Помоги проекту - поделись книгой:
Катастрофы сознания
Введение
Человек решил умереть. «Возмутительно», — вопиет общество. «Сумасшедший», — говорят психиатры. «Дегенерат. Виной всему неровности черепа», — считают представители антропологической школы. «Это самонаказание за желание убить кого-нибудь», — извращаются психоаналитики. «Нищета и социальные проблемы доконали его», — констатируют социологи. Мнений много, но тайна по-прежнему прячется за семью замками.
Самоубийство известно с древнейших времен, но на разных этапах развития общества люди относились к такому явлению по-разному. На этапе первобытнообщинного строя ради сохранения рода в голодные годы добровольно умерщвляли себя старики. В японском фильме «Легенда о Нарайяме» показаны отголоски этого обычая — дети относят стариков на вершину священной горы, где те добровольно принимают смерть от голода.
В древности практически у всех народов существовало добровольное принесение себя в жертву богам во имя общественных интересов. Самоубийства вдов во многих странах являлись доказательством верности мужу. В римской истории известен случай, когда Порция, жена Брута, узнав о смерти супруга, немедля проглотила горсть горящих углей. Н. М. Карамзин (1766–1826) в своей «Истории государства Российского» свидетельствует: «Славянки не хотели переживать мужей и добровольно сжигались на костре с их трупами. Вдова живая бесчестила семейство». Об этом же обычае самосожжения вдов у славян говорят описания арабского купца Ибн Фадлана о похоронах богатого руса.
Обычай жертвоприношения жен умерших мужей был широко распространен у индоарийцев. Это ритуальное самосожжение вдов («сати») в Индии приобрело традиционно массовый характер и сохранялось до недавнего времени.
У мужчин сложился свой кодекс чести: самоубийство как искупление позора военных поражений. Подобные образцы поведения описаны даже в Ветхом Завете, в целом осуждающем идею самоуничтожения. В частности, религия иудеев упоминает Саула, заколовшего себя после поражения на поле битвы. Римский император Нерон (37–68 гг. н. э.), потерпев поражение в борьбе за власть, также покончил счеты с жизнью.
В античную эпоху самоубийство было обычным явлением. Заточенная властителем Фив Креонтом в каменном склепе Антигона лишила себя жизни, так как предпочла добровольную смерть несправедливой казни. Древнегреческий филосов-киник Диоген Синопский (ок. 412–323 до н. э.), согласно легенде, покончил жизнь самоубийством, задержав и остановив дыхание. Приговоренный императором Нероном к совершению самоубийства, вскрыл себе вены на голенях и под коленями древнеримский философ-эпикуреец Луций Анней Сенека (4 до н. э. — 65 гг. н. э.), будучи семидесятилетним старцем. Пока струилась кровь, он успел продиктовать писцам многое из того, что не написал сам. Его современник, эпикуреец Петроний (ум. 66 г. н. э.), автор знаменитого «Сатирикона», также вскрыл себе вены на прощальном пиру с друзьями. Слабея от потери крови, он попросил временно перевязать себе вскрытые вены, чтобы в последний раз насладиться еще одним удовольствием — сном. Проснувшись, он вновь сорвал повязки, чтобы умереть. Эта сцена смерти Петрония описана в романе Генрика Сенкевича (1846–1916) «Камо грядеши».
Во все времена кривая самоубийств напрямую связана с общественными подъемами и спадами в политике, экономике и культуре. Массовые религиозные самоубийства характерны для России XVII столетия. Самосожжения («гари») следовали одно за другим; за двадцать лет, с 1675 по 1695 г., их было около сорока; в огне погибли до двадцати тысяч старообрядцев.
Еще Дюркгейм в своей знаменитой монографии «Самоубийство» поставил количество суицидов в прямую зависимость от социальной жизни. Действительно, спады в мировой экономике 1908, 1923, 1933 гг. сопровождались эпидемией самоубийств, а в США периода депрессии их число возросло в два раза. В России обнищание сочетается с катастрофическим повсеместным обесцениванием человеческой жизни. По сводкам ГУВД, больше всего самоубийц среди безработных и пенсионеров. Стариков предали трижды — их кумиры, общество и собственные дети. Брошенная всеми парализованная женщина из Перми, обложив кровать газетами, сожгла себя.
До революции самоубийцы рекрутировались в основном из больших городов. Теперь «местом риска» становится провинция, в особенности Восточная Сибирь, Север, Урал, Дальний Восток.
А как красноречивы всплески самоубийств в шахтерских поселках! Сложно обвинять в этом власть — ей и от других грехов не отмыться. Но именно нынешняя власть создала ту обстановку, при которой человек живет в состоянии хронического стресса. «Последней каплей» становится все более ничтожные причины — будь то ссора с начальником или потеря кошелька.
И все же суицид — это всегда крик о помощи, сигнал бедствия и протест против общества, неспособного поддержать веру в бесценный, единственный шанс.
Нередко даже сами самоубийцы не осознают, что именно влияет на них, подталкивая к последней черте. Их предсмертные записки напоминают клише: «Никого не винить», «Ухожу из жизни от неразделенной любви», «Во всем виноваты жена и соседка»; они нередко констатируют: «Жить не имеет смысла»; или в них просто содержится самооценка: «Простите, родные, я — ничтожество».
А факт остается — количество самоубийств в мире постоянно возрастает. И богачи, и счастливые люди, и психически здоровые находят причины для сведения счетов с самим собой. Суицид — горький спутник цивилизации. Век скоростей приучает видеть не личности, а поток лиц. Результат — одиночество и потерянность. Как писал Франкл в «Смысле жизни», «в отличие от животных, инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня, традиции не указывают ему, что должно. Не зная и того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек утратил ясное представление о том, что он хочет. В итоге он либо хочет того же, что и другие (конформизм), либо делает то, что от него хотят (тоталитаризм)». Это приводит к масштабному обмельчанию наших целей. Рано или поздно многие обнаруживают, что жизнь ушла на домик с садом, должность или повышение зарплаты.
Не все могут жить, разочаровавшись в себе. Меняются и идеологические ценности — на смену доблести и милосердию пришли материальный достаток, здоровье и полнота ощущений. Давление это сегодня так велико, что, не обладая даже одним из этих компонентов, человек чувствует себя ущербным. Очень красивая девочка случайно обварила себя кипятком: из-за обезображенной внешности и насмешек над ней подруг бросилась в реку. Мальчик утопился, потеряв во время игры в мяч три зуба. Известно множество случаев самоубийств из-за потери волос, косоглазия, излишней худобы или полноты, не мучительной, но неизлечимой болезни. Вполне здоровая женщина повесилась, написав на прощание: «Не хочу быть идиоткой» — психиатр поставил ей диагноз шизофрения, но не потрудился объяснить условности названия этого недуга, к тому же не учел отношения к нему большинства.
Если в Европе процент самоубийств стабилен в течение последних тридцати лет, то в России он неуклонно возрастает. «Раньше я, конечно, был винтиком, но это нужная вещь в машине. А теперь я придаток, лишний» — такую записку оставил сорокалетний рабочий перед тем, как выброситься из окна. Ему год не платили зарплату, он жил в коммуналке с двумя детьми, потеряв надежду на получение квартиры, из уважаемого пролетария превратился в банального маргинала.
За последние семьдесят лет число самоубийств в нашей стране возросло в семь раз.
Ольга Калашникова, психолог стационара для суицидентов: «Мы все впадаем в кризисное состояние, но некоторые оказываются более уязвимыми. Как правило, это люди наименее гибкие, прямолинейные, нередко просто „упертые“, попавшие в плен ненужных, ограниченных убеждений. Порой, чтобы человек передумал умирать, достаточно просто изменить его отношение ко многим вещам. Самоубийство — это все-таки слабость, капитуляция, оно почти никогда не бывает оправдано, даже если человек теряет все — любовь, здоровье, близких, веру в себя, смысл жизни.
Конечно, не все хотят помощи. У одних воля к смерти изначально сильнее воли к жизни. Другие, чаще пожилые, выбирают смерть осознанно, взвесив все „за“ и „против“. Их приговор себе бесповоротен. Но не зря существуют „телефоны доверия“, кабинеты социально-психологической помощи. Всегда есть кто-то, готовый остановить человека на краю пропасти».
Теперь посмотрим, как обстоит дело с суицидом (научное название самоубийства) в разных странах. В первой половине XX в. в США кончали самоубийством преимущественно престарелые люди. Но с 60-х гг. американские самоубийцы начали резко молодеть. С 1972 по 1987 г. число самоубийств среди подростков увеличилось на 53 процента. В 1984 г. добровольно ушли из жизни почти 2 тысячи американских подростков. В значительной мере им помогает в этом доступность оружия, наличие заряженного пистолета в ящике письменного стола родителей — это, безусловно, огромное искушение для тех, кого одолели проблемы и сомнения. Но, разумеется, не только дети и подростки используют оружие для сведения счетов с жизнью. В одном только 1986 г. пистолеты, автоматы и т. п. «помогли» перейти из США в мир иной 18153 американцам.
Если в 1959 г. среди подростков было зафиксировано около 40 суицидов, то в 1985 — уже около трехсот. В США самоубийства молодежи, начиная с 1960 г. и до сегодняшнего дня, возросли в два раза. Сейчас ежегодно более тысячи американских детей попадают в больницы вследствие неудавшихся суицидальных попыток. В Венгрии на сто тысяч жителей регистрируется 144 самоубийства, в Дании и Австрии — 128, а в Финляндии — 125. Статистика такого рода — вещь весьма относительная: часто суицид нельзя отличить от несчастного случая или убийства. Никем не фиксируются и попытки к самоубийству, которые, по данным 1988 г., не менее чем в семь раз превышают завершенные суициды.
Во Франции число подростков, кончающих жизнь самоубийством, намного выше, чем в США, и в абсолютных и в относительных цифрах. Из 15 тысяч самоубийств во Франции больше половины приходится на долю подростков. Уйти из жизни пытается каждый двадцатый французский тинэйджер. По мнению специалистов, попытки покончить с собой вызваны самыми разнообразными причинами — неудачами в учебе, неприятием мира родителей и отсутствием взаимопонимания, страхом перед будущим. Психиатры с сожалением констатируют, что современная психиатрия пока не в состоянии дать обществу удовлетворительный ответ на вопрос, как предотвратить дальнейший рост самоубийства среди детей.
Первое место в мире по числу самоубийств в начале 1990-х гг. принадлежало Венгрии — 40 самоубийц на 100 тысяч населения в год. Низкий коэффициент самоубийств в Средней Азии мог бы быть еще ниже, если бы не постоянные самосожжения замужних женщин, протестующих против своего забитого и униженного положения в семье. Ежегодно в республиках Средней Азии обливают себя керосином и чиркают спичками несколько сот таких несчастных.
Статистика свидетельствует, что между низким уровнем жизни и числом самоубийств нет прямой взаимосвязи. Так, одним из лидеров по числу самоубийств на душу населения является, как ни странно, богатейшая страна Европы и мира Швеция, благополучно решающая свои социальные проблемы. Причем лидерство это продолжается уже многие годы, даже десятилетия. В целом же, по данным ООН, в развитых странах мира ежегодно происходит 130 тысяч самоубийств.
Бездомные, безработные, униженные и оскорбленные — самые многочисленные подданные государства Самоубийц. Счет им во всем мире идет на десятки, если не на сотни тысяч ежегодно. Но самоубийства происходят и в среде весьма богатых людей. Счастье, как говорит трюизм, не всегда купишь за деньги. И вот стреляется русский миллионер начала века Савва Морозов, гибнет при обстоятельствах, сильно смахивающих на самоубийство, 38-летняя Кристина Онассис, дочь миллиардера Аристотеля Онассиса. Ну, а если учесть, что деньги имеют свойство исчезать, то бывает, что и миллионеры стреляются из-за долгов. Разорившись, погасил пламя своей судьбы шведский спичечный король Ивар Крегер.
Особой жестокостью и изощренностью отличаются самоубийства психически больных людей. В клинику была доставлена больная шизофренией девушка, проглотившая бритву, предварительно свернув ее в хлебном мякише. В пищеводе бритва расправилась и оставила глубокие раны слизистой. Вследствие попадания инфекции из пищевода началось массивное нагноение тканей, и девушку спасти не удалось.
Каждый больной, совершающий попытку самоубийства, передается под наблюдение психиатра. Но не всегда самоубийства совершаются людьми в состоянии острого или хронического психического расстройства. Решаются на роковой шаг и неизлечимо больные одинокие люди, престарелые, инвалиды. Пожалуй, нигде больше в мире, кроме нашей безграмотной в этом вопросе страны, в целях самоубийства не используют уксусную эссенцию и карбофос. Последствия от приема этих веществ ужасны и чаще всего вызывают лишь дополнительные страдания, не достигая поставленной цели.
В книге «Зачарованные смертью» Светлана Алексиевич описывает судьбу молодого человека, который несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством. Александр Ласкович, 21 год: «Первый раз я хотел повеситься в семь лет. Из-за китайского тазика… Мама сварила варенье в китайском тазике и поставила на табуретку, а мы с братом ловили нашу кошку Муську… Мама молодая, папа на военных учениях… На полу лужа варенья… Мама проклинает судьбу офицерской жены, которой надо жить у черта на куличках, на Сахалине, где зимой снега насыпает до двенадцати метров, а летом — лопухи одного роста с ней. Она хватает отцовский ремень и выгоняет нас на улицу.
Вечером брат побежал к соседям, а я совершенно серьезно решил повеситься. Залез в сарай, нашарил в корзине веревку… Придут утром — а я вишу… Вот, суки, вам! И тут в дверь втискивается Муська, ее зеленые глаза вспыхнули в темноте, как бенгальские огни… Мяу-мяу… Милая Муська! Ты пришла меня пожалеть… Я обнял ее, и так мы с ней просидели до утра…
Папа был замполитом авиаполка. Мы перемещались из одного военного городка в другой, все они пахли гуталином и дешевым одеколоном „Шипр“. Так всегда пахло и от моего папы.
Мне — восемь лет, брату — девять, папа возвращается со службы. Скрипит портупея, скрипят хромовые сапоги. В эту минуту нам с братом превратиться бы в невидимок, исчезнуть с его глаз! Папа берет с этажерки „Повесть о настоящем человеке“ Бориса Полевого, в нашем доме — это „Отче наш“.
— Что было дальше? — начинает он с брата.
— Ну, он пополз. Съел ежа… Завалился в канаву…
— Какую еще канаву?
— В воронку от пятитонной бомбы, — подсказываю я.
— Что? Это было вчера, — вздрагиваем мы оба от командирского голоса папы. — Сегодня, значит, не читали?
Вращаемся вокруг стола, как три Чаплина — один большой, два маленьких: мы со спущенными штанами, папа — с ремнем. Все-таки у нас у всех киношное воспитание, да? Не из книг, а из фильмов мы выросли… Книжки, которые приносил в дом папа, у меня до сих пор вызывают аллергию. У меня температура поднимается, когда я вижу у кого-нибудь на полке „Повесть о настоящем человеке“. О, папа мечтал бросить нас под танк… Он хотел, чтобы я попросился в Афганистан… А если бы мне там отсекли ноги, тогда его жизнь — не зря. Он был бы счастлив! Он мог бы меня расстрелять, случись война и нарушь я присягу. Комплекс Тараса Бульбы… Папа принадлежал идее, он — не человек. Но меня никак не удавалось запрограммировать на войну… Или на щенячью готовность заткнуть собой дырку в плотине, лечь пузом на мину… Я давил божьих коровок, на Сахалине их летом как песка. Давил их, как все, пока однажды не испугался: чего это я столько маленьких красных трупиков наделал? Муська родила недоношенных котят… Я их поил, выхаживал, появилась мама: „Они что, умерли?“ И они умерли после ее слов. Папа дарил мне военные фуражки… Но я никогда не хотел быть мальчиком… Детский страх: мальчики все становятся военными, и их убивают… О! Как я хотел молочными зубами вгрызться в папины хромовые сапоги, биться и кусаться. За что он меня — по голой заднице перед соседским Витькой?!
На Сахалине мы жили возле кладбища. Почти каждый день я слышал похоронную музыку: желтый деревянный гроб — умер кто-то в поселке, обитый красным кумачом — летчик погиб. Красных гробов было больше. После каждого красного гроба папа приносил в дом магнитофонную кассету… Приходили летчики… На столе дымились пожеванные папиросные „бычки“, блестели запотевшие стаканы с водкой… Крутилась кассета:
— Я — борт такой-то… Движок стал…
— Идите на втором.
— И этот отказал…
— Попытайтесь запустить левый двигатель.
— Не запускается…
— Правый…
— Молчит…
— Катапультируйтесь!
— Фонарь кабины не срабатывает!.. Э-э-э… Ы-ы-ы…
Я долго представлял смерть как падение… С немыслимой высоты… Без слов… Э-э-э… Ы-ы-ы… На языке ветра… Стихии… Материи…
…Восемнадцать лет. Всего хочется: женщин, вина, путешествий… Загадок, тайн… Я придумывал себе разную жизнь, представлял. И в этот момент тебя подлавливают… Мне до сих пор хочется раствориться, исчезнуть, чтобы ничего обо мне не знали, не оставить никаких следов. Уйти лесником, беспаспортным бомжем… Постоянно наваливается один и тот же сон: меня опять забирают в армию… Перепутали документы, и снова надо идти служить. Кричу, отбиваюсь:
— Я уже служил, скоты! Отпустите меня!!
Схожу с ума! Это такой же жуткий сон, как моему другу, он воевал в Афганистане, снится, что автомат не стреляет…
Я не хотел быть мальчиком… Я не хотел быть военным?.. Папа сказал:
— Ты должен стать мужчиной. А то девочки подумают, что ты импотент.
В армии меня будут убивать… Это я знал… Или меня убьют, или я убью. Брат вернулся после службы сломленным человеком. Каждое утро его били ногой в лицо… Он лежал на нижних нарах, старослужащий — наверху… Когда тебя целый год пяткой в морду! Попробуй остаться тем, кем ты был. Есть тип людей, которые не могут быть только мясом, и есть другой тип, готовый быть только мясом. Человеческие лепешки… Я учился бить… В лицо, между ног… Как позвоночник переломить…
Человека можно запрограммировать… Он этого хочет… Ать-два! Ать-два! В ногу!! Сотня молодых мужчин вместе — зверье! В тюрьме и армии живут по одним законам… Беспредел…
Покончить с собой я хотел раз пять. На пятый… решился… Повесился… Командир просил: „Только не стреляйтесь. Людей списать легче, чем патроны“.
А повод? Повод мог быть ерундой… Сержант сказал, что ты — мешок с говном, или колбасы в обед не досталось… Чай без сахара… Столкнуть могла чепуха…
…Смерть похожа на любовь. В последнее мгновение — страшные и некрасивые судороги. Вы тонули когда-нибудь? Я тонул… Чем больше сопротивляешься, тем меньше сил. Смирись — и дойди до дна. Я дошел и понял: хочу жить! Просто жить! Я никого не убил, единственный человек, в которого я стрелял, — я сам…
Только ранил… Там? Там никакого света в конце тоннеля… И ангелов я не видел…»
В одной из повестей Роберта Л. Стивенсона описывается «Клуб самоубийц». Это не фантазия писателя. В начале XX в. в ряде стран Европы действительно существовали такие клубы. Иногда они организовывались мошенниками, стремившимися прибрать к рукам деньги разочаровавшихся в жизни людей, иногда «игра» была честной. Одна из причин создания таких клубов — стремление помочь (прежде всего психологически) человеку, который хотел бы уйти из жизни, но ощущает недостаток воли для исполнения своего намерения. Обстановка, ритуал и тому подобные факторы придавали потенциальным самоубийцам решимости. Разумеется, подобные клубы создавали люди отнюдь не из низших слоев общества, и способы самоубийства нередко изыскивали весьма экзотические, вплоть до подражания Клеопатре, покончившей жизнь с помощью ядовитой змеи. Люмпены же решали вопрос без всяких обществ и «технологически» просто: брали веревку и мыло или затыкали поплотнее окна и отворачивали краник газового рожка…
Религии о самоубийствах
По-разному относятся к самоубийствам различные мировые религии. Попытка избежать страданий, ниспосланных Всевышним, объявлялась религиозными теоретиками христианства грехом, лишающим удавленника или утопленника прощения и спасения души.
Им отказывалось в погребении на кладбище, их позорно хоронили на перекрестках дорог. Страдала и семья грешника, лишаясь законного наследства. А чудом оставшийся в живых приговаривался к заключению и каторжным работам как за убийство. В Военном и Морском артикуле Петра I имелась довольно суровая запись: «Ежели кто себя убьет, то мертвое тело, привязав к лошади, волочить по улицам, за ноги повесить, дабы смотря на то, другие такого беззакония над собой чинить не отваживались».
Добровольный уход из жизни и сегодня преследуется в странах католицизма. Например, в Польше с 1970 по 1986 г. зарегистрировано в среднем всего 12 самоубийств на 100 тысяч человек.
Ислам строго осуждает самовольное лишение себя жизни. Поэтому в странах, исповедующих мусульманскую религию, это явление встречается крайне редко. Иудейская вера тоже стоит на страже самоценности жизни и запрещает самоубийства.
По китайским поверьям, души самоубийц становятся голодными бесприютными духами — «туй», и все боятся их мести.
По установлениям древних текстов, самоубийство правоверных индуистов строго осуждается как великий грех. Однако религиозное самоубийство не только не осуждалось, но и возводилось в подвиг как самопожертвование богу или очищение от грехов.
Отношение властей к суициду
Самосожжения вдов (сати) в Индии, харакири и массовые зрелищные самоутопления в Японии, привычка мстить обидчику собственной смертью в Древнем Китае… Восток всегда был почтителен к суициду. Да и как же иначе, если сам Будда расквитался с собственным телом, чтобы предоставить голодным дополнительный паек?
Другое дело — Запад. Еще в древнем Карфагене самоубийства женщин пресекали, угрожая выставить на всеобщее обозрение их мертвые обнаженные тела.
В Древнем Риме при императоре Тарквинии Приске трупы несчастных распинали и отдавали на съедение диким зверям. При Адриане суицид приравнивался к преступлению, за которым следовала конфискация имущества, запрет на траур и захоронение.
Впрочем, древний мир еще отдавал себе отчета, что самоубийство по некоторым причинам — страдание, болезнь, честь — имеет право на существование. Власти Рима и Греции пытались даже законодательно утрясти этот вопрос. Во многих городах хранили запас сильнодействующего яда цикуты, заготовленный за государственный счет и доступный всем желающим. Правда, давали его при одном условии — причину самоубийства должен был одобрить сенат, совет старейшин или другая верховная инстанция.
А в XIV в. Триединский собор, следуя заповеди «не убий», официально признал суицид убийством. Трупы несчастных стали подвергаться самым изощренным надругательствам. Тела вешали за ноги на центральных улицах, закапывали на перекрестках с вбитым в сердце колом, с позором хоронили вместе с падалью и даже дошли до того, что стали выкапывать из могил трупы людей, всего лишь заподозренных в «преступлении».
По уголовному Положению при Людовике XIV тела самоубийц таскали на плетенках по улицам лицом вниз, затем вешали, после чего бросали на живодерню. Позже, вплоть до конца XIX в., европейцы, ставшие более респектабельными, стали считать самоубийц обычными психами.
Англия, как всегда, превзошла всех в своей нежности к традициям: самоубийство перестало официально считаться преступлением только в 1961 г. В 1955 г. один незадачливый самоубийца, который остался в живых, был осужден на два года тюрьмы.
В России военные и морские артикулы Петра I настойчиво рекомендовали мертвое тело добровольного смертника привязать к лошади и волочить по улицам, а потом «за ноги повесить дабы смотря на то, другие такого беззакония чинить не отважились».
Уголовное Уложение 1754 г. за попытку к суициду грозило плетью и каторгой.
Сенека о самоубийстве
Знаменитый римский философ рассуждает о самоубийстве в «Избранных письмах к Люцилию».
«Спустя значительный промежуток времени, я посетил твою Помпею. Я воротился мысленно к годам моей юности. Мне казалось, будто я только что оставил занятия, за которыми я провел свою молодость, но тотчас снова могу приняться за них. Так проживаем мы нашу жизнь, о Люцилий, и подобно тому, как в морском плавании, по выражению Виргилия: „Скрываются земли и грады“, так, с течением мимолетного времени мы минуем сперва наше детство, затем юность, далее зрелый возраст, и, наконец, первые и лучшие годы старости. Тут уже чувствуется приближение общего конца всех людей. В безумии нашем мы считаем его подводной скалой; но это гавань, в которую мы стремимся и от которой не следует отказываться. Если кто-либо достигнул ее в ранние годы своей жизни, тот не больше имеет права на жалобы, чем тот, кто скоро совершил свое плавание. Иных ведь мореходов задерживают в пути слабые ветры и порою томит скука полного затишья; других свежее дыхание ветра доносит до места назначения очень скоро. То же бывает и с нами: одних из нас жизнь очень скоро доставляет туда, куда мы все равно прибудем, как бы ни медлили; других долго томит и мутит. А между тем, как ты знаешь, не всегда приятно оттягивать конец. Ибо не сама жизнь есть благо, но хорошая жизнь. Мудрец должен жить столько, сколько следует, а не столько, сколько может. Он ясно видит, когда будет побежден, с кем, как и что должно ему делать. Он всегда имеет в виду не то, как продолжительна жизнь, но какова она. И как только наступают тяжелые обстоятельства, нарушающие его спокойствие, он перестает жить. Он делает это не только в крайней необходимости; но лишь судьба обратится против него, он уже обсуждает вопрос, не пора ли кончить. Для него не важно, умрет он естественною или насильственною смертью, несколько позже, или несколько раньше. Он не думает, что это составляет особую разницу: нельзя много потерять жидкости, если она вытекает по каплям.
По существу, безразлично умереть раньше или позже; важно только, как умереть: хорошо, или дурно. Умереть хорошо — значит избежать опасности дурной жизни. Поэтому, я считаю малодушным изречение того родосца, который заключенный в темницу, где его кормили, как дикого зверя, на чей-то совет — не есть вовсе — ответил: „Пока человек жив, он может надеяться“. Пусть даже это верно, но нельзя же покупать себе жизнь по любой цене. Пусть она великое и несомненное благо, я не куплю его сознание собственной, гнусной слабости. Сверх того, я думаю, что тот, кто живет, — во власти судьбы; тот же, кто не боится смерти, избежал ее власти.
Однако, хотя смерть когда-нибудь неизбежно наступит, но если мудрец знает, что он обречен на казнь, он не поможет ей совершиться своей рукой. Ибо глупо умереть от страха смерти. Убийца придет сам. Жди его. Зачем спешить? Зачем принимать на себя выполнение чужой жестокости? Ты завидуешь что ли палачу, или, может быть, жалеешь его? Сократ мог кончить свою жизнь добровольно, голодной смертью и, таким образом, избежать смерти от яда. Однако он провел в темнице, ожидая смерти, целых тридцать дней не потому, чтобы он рассчитывал на то, что в такой промежуток времени многое может перемениться, могут осуществиться многие надежды, но только для того, чтобы высказать свою покорность перед законом и чтобы дать своим друзьям воспользоваться последними днями Сократа. В самом деле, было бы глупо, презирая смерть, бояться яда.
У Друза Либона, юноши знатного происхождения, но ограниченного ума, имевшего притом притязания гораздо большие тех, какие можно было вообще иметь в то время, а тем более ему, была тетка Скрибония — замечательная женщина. Когда Друз, больной, был отнесен из сената на носилках, без обычной для него свиты, так как все приверженцы бесчестно покинули его, не только как обвиненного, но как осужденного на смерть, он стал спрашивать совета, что лучше — немедленно покончить с собою, или ждать? Тут его тетка Скрибония и сказала ему: „Что тебе за радость брать на себя чужое дело?“ Однако он не послушал ее и наложил на себя руки, впрочем, не без причины. Ибо, если бы он остался жить, то все равно через три или четыре дня уже по воле своих врагов должен был бы принять на себя „чужое дело“ и умереть.
Впрочем, нельзя сказать вообще, как лучше поступить в том случае, если посторонняя сила угрожает нашей жизни: предупредить ее или ждать. Побочные обстоятельства могут заставить решить этот вопрос и в ту, и в другую сторону. Если одна из ожидаемых смертей сопряжена с мучениями, другая же может совершиться легко и просто, почему бы не выбрать этой последнее. Как мы выбираем корабль для плавания, дом для житья в нем, так, собираясь кончить жизнь, можем выбрать себе и род смерти. При этом следует иметь в виду, что, как не та жизнь лучше, которая дольше, так та смерть хуже, которая дольше. Ни в какой другой вещи мы не должны более сообразоваться с нашими личными вкусами, как в смерти. Пусть душа покидает тело тем путем, какой ей придется по вкусу; прибегнет ли она к мечу, или к петле, или к какому-нибудь яду, заражающему кровь — все равно, лишь бы она разорвала цепи своего рабства. В жизни мы должны сообразоваться с мнениями других людей; в смерти — только со своим собственным. Та смерть лучше, которая больше нравится. Глупо думать: пожалуй, кто-нибудь найдет, что я поступил недостаточно мужественно, или слишком дерзко, или что другой род смерти был бы прекраснее. Неужели ты думаешь, что возможен какой-либо поступок, о котором бы не судили вкривь и вкось? Заботясь только о том, как бы скорее вырваться из-под власти судьбы. А затем, конечно, найдутся люди, которые и вообще осудят твой поступок. Даже между философами найдутся отрицающие право самовольно кончать свою жизнь и считающие самоубийство преступлением: по их мнению, следует ждать конца, который определен самою природой. Но кто так говорит, не видит, что этим отрезается путь к свободе. По-моему же прекрасен тот закон природы, который определил нам только закон природы, который определил нам только один вход в жизнь и оставил множество выходов из нее. Неужели же мне ждать мучений от болезни или от людей, когда в моей власти избегнуть страданий и ненависти врагов? Единственно, за что мы не можем пожаловаться на жизнь — она никого не держит. Все счастье человечества в том, что если кто несчастлив, то только по своей вине. Ибо если ему приятна жизнь — пусть живет; если неприятна — он может снова вернуться туда, откуда пришел.
От головной боли часто пускают кровь. От излишней тучности тоже вскрывают жилы. Итак, не надо глубоко пронзать грудь; простым ланцетом можно открыть путь к вечной свободе и в одном уколе заключается полное спасение. И если мы медлим и тянем, то лишь потому, что никто из нас не помышляет, что со временем его душе придется покинуть свое бренное жилище. Так старожилы из привязанности и привычки к своему дому живут в нем даже тогда, когда он становится неудобным. Если ты хочешь быть свободным по отношению к своему телу, живи так, как будто ты скоро оставишь его. Помни, что наступит время, когда ты лишишься этого убежища, и ты будешь решительнее перед необходимостью покинуть его. Но трудно помнить о своем конце тем, у кого без конца желаний!
Готовиться к смерти необходимее, чем к чему либо. Ибо подготовка ко всему прочему может оказаться излишней. Можно приготовиться к бедности — и остаться богатым, закалить себя в перенесении боли, — а полное здоровье и бодрость не доставят случая выказывать эту добродетель; можно, наконец, убедить себя мужественно сносить утраты друзей, а судьба даст всем, кого мы любим, пережить нас. Но неизбежно наступит день, в который придется употребить в дело подготовку к смерти.
Не думай, что только у великих людей хватало мужества разорвать цепи рабства. Не думай, что на это способен только Катон, руками исторгший из своей груди жизнь, которую не мог исторгнуть меч. Люди самого низкого класса энергично искали спасения в смерти, и если им не удавалось умереть удобно, и нельзя было по своему желанию выбрать орудие смерти, они хватались за первое попавшееся и обращали в оружие предметы, сами по себе совершенно безвредные. Недавно один из германцев, которого готовили к утреннему спектаклю на гладиаторских боях, отпросился для отправления известных потребностей; ибо иначе его никуда не пускали без стражи. Там он взял губку, привязанную к палке и предназначенную для вытирания нечистот, и засунул ее себе в рот и, заткнув таким образом горло, задушил себя. Это был дерзкий вызов смерти. Поистине, неопрятный и неприличный род самоубийства; но, с другой стороны, не нелепо ли быть разборчивым в смерти. О храбрый германец! Он был достоин того, чтобы судьба дала ему выбор смерти. Как мужественно пустил бы он в дело меч! Как прекрасно бросился бы он в морскую пучину или с вершины скалы! В самом безвыходном положении нашел он смерть, которую искал, и оружие. Знай же, о Люцилий, что для того, чтобы умереть, не надо ничего, кроме желания. Пусть думают о смерти этого храброго человека кто как хочет, но несомненно, что самая неопрятная смерть предпочтительнее грязной жизни.
Раз я начал с грязного примера, буду продолжать. Ибо большие требования будут предъявлять себе люди, если увидят, что смерть может быть презренна презреннейшими. Мы считаем вне подражания Катонов, Сципионов и других, имена которых мы привыкли слышать с благоговением. Так я приведу из гладиаторского быта столько же доблестных примеров добровольной смерти, сколько их было между вождями междоусобной войны. Недавно везли под стражей к утреннему спектаклю одного гладиатора. Как будто отягощенный сном, он качался, сидя в повозке, и наконец спустил голову до того низко, что она попала между колесных спиц, и держал ее там до тех пор, пока поворотом колеса ему не свернуло шею. Таким образом он избегнул казни на той самой повозке, в которой его везли; вообще, при желании ничто не мешает разорвать и уйти из жизни. Жизнь плохо сторожит нас. Кому позволяют обстоятельства, тот может избрать себе приятный род смерти. У кого под руками есть выбор, тот может решить, что ему более по вкусу. Если же обстоятельства неблагоприятны, то следует считать первый представившийся случай за лучший, как бы он ни был оригинален и беспримерен. У кого достаточно мужества, у того не будет недостатка в изобретательности при выборе рода смерти. Ты видишь, что даже последние рабы, когда скорбь даст им к тому повод, настолько стремятся к смерти, что умеют обмануть даже самую бдительную стражу. Велик тот, кто не только решил покончить с собой, но сумел и найти смерть.
Я обещал тебе еще несколько примеров того же рода. Во время второго представления морской битвы один из пленников всадил себе в горло копье, которое ему дали для сражения. „Почему бы сказал он, — не избежать сразу всех унижений и страданий. Зачем буду я ждать смерти, когда оружие в моих руках?“ Это зрелище было настолько славное, настолько лучшее, по мнению людей, умирать, чем убивать. И что же? Неужели того, что присуще самым последним людям и даже преступникам, не будет у того, кто готовился к смерти долгими размышлениями, и у кого был наставником учитель всякой мудрости — разум? Ведь разум учит нас, что хотя смерть начинается различно, но всегда приходит к одному концу. Итак, не все ли равно, с чего она начинается. Тот же разум учит, что, если можно, следует умирать без страданий, если же нельзя, то следует умереть так, как представится возможность, и ухватиться за первый случай, какой представится для самоубийства. Нечестно жить насилием, но умереть насилием — прекрасно».
Достоевский о самоубийстве
В «Дневнике писателя» (октябрь 1876 г.) есть глава под названием «Два самоубийства». В ней Ф. М. Достоевский, пишет: «Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается, даже и нередко) — не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, — он прибегает к другого рода прощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий».
Теорию писатель тут же иллюстрирует примером из жизни: «Кстати, один из уважаемых моих корреспондентов сообщил мне еще летом об одном странном и неразгаданном самоубийстве, и я все хотел говорить о нем. В этом самоубийстве все, и снаружи и внутри, — загадка. Эту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать, чтобы на чем-нибудь „остановиться и успокоиться“. Самоубийца — молодая девушка лет двадцати трех или четырех, не больше, дочь одного слишком известного русского эмигранта и родившаяся за границей, русская по крови, но почти совсем не русская по воспитанию (речь идет о 17-летней Елизавете Герцен, дочери А. И. Герцена и Н. А. Тучковой-Огаревой, покончившей жизнь самоубийством из-за неразделенной любви к 44-летнему французу во Флоренции в декабре 1875 г.). В газетах, смутно упоминалось о ней в свое время, но очень любопытны подробности: „Она намочила вату хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать… так и умерла.“ Перед смертью написала следующую записку:
„Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами Клико. А если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет!“»
Достоевский не знал подлинного текста предсмертной записки Елизаветы Герцен, приведенного им в пересказе; подлинник же (в переводе с французского) таков:
«Как видите, друзья, я попыталась совершить переезд раньше, чем следовало бы. Может быть, мне не удастся совершить его, — тогда тем лучше! Мы будем пить шампанское по случаю моего воскресения. Я не буду жалеть об этом — напротив. Я пишу эти строки, чтобы просить вас: постарайтесь, чтобы те же лица, которые провожали нас на вокзал при нашем отъезде в Париж, присутствовали на моем погребении, если оно состоится. Если меня будут хоронить, пусть сначала хорошенько удостоверятся, что я мертва, потому что, если я проснусь в гробу, это будет очень неприятно…»
Комментируя предсмертную записку несчастной девушки, Достоевский, не ведая об истинных причинах самоубийства, пишет: «В этом гадком, грубом шике, по-моему, слышится вызов, может быть, негодование, злоба, — но на что же? Просто грубые натуры истребляют себя самоубийством лишь от материальной, видимой, внешней причины, а по тону записки видно, что у нее не могло быть такой причины. На что же могло быть негодование?.. На простоту представляющегося, на бессодержательность жизни? Это те, слишком известные, судьи и отрицатели жизни, негодующие на „глупость“ появления человека на земле, на бестолковую случайность этого появления, на тиранию косной причины, с которой именно возмутившаяся против „прямолинейности“ явлений, не вынесшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства. И безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения. Сознательного сомнения, так называемых вопросов, вероятнее всего, не было в душе ее; всему она чему научена была с детства, верила прямо, на слово, и это вернее всего. Значит, просто умерла от „холодного мрака и скуки“, с страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного…»
«Аристократически-развратному» уходу из жизни Достоевский противопоставляет самоубийство «нравственно-простонародное». Тут же он рассказывает следующую историю: «…Во всех петербургских газетах появилось несколько коротеньких строчек мелким шрифтом об одном петербургском самоубийстве: выбросилась из окна, из четвертого этажа, одна бедная молодая девушка, швея, — „потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы“. Прибавлялось, что выбросилась она и упала на землю, держа в руках образ (то есть икону). Этот образ в руках — странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто стало нельзя жить. „Бог не захотел“ и — умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль. Вот эта-то смерть и напомнила мне о сообщенном мне еще летом самоубийстве дочери эмигранта. Но какие, однако же, два разные создания, точно с двух разных планет! И какие две разные смерти! А которая из этих душ больше мучилась на земле, если только приличен и позволителен такой праздный вопрос?»
Ф. М. Достоевский в «Дневнике писателя» смоделировал внутренний монолог «самоубийцы от скуки», «идейного самоубийцы», разочаровавшегося в мироздании.
Поделиться книгой: