Скука

Я медленно подошел, спрашивая себя, сколько же может стоить автомобиль, который мать решила мне по­дарить: три миллиона, четыре? Машина была иностран­ной марки, исполнена в варианте «люкс», я знал, что автомобили этого типа стоят чрезвычайно дорого. А мать тем временем продолжала рассказывать мне о машине все тем же отвлеченно-любознательным, с оттенком сер­дечности тоном, каким она говорила обычно о цветах своего сада.

—    Больше всего мне понравилось вот это, — сказала она, указывая на приборную доску, которая была вся чер­ная, и никелированные кнопки и рычаги сверкали на этом черном фоне, как бриллианты на черном бархате ювелирной витрины. — А потом, мне нравится, что она надежна, как пара прочных башмаков ручной работы, предназначенных специально для дальних прогулок. На­дежность, которая внушает доверие. Хочешь проехаться? Мы еще можем сделать небольшой круг до завтрака. У нас есть пара минут, но не больше — на сегодня у меня заказано блюдо, которое не должно перестаиваться.

Я пробормотал, тупо глядя на машину:

—   Если хочешь — пожалуйста.

—  Да, давай-ка попробуем, ведь надо еще подтвер­дить агенту, что мы ее покупаем.

Ни слова не говоря, я открыл дверцу и сел за руль. Мать села рядом, и пока я запускал двигатель и включал передачу, продолжала снабжать меня информацией о машине, говоря все тем же доверительно-поучительным тоном.

—  У нее откидной верх. Но агент говорит, что зимой сюда не проникает ни малейшего дуновения ветерка. Впрочем, отопление тоже есть. А летом ты можешь ехать с поднятым верхом, так ведь приятнее.

—  Да, разумеется, приятнее.

—  А цвет тебе нравится? Мне показалось, очень кра­сивый, я даже не захотела смотреть другие. Агент сказал, что металлизация эмали — процедура дорогостоящая, но зато как элегантно!

—  Только очень непрочно, — не удержался я.

—  Если эмаль обдерется, ее можно нанести заново.

Машина взревела именно так, как ревут гоночные, я развернулся на площадке и быстро понесся по въездной аллее. Автомобиль был мощным и в то же время послушным, я чувствовал, как он буквально уходит из-под меня при малейшем нажатии на акселератор. Мы выехали из порот, и я тут же вспомнил свое недавнее ощущение, когда, подъезжая сегодня к вилле, вдруг почувствовал, что возвращаюсь в лоно, которое меня породило. Сейчас я был внутри этого лона, и, видимо, мне уже не суждено было из него выбраться.

Выехав за ворота, я повернул направо и поехал по Аппиевой дороге в сторону Кастелли. День был хмурым и ветреным, и вершина Монте Каво была окружена чер­ным дымящимся кольцом из грозовых туч. Все, мимо чего мы проезжали, — сосны, кипарисы, руины, поля, изгороди, — казалось матовым от пыли и обожженным летним зноем. Мать в своей прежней непринужденной манере продолжала время от времени, словно бы испод­воль, нахваливать машину, как будто постепенно откры­вая для себя все новые ее достоинства. Ни слова не гово­ря, я проехал всю Аппиеву дорогу до развилки, повернул плево, на большой скорости добрался до Новой Аппие­вой, развернулся у светофора и двинулся назад.

—  Ну, что скажешь? — спросила мать.

—  Скажу, что по всем статьям это прекрасная маши­на. Впрочем, я мог сказать это при первом взгляде,

—  Как это при первом взгляде, если это совсем новая модель, выпущенная всего месяц назад?

—  Я имел в виду, что знаю машины этой марки.

Вот ворота, вот кипарисовая аллея, вот подъездная площадка подле виллы. Описав полукруг, я остановился, затянул ручной тормоз, некоторое время посидел молча и неподвижно, потом резко повернулся к матери и сказал:

—  Спасибо.

Она ответила:

—  Я купила ее просто потому, что она мне очень по­нравилась. Если бы я не купила ее для тебя, я взяла бы ее себе.

Мне казалось, что она ждет чего-то еще, по крайней мере если судить по ее лицу — недовольному и требова­тельному. И я еще раз сказал:

—  Нет правда она мне очень нравится, спасибо.

И, потянувшись, коснулся губами ее сухой, шерша­вой от пудры щеки. И она, видимо, для того, чтобы не показывать, как приятна ей моя ласка, сказала:

—  Агент посоветовал — перед тем как начать ездить — прочесть вот эту инструкцию. — Она открыла бардачок и вынула оттуда желтую брошюру. — Дело в том, что этот тип машин требует очень осторожного обращения, они легко ломаются.

—  Хорошо, я прочту.

—  Имея такую машину, ты мог бы заняться и даль­ним туризмом. Например, отправиться осенью во Фран­цию или Испанию.

—  Поеду весной, в этом году я не могу.

—  Весной тоже хорошо. Тут очень вместительный ба­гажник — на три чемодана.

Вот теперь мать казалась полностью удовлетворен­ной; она даже поступилась формой, ибо по ней было вид­но — редчайший случай, — как она довольна. Мы пере­секли площадку, и мать указала налево: там, в конце уз­кой и длинной аллеи, обсаженной лавровыми деревьями, виднелось небольшое красное одноэтажное здание.

—  А вон и твоя студия, — сказала она, — там все, как было. Никто ни к чему не притрагивался; если хочешь, можешь начать работать хоть завтра.

—  Но я же тебе сказал, что бросил живопись.

Она ничего не ответила. Может быть, она показала на студию лишь для того, чтобы заставить меня повторить, что я бросил живопись? Тем временем мы подошли к входной двери. Мать прошла вперед, бросив мне с пове­лительной интонацией:

—  Иди мыть руки, потому что завтрак сейчас подадут.

Она отворила дверь, за которой, я знал, был коридор, ведущий на кухню, и исчезла. А я через другую дверь прошел в ванную. Очутившись посреди голубых кафель­ных стен, я сунул намыленные руки под теплую струю, невольно глядя на себя в зеркало. В этот момент позади меня приоткрылась дверь, и я увидел в зеркале голову то ли со слишком короткими, то ли с плохо подстриженны­ми волосами: это была горничная, которая встретила меня, когда я приехал.

Не оборачиваясь, продолжая глядеть в зеркало, я спросил:

—  Как вас зовут?

—  Рита.

—  Я вас никогда не видел.

— Я здесь всего неделю.

Я наклонился и с силой намылил лицо, хотя в этом не было никакой нужды: просто мне казалось, что я стал грязным от тоскливых мыслей. Смывая мыло, я услы­шал мягкий голос Риты: «Полотенце вот тут», — и поки­вал в знак того, что понял. Когда я снова поднял лицо, девушки уже не было. Я вышел из ванной и прошел через прихожую в гостиную, вернее в анфиладу из четырех-пяти маленьких гостиных, которые занимали весь первый этаж.

Эти парадные комнаты для гостей, сообщавшиеся друг с другом посредством арок и дверей без створок, образуя как бы одно целое, были обставлены совершенно безлико, с той пышной и скучной безликостью, которая всегда отличает мебель, купленную исключительно из-за ее дорогой цены. Вы могли быть уверены, что не найдете тут ни одной вещи, которая была бы не из самых дорогих или по крайней мере не принадлежала бы к категории самых дорогих. У матери не было ни вкуса, ни культуры, ни любопытства, ни любви к прекрасному; критерием выбора при покупке для нее всегда служила цена: чем выше она была, тем очевиднее для нее было, что продава­емая вещь обладает свойствами красоты, утонченности и оригинальности, которые другим способом она просто не в состоянии была бы распознать. Разумеется, мать не сорила деньгами, напротив, она была очень бережлива, и сколько раз приходилось мне слышать, как восклицает она в магазине: «Нет, нет, это слишком дорого, не стоит об этом и говорить». Однако я знал, что, говоря это, она имеет в виду лишь собственную покупательную способ­ность, а вовсе не реальную ценность вещи, в которой она не понимала решительно ничего и которая, хотя и была ей не по карману, оставалась желанной именно потому, что стоила так дорого.

Благодаря такому критерию отбора в доме постепен­но собралась коллекция мебели совершенно бесстиль­ной и не создающей никакого уюта, но добротной и вну­шительной, потому что помимо денежной стоимости мать огромное значение придавала прочности вещи и ее размерам, то есть тем двум качествам, которые она спо­собна была разглядеть и оценить. Глубокие диваны, ог­ромные кресла, гигантские абажуры, монументальные столы, тяжелые шторы, массивные безделушки — все в этой гостиной наводило на мысль о дорогостоящей и доб­ротной роскоши. Впечатление усиливалось сиянием на­тертого воском паркета, полированных деревянных по­верхностей, до блеска начищенной медной и серебряной утвари — чистота тоже была одной из характерных при­мет этого дома. И наконец повсюду были вазы, в которых стояли букеты, выглядящие всегда почему-то немного похоронно: цветы для них мать каждое утро сама срезала в оранжерее.

Я заметил, что смотрю на все это не как обычно — рассеянно и равнодушно: мне как будто хотелось по­нять, какое впечатление производят на меня все эти пещи теперь, когда я решил вернуться. И обнаружил, что испытываю чувство какого-то извращенного, по­стыдного удовлетворения, как будто уступил давнему искушению, продолжающему быть для меня отврати­тельным даже после того, как я ему поддался. Я подо­шел к старинному зеркалу в тяжелой раме, которое ви­село над консолью в глубине гостиной, взглянул в него и, неожиданно для себя, громко сказал: «Кретин» — то ли с яростью, то ли злорадно. И в ту же самую минуту услышал рядом какой-то шорох.

Я обернулся и увидел Риту, которая стояла около сер­вировочного столика с баром и смотрела на меня вопро­сительным взглядом сквозь толстые стекла очков в чер­ной оправе. Я спросил себя, слышала ли она, как я обру­гал себя вслух, но по ее бледному хмурому лицу ничего нельзя было понять. Мгновение помолчав, она сказала:

— Синьора сейчас спустится. Пока она просила пред­ложить вам аперитив. Что вы желаете?

Я снова спросил себя, не было ли в ее голосе иронии, которую я не смог прочесть на ее лице. Но нет, голос был серьезный, по крайней мере казался серьезным. Я ска­зал, что хотел бы виски, и она, взяв бутылку, очень точ­ными движениями налила немного виски в стакан, раз­бавила водой, положила кубик льда и протянула мне с вопросом:

—  Что-нибудь еще?

Я ответил, что ничего больше не надо, и увидел, как она уходит, ступая в своих подбитых фетром туфлях со­вершенно беззвучно. Держа в руке стакан, я сел в одно из огромных кресел, зажег сигарету и принялся размыш­лять. Почему я обругал себя тогда, перед зеркалом? Оче­видно, решил я в конце концов, самое опасное в этой комедии блудного сына, которую я разыгрывал перед са­мим собой, было то, что временами, именно тогда, когда я этого совсем не хотел, меня обуревало желание устро­ить что-нибудь скандально-безобразное. Иными слова­ми, я был блудный сын особого рода, сын, который, па­дая в объятия старика отца, испытывает желание дать ему хорошего пинка, а съев праздничный обед, бежит в сад, чтобы его выблевать. Я не успел развить это интересное предположение, потому что вошла мать.

—  Рита дала тебе выпить?

—  Да, спасибо. Но кто она такая, эта Рита?

—   Новенькая, с прекрасными рекомендациями; она служила раньше у американцев, но они уехали. Вообще– то у них она была чем-то вроде гувернантки, но тут детей нет, и я сказала: «Вот что, милая, мне придется разжало­вать вас в горничные. Решайте сами, подходит вам это или нет». Она, разумеется, согласилась: еще бы, при нынешней-то безработице!

Мать продолжала рассказывать о Рите и тогда, когда мы уже вошли в столовую, где сама Рита стояла возле буфета в нитяных перчатках, кружевной наколке и ма­леньком овальном передничке. Я хотел было сказать ма­тери: «Тише, ведь Рита здесь», но посмотрел на угрюмое лицо в очках и внезапно совершенно точно понял, что она видела меня в тот момент, когда я, глядя в зеркало, обзывал себя кретином. Мне показалось, что в глубине души мне не было это неприятно, как будто с той минуты мы с Ритой вступили в отношения некоего тайного сообщ­ничества. Я сел, села и мать, и, усевшись, сказала Рите:

—  Рита, синьор Дино — мой сын, и с завтрашнего дня будет жить здесь. Не забудьте, если к телефону позовут синьора по имени Дино, то это мой сын.

Мы сидели один против другого за маленьким круг­лым столом в небольшой, но очень высокой комнате, положив руки на кружевную флорентийскую скатерть, на которой лежали столовые приборы из английского се­ребра и стояли тарелки из немецкого фарфора и фран­цузские хрустальные бокалы. За спиной матери поблес­кивало в полутьме резное светлое дерево голландского буфета, а позади меня, я знал, стоял венецианский бу­фет. Итальянское окно, выходившее в сад, было откры­то, но шторы плотно задернуты, потому что мать не лю­била, как она говорила, чтобы садовники считали куски у нее во рту. Мать сама налила мне вина из хрустального, отделанного серебром графина, потом сказала Рите, что можно подавать. Девушка взяла с буфета поднос с фар­форовым сотейником и поднесла его матери. Та сухо ска­зала:

—  Подай сначала синьору Дино.

—  Но почему? Сначала тебе!

—  Нет, тебе.

—  Рита, подайте сначала синьоре.

—  Но ведь я почти ничего не ем, — сказала мать и кончиком ложки положила себе на тарелку какой-то кро­хотный кусочек.

Рита подошла ко мне, и тогда я понял, чем это так вкусно пахло в саду из кухни: макаронная запеканка! Мать сказала:

—  Я знаю, что ты ее любишь, и потому приказала приготовить ее сегодня специально для тебя.

—  Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул я с мазохист­ским удовлетворением, наваливая себе в тарелку огром­ную порцию запеканки. Последнее время я ел совсем мало, а в особенности избегал блюд такого рода. И пото­му не мог не подумать о том, что комедия блудного сына таким образом продолжается. Я расхохотался. Мать за­беспокоилась:

—  Чему ты смеешься?

Я ответил:

—   Вспомнил, что читал где-то забавную пародию на историю блудного сына, помнишь, ту, евангельскую?

—  Какую пародию?

—   В евангельской истории блудный сын возвращает­ся домой, отец принимает его со всевозможными почес­тями и закалывает в честь него упитанного тельца. А в пародии упитанный телец, знающий о своем предназна­чении, в страхе убегает, как только блудный сын возвра­щается домой. Телец заставляет себя подождать, потом наконец возвращается, и тогда на радостях, желая от­праздновать возвращение упитанного тельца, отец зака­лывает блудного сына и предлагает его тельцу.

Я знал, что мать не верит ни во что, кроме денег. Но, как я уже говорил, она верила в то, что называла «фор­мой», а форма, кроме всего прочего, понуждала ее посе­щать церковь и, в общем, уважать все, что было связано с религией. Она сделала каменное лицо, потом сказала осо­бенно неприятным голосом:

— Ты же знаешь, что мне не нравится, когда ты смеешься над святынями.

— Да что ты, ни над какими святынями я не смеюсь.

Но что такое мое возвращение, как не принесение в жертву блудного сына, которым являюсь я, упитанному тельцу, которым является здесь все остальное? — И я повел рукою вокруг, указывая на богатое убранство комнаты.

—  Не поняла.

Как ни странно, у матери было своеобразное чувство юмора, правда несколько тягостное и прямолинейное. Потому она тут же, не улыбнувшись, добавила:

—  Во всяком случае, могу сказать, что телец будет

сразу за этой горой макарон, вот только не знаю, достаточно ли упитанный.

Я ничего не ответил и продолжал пожирать свои макароны с удовольствием, к которому примешивалось раздражение, потому что я на самом деле был голоден и запеканка была вкусная, но при этом я злился на самого себя зато, что она мне нравится. Потом я поднял глаза на мать и увидел, что она смотрит на меня неодобрительно.

—  Надо лучше прожевывать, — сказала она, — пища начинает перевариваться еще во рту.

—  Какая гадость! Кто тебе это сказал?

—  Все врачи это говорят.

Ее стеклянные голубые невыразительные глаза смотрели на меня поверх унизанных перстнями, скрещенных под подбородком рук взглядом, трудно поддающимся определению. Я поспешно очистил свою тарелку, и мать тут же холодно сказала Рите своим пронзительным голосом:

—  Положи синьору Дино еще.

Рита, которая все это время стояла, прислонившись спиной к буфету позади матери, снова взяла фарфоровый сотейник и поднесла его мне. Я взял ложку, чтобы поло­жить себе макароны, оставив левую руку лежать там, где она была, на краю стола. И вдруг почувствовал, как рука Риты, которой она придерживала поднос, легонько по­жала мою, легонько, но так, что трудно было поверить в случайность этого прикосновения. Я не стал над этим особо раздумывать и снова принялся за еду. Потом спро­сил с отсутствующим видом:

—  Ну а чем ты теперь занимаешься?

—  Что ты имеешь в виду?

—  То, что я сказал. Чем ты занимаешься?

—  О, я живу точно так, как и раньше, ты же прекрасно все знаешь!

—  Да, но за все те годы, что я жил не дома, я ни разу не спросил тебя, чем ты занимаешься. А раз уж я возвраща­юсь, мне интересно это знать. Может быть, у тебя все переменилось.

—  Я не люблю ничего менять. Мне нравится созна­вать, что я живу сейчас точно так же, как жила десять лет назад и буду жить десять лет спустя.

—   Но я-то ведь не знаю, как ты живешь. Ну, скажем так: в котором часу ты просыпаешься по утрам?

—  В восемь.

—  Так рано? Но я часто звоню тебе в девять, и мне говорят: синьора еще отдыхает.

—  Да, бывает, я сплю и подольше, когда поздно ло­жусь.

—  А проснувшись, что ты делаешь? Завтракаешь?

—  Ну разумеется.

—  В спальне, в столовой?

—  В спальне.

—  В постели или за столом?

—  За столом.

—  Что ты ешь на завтрак?