугался, что ли? Если б я тебя взял, ты бы характерную боль в анусе ощутил. Так вроде в твоем каноне шутят. Ну, или так.

Здесь мужичок стал расти и вымахал до состояния, когда и впрямь мог меня в руку взять, а потом снова будто что-то со зрением у меня стало и я вот-вот понять что-то должен был, да вот уже мужичок снова прежнего размера, только рука по-прежнему огроменная, а вот уже и снова как раньше – обыкновенная, показывает на место рядом с собой – присаживайся, мол.

– Не, брать тебя, Володенька, рано, да и сложно это с людишками вашего канона, там у вас Амфетамин, а я его сильно уважаю. Хоть ты в другом каноне сейчас, а только все одно за ним числишься, так-то. А встретились мы с тобой, потому что кой-кто надежды на тебя возлагает и считает, что я тебя кой-чему научить смогу. Ну для первого раза для знакомства хватит, возьми вот листик-то банный, он клейкий, поможет тебе с троллем-то.

Я присел рядом, взял у него лист вроде березовый, да где ж такие березы-то растут, листья у которых размером с лопух? И запах странный – баней и еще чем-то неприятным и знакомым.

– А чего…

– А того самого, тролль-то он не лунный, он Рунный, аккурат посреди второй пары рук есть у него руна, залепишь ее, и сразу вторая пара рук тебе не страшна, а запах неприятный, потому как, сам знаешь, к чему банный лист-то липнуть любит…

Здесь сознание с телом воссоединилось, только неприятно это, все сразу заболело, но полегче стало – как в прорубь, и жжет, и бодрит.

Оказалось, не упал я, держит меня за грудки долбаный тролль и руку картинно так для удара заносит. А в шуйце у меня банный лист. Я уж медлить не стал, хлоп ему его на грудь, татушку искать уж не стал – некогда. Тролль еще залыбился так противно, мол, чувствую, как бьешь – что ласкаешь.

Рук, что меня за запястья держали, как не бывало, я вперед сильно покачнулся и услышал, как надо мной вжик, плюха пролетела, еще подумалось: во как сильно лупит. А дальше просто, шаг левой ногой, распрямился, левый боковой и правый снизу через руку в челюсть. Прям по третьему его подбородку и через него прямо в кость, таданц! – красота. Так хорошо получилось – прям любо-дорого глядеть. Даже мясо, что у тролля под бородой висело, от удара по губам ему съездило, от я и понял, что значит: своим салом, да по мусалам.

Ну тролль на колено хлоп, встать хотел, да, видать, не на ту руку оперся, брык – и в пыль. Народ гогочет. Вскочил на прямые ноги и снова не устоял. Но я в пыль ему упасть не дал – противник достойный, как ни крути, подхватил под мышки, поставил и придержал, пока его ноги сами стоять не смогли. Заодно и банный лист снял и в карман засунул, еще пригодится. Нижние руки тут же на место вернулись.

Тролль протянул мне верхнюю правую руку, которую я крепко пожал. Тролль улыбнулся, учитывая его клыки, выглядело не очень дружелюбно, и сказал:

– Тве уф Юхельм!

Я не понял.

– Имя так. Звать.

– Ааа, меня – Васька Тримайло.

– Ты, Васка, меня бить – хорошо. Васка – сильный. Тве дружить Васку.

– Ну ты тоже ничего, молодец. Только руны твои и фокусы…

– Ты, Васка, тоже делать – не знать, что…

– А, забыли – друг?!

– Друг.

Сразу вспомнил старого Гыргу Питича: «Зет бигин зе бьютефул френдшип»[66].

Глава 11

Цена победы

Однако пока мы братались, дело перешло в руки политиков и ораторов. Надо сказать, орали обе стороны мощно, и каждый стоял на своем, призывая различные высшие силы в свидетели и требуя то вечного мира, то немедленного продолжения войны.

Русские ораторы (замечательное слово, главное, отражающее самую суть профессии) требовали мрассовские знамена, и бунчуки, и денег на восстановление разоренных деревень, а их мрассовские коллеги базлали[67] о пересмотре результатов поединка, назначении нового или по крайней мере о моральной компенсации хотя бы скотом за перенесенные тяготы военного похода.

Русские резонно отвечали, что мрассовцев никто не звал и тролль был повержен, сами видели – и горе побежденным. А если неймется, давай теперь войсками биться, только мрассовцам конец – божий суд показал, за кем правда. Да еще и слава пойдет о них как о нарушителях принародной клятвы, и их в Дикой степи за поругание чести Бархудара Тавазцы с Кеценежцами накажут, а может, и Казары нападут. Ото всех им враз не отбиться, а русские-де золота не пожалеют, чтоб так и было.

Мрассовцы парировали, что вот сщас русские золота на смерть и поругание целого народа не жалеют, а скота какого-то жалеют, чтобы степняки обратно в Жорию свою вернулись, и как на это все Христос посмотрит.

Русские заявили, что не собачье мрассовское дело, как и на что Христос посмотрит. Мрассовцы отметили давешнюю ссылку на Бархудара, который тоже не особенно иноверцев жалует, и может не такой уж большой в его глазах проступок будет, если слово, данное принародно, жадным неверующим нарушить, и стоит попробовать все же толпа на толпу – глядишь, о нарушении клятвы и рассказать-то будет некому.

Высокие договаривающиеся стороны, как водится, не могли прийти к соглашению из-за непомерных требований контрагентов.

Дело шло к вооруженному столкновению, но тут меня удивил Тве. Он подошел к группе троллей и начал что-то им втолковывать, сильно размахивая всеми четырьмя руками и громко рыкая на своем тарабарском. Вскоре от группы троллей отделились трое во главе с Тве и пошли к главному мрассовцу, красный шатер которого стоял на холме неподалеку. Через некоторое время оттуда примчался мрассовец с красным лицом и что-то проорал на своих.

Мрассовские ораторы в полном составе побежали на холм, теряя тапки. Видно, суровое наказание бывает у них за опоздание к боссу: вон как стриганули.

Через некоторое время оттуда вернулся только один, и вид у него был перепуганный и несчастный. Тон беседы и вовсе сменился. Если вкратце, гонец в униженных выражениях просил прибыть в шатер к отражению Бархудара на земле бойца Василия для беседы и заключения мирного договора. Я посмотрел на Осетра, тот кивнул и показал мне глазами на молодого русского переговорщика. Мне сто раз объяснять не надо. Я заявил гонцу, что готов прибыть, и немедленно, но негоже богатырям руки чернилами пачкать, в связи с чем желаю во-он того парнишку взять с собой для борзописания. Гонец, как видно, ничего против не имел, а может, инструкций на этот случай не получал: только склонился и засеменил к шатру.

Я и парень пошли следом. Надо сказать, что я хоть немного мандражил, но в целом на переговорах бывать приходилось, хотя мир заключал я между какими-нибудь гревскими и прельскими[68] в далекой боевой юности. А теперь, гляди ж ты, между народами будем заключать.

Парень семенил рядом, я пошел медленнее, спросил, как зовут. Оказалось, толмач Семка, из крестьян. На должности переводчика давно, выразил готовность во всем помогать, посоветовал первому рта не открывать, больше слушать и на него поглядывать, он-де, если что, знак подаст.

При входе в шатер стояла четверка батыров, мне по пояс, в полной боевой готовности, со злыми лицами, в руках железные дубины.

В шатре на троне восседал главный мрассовец, пожилой, сложения субтильного, но, правда, упакован по полной: перстни золотые с камнями на всех пальцах, в халате из золотой парчи, шапка соболья, с золотым навершием, в руках посох золотой, набалдашник в виде орла с расправленными крыльями, на шее цепь толстенная из львиных голов, на цепи огромное золотое солнце с улыбающимся лицом, украшенное драгоценными камнями.

По правую руку сидели пожилые мрассу – советники, по левую – тролли. Тве дружелюбно мне кивнул. Остальные взирали бесстрастно. Я прошел, сел напротив трона и по совету Семки решил молчать.

Присутствующие молчали тоже, в полной тишине подали соленый чай с молоком. Кстати, очень вкусно, я его после долгой поездки (не путать с командировками) в Республику Тыва очень даже уважаю.

Пока пили, я обстановку шатра осмотрел внимательней. Сразу как вошел, был поражен обилием красного и золотого, на полу синий ковер. Вся свита разодета в пух и прах, парча, шелк, драгоценные камни.

Обратил внимание на климат-контроль, вокруг центрального столба, тоже золоченого, в самом верху небольшие лючки. Часть из них была открыта, остальные закрыты. Рядом со столбом золоченый же шест: судя по длине, для управления этими самыми лючками. Все чай пьют, никто не говорит, я уже на Семку вопросительно поглядывать стал, однако он глазом не моргнул – значит, и дальше молчать.

За шатром завопили трубы, хриплые такие, вроде суры называются, или карнаи. Дедуля на троне прокашлялся, но говорить стал мрассу, который сидел у его ног:

– Мудрейший из мудрых, могущественнейший из могущественных, величественнейший из величественных, отражение солнца на земле и посланник Бархудара, владыка черных мрассу, всей горной Жории и верхнего Июрза, султан Жорский и паша великого халифа Белых мрассу, Аман Шестой этого имени, приветствует посла и бойца великого князя Всеволода, владыки руссов, карегов, болованцев и чуди белоглазой. Желает бойцу Василию побед и многих лет и предлагает ему стада и пастбища и службу богатырскую у султана.

На это отвечал уже Семка:

– Честь сия велика есть, посол и боец ослеплен великолепием его султанского величества, и потрясен великодушием его предложения, и смиренно интересуется, много ли скота в обещанных стадах?

Тут я чуть не вмешался: чего за торг такой – не собираюсь я Русь за баранов отдавать, но, натолкнувшись на яростно-умоляющий взгляд Семки, промолчал. Султан слегка улыбнулся: видимо, диалог взглядов наших прочитал.

Однако продолжил все тот же мрассу, что и раньше, видно, все случаи у них с султаном предусмотрены.

– Мудрейший из мудрых, могущественнейший из могущественных, величественнейший из величественных, отражение солнца на земле и посланник Бархудара, владыка черных мрассу, всей горной Жории и верхнего Июрза, султан Жорский и паша великого халифа Белых мрассу[69] заверяет, что для богатырей, а тем паче сыновей неба, состоящих на службе, нет ничего желаемого, чего не могли бы исполнить конюхи и пастухи султанских стад.

– Нет предела мудрости и богатству МиМ, да простит он мою глупость и жадность, но ведь только истинно великим и мудрым они неведомы, однако мы униженно просим сообщить пределы скотобогатства богатыря на службе у МиМ, – отпарировал Семка.

– МиМ чужд стяжательства и скупости, как и подобает блистательному владыке, но как истинный мудрец он понимает тягу молодых к простым радостям жизни. Поэтому МиМ милостиво позволяет послу и бойцу руссов самому решить, как его вознаградить за грядущую верную службу и подвиги.

В этот момент, к моему изумлению, Семка извлек пергамент и передал его мрассу-глашатаю. Тот посмотрел, показал пергамент МиМу, тот брови задрал, но удовлетворенно хмыкнул, кивнул.

Его голос провозгласил:

– МиМ в неизмеримой милости своей дарует то, что желает богатырь, и дает ему новое имя – Баска.

Тут Семка и молвит:

– Великий воин русский за дары благодарит и отказывается от них в пользу черных мрассу, чтобы скот они тот взяли и вернулись домой.

Мрассу – голос МиМа, аж пальцы себе прикусил, побелел, но промолчал. И сидел с таким видом, будто не в силах оглянуться, словно у него за спиной пропасть или чудовище о ста головах. А МиМ был абсолютно спокоен и невозмутим, на голос свой не посмотрел даже, как и на нас с Семкой, глядел прямо перед собой, преисполненный сознанием собственного величия, неясно было, слышит он, что происходит, или нет.

Как они меж собой общаются без слов, для меня загадка, но это работает. Снаружи зашел один из молодцов, что вход охраняет, только без железной дубины, схватил голоса МиМа за шиворот, закинул его себе за спину как мешок с картошкой и вышел. Передо мной только сапоги «голоса» мелькнули, и все.

На место глашатая тут же пересел пожилой мрассу из советников, и беседа продолжилась как ни в чем не бывало.

– Слово МиМа неотменимо. Вы можете идти, препятствий для мира с руссами нет. Завтра поутру мрассу направят своих коней в Жорию.

Я не позволил Семке встать и на ухо спросил:

– А с «голосом» что?

– Тебе-то что за беда, богатырь. Скорее всего – пятки к затылку, и – хрусть – все, так у них у басурман заведено.

– Как, что за беда, это из-за нас с тобой его щас пополам сломают.

– Да, он же мрассовец, что нам за дело? – удивился Семка.

– Нельзя так, и точка. Ты не скажешь, я сам спрошу, – отрезал я.

– Не горячись ты, я попробую.