Прогулка заграницей

Между тѣмъ, юноша, взявъ своего собесѣдника подъ руку, продолжалъ идти рядомъ съ нимъ съ довольнымъ видомъ человѣка, который давно уже жаждалъ найти симпатичнаго и терпѣливаго слушателя, съ которымъ можно, наконецъ, отвести душу въ разговорѣ на родномъ языкѣ. Но, увы, языкъ плохо повиновался ему; мускулы рта, по привычкѣ, пріобрѣтенной съ дѣтства, работали попрежнему, но тѣмъ не менѣе шипящіе звуки нашего языка плохо ему удавались и многія слова изъ его фразъ не годились бы для хрестоматіи воскресныхъ школъ. Если читатель въ дальнѣйшемъ изложеніи найдетъ какія-нибудь неправильноcти, то я слагаю съ себя всякую отвѣтственность.

— Клянусь честью! Ужь если я не американецъ, то на свѣтѣ совсѣмъ нѣтъ американцевъ. И какъ только я услышалъ, какъ вы заговорили на нашемъ, славномъ, старомъ американскомъ нарѣчіи, то чортъ меня подери, если я едва удержался, чтобы не обнять расъ. Я, знаете, совсѣмъ вывихнулъ себѣ языкъ, выговаривая эти собачьи, девятисложныя нѣмецкія слова, какъ пріятно послѣ этой ломки поговоритъ по-христіански! Я вѣдь изъ западнаго Нью-Іорка. Зовутъ меня Чоллей Адамсъ. Я, знаете, студентъ. Живу здѣсь уже два года, и готовлюсь на ветеринара. Я, знаете, люблю эту науку, но, представьте, эти нѣмцы не желаютъ учить васъ на вашемъ родномъ языкѣ, они требуютъ, чтобы вы научились по-нѣмецки; и вотъ, прежде чѣмъ приняться за науку, я долженъ еще терять время, на изученіе этого несчастнаго языка.

«Сначала-то я и не предполагалъ, что это такъ затруднитъ меня; теперь же мнѣ сдается, что я оплѣшивѣть успѣю, пока изучу его. Мало того, они заставляли меня учиться и латинскому языку. Между нами будь сказано, я бы и гроша ломаннаго не далъ за всю эту латынь, и первое, что я сдѣлаю, когда кончатся всѣ мои мытарства, — это постараюсь какъ можно скорѣе забыть ее. Надѣюсь, что это не займетъ у меня много времени. И, вѣдь, что я вамъ скажу: наше ученье и здѣшнее — совсѣмъ не одно и то же. Мы у себя дома и понятія о здѣшнемъ ученьѣ не имѣемъ! Здѣсь вы должны долбить, и долбить, и долбить безъ перерыва; у васъ и минуты свободной не выдастся, чтобы хоть передохнуть немного; и все, чѣмъ вы тутъ набиваете голову, вы должны знать твердо, чортъ возьми, не то придется имѣть дѣло съ этими старыми, сморщенными, кривоногими чучелами въ очкахъ, нашими профессорами. Я прожилъ здѣсь уже довольно и, право, могу вамъ сказать что измучился страшно. Старикъ писалъ мнѣ, что пріѣдетъ сюда въ іюнѣ, а въ августѣ возьметъ меня домой, все равно кончилъ ли я, или нѣтъ свое ученье, да Богъ его знаетъ, что-то не ѣдетъ до сего времени, даже не пишетъ почему; прислалъ мнѣ цѣлую кипу какихъ-то букварей, и совѣтуетъ быть мнѣ умникомъ, и потерпѣть еще немного. Очень они мнѣ нужны, — чтобы ихъ чортъ побралъ! А все-таки я ихъ читаю, потому, что этого хочетъ мой старикъ, а чего хочетъ старикъ, то должно быть исполнено. Да, вотъ въ угоду ему, я и вожусь со всѣмъ этимъ, хоть оно меня весьма мало привлекаетъ. Кромѣ того, я чрезвычайно скучаю по своимъ мѣстамъ. Я прямо таки боленъ, боленъ съ головы до ногъ; но ничего не подѣлаешь, долженъ здѣсь сидѣть и ждать, пока старикъ не позоветъ. Да, сэръ, вотъ и чахну въ этой проклятой странѣ, пока старикъ не скажетъ: „пріѣзжай!“ А между тѣмъ, можете прозакладывать послѣдній долларъ, что это ожиданіе достанется мнѣ не такъ легко, какъ для кошки родить двойню!»

Эта длинная и простодушная рѣчь, была заключена громогласнымъ «ухъ», которымъ онъ облегчилъ свои утомленныя легкія, и обнаружилъ глубину взволнованнаго чувства, вылившагося передъ тѣмъ. Затѣмъ, онъ тотчасъ же пустился въ дальнѣйшія изліянія, и не прерывалъ ихъ до того момента, когда мы достигли дверей своей гостинницы.

Мы уже думали, что онъ освободить, наконецъ, нашего друга, какъ вдругъ, онъ началъ упрашивать его пойти къ нему, и просилъ такъ жалобно, что нашъ мягкосердечный пріятель не устоялъ и, какъ и подобаетъ истинному христіанину, отправился вмѣстѣ съ этимъ почтительнымъ сыномъ въ его жилище, отужиналъ съ нимъ, и прослушалъ его наивныя жалобы, вплоть до самой полночи, оставивъ своего собесѣдника, по собственному его выраженію, счастливымъ «по самыя уши». Изъ разговора оказалось, что «Чодлей», папаша Адама, былъ значительнымъ торговцемъ лошадьми въ западномъ Нью-Іоркѣ, что и объясняетъ выборъ профессіи нашего новаго знакомаго. Его преподобіе составилъ весьма высокое мнѣніе объ этомъ юношѣ, я нашелъ въ немъ всѣ задатки будущаго хорошаго гражданина; по его словамъ, это драгоцѣнный камень, хотя и не обдѣланный.

ГЛАВА XXI

Баденъ-Баденъ расположенъ на противолежащихъ склонахъ холмовъ и можетъ по справедливости быть названъ однимъ изъ красивѣйшихъ городовъ, красота котораго зависитъ какъ отъ естественныхъ условій мѣстности, такъ и отъ разумно приложеннаго человѣческаго труда. Самое дно долины, образованной двумя рядами холмовъ, представляетъ полосу ровнаго грунта, проходящую черезъ весь городъ изъ конца въ конецъ и даже загородъ; оно обращено въ родъ парка съ высокими тѣнистыми деревьями и многочисленными сверкающими фонтанами, расположенными въ равныхъ другъ отъ друга разстояніяхъ. Три раза въ день передъ зданіемъ собранія играетъ прекрасный оркестръ музыки, а по вечерамъ вся эта мѣстность биткомъ набита фешенебельной публикой обоего пола, марширующей взадъ и впередъ мимо большой бесѣдки, въ которой помѣщается оркестръ. Публика эта, повидимому, сильно скучаетъ, хотя силится доказать совершенно противное. Впрочемъ, большинство живетъ здѣсь съ цѣлью леченія ревматизмовъ, которые они и вывариваютъ въ здѣшнихъ теплыхъ ваннахъ. Больныхъ этого рода, съ трудомъ бродящихъ съ палочками и костылями, можно встрѣтить здѣсь повсюду, и меланхолическій видъ ихъ достаточно говоритъ о ихъ настроеніи. Говорятъ, что Германія со своими сырыми каменными домами является настоящимъ отечествомъ ревматизмовъ. Если это такъ, то становится понятнымъ, почему Провидѣніе заботилось наполнить всю эту страну такимъ количествомъ теплыхъ источниковъ. Быть можетъ, ни въ одной странѣ нельзя встрѣтить цѣлебные источники въ такомъ изобиліи, какъ въ Германіи. Притомъ источники Германіи черезвычайно разнообразны по своимъ качествамъ и помогаютъ отъ многихъ болѣзней. Нѣкоторыя болѣзни не поддающіяся лечебной силѣ одного источника, излечиваются отъ пользованія нѣсколькими источниками за-разъ, такъ, многіе больные пьютъ Баденъ-Баденскую воду, въ которой растворяютъ ложку соли изъ Карлсбадскаго источника.

Воды здѣшнихъ источниковъ не продаются; вы входите въ курзалъ и видите, что тамъ сидятъ двѣ или три какихъ-то дѣвицы, расфранченныя и изящныя не хуже любого трехдоллароваго клерка въ правительственномъ учрежденіи, всѣ онѣ заняты какимъ-то дамскимъ рукодѣльемъ и, повидимому, совсѣмъ васъ не замѣчаютъ.

Время отъ времени то одна, то другая изъ нихъ встаетъ и съ измученнымъ видомъ начинаетъ «потягиваться»; она такъ вытягиваетъ руки и все свое тѣло, что, наконецъ, пятки ея отдѣляются отъ полу, вслѣдъ затѣмъ она освѣжаетъ себя такимъ отчаяннымъ зѣвкомъ, что все лицо ея скрывается за верхнею губою, при чемъ при желаніи нетрудно разсмотрѣть все ея внутреннее устройство, затѣмъ пасть медленно закрывается, кулаки и пятки приходятъ въ нормальное положеніе, дѣвица разслабленно подходить къ своему столику, внимательно разсматриваетъ васъ, наконецъ, наливаетъ въ стаканъ горячую воду и ставитъ его передъ вами такъ, что необходимо тянуться за нимъ. Вы берете стаканъ и спрашиваете: «Сколько?» и слышите слѣдующій нищенскій отвѣтъ, произносимый съ искусственнымъ равнодушіемъ:

— Hach Beliebe (по желанію).

Подобный фокусъ, обычный у всякаго попрошайки который всегда полагается на вашу щедрость, приводитъ васъ въ раздраженіе. Вы хотите простой коммерческой сдѣлки и поэтому не обращая вниманія на отвѣтъ, спрашиваете вторично:

— Сколько?

А дѣвица спокойно и равнодушно повторяетъ:

— Nach Beliebe.

Вы начинаете злиться, но стараетесь не показать этого, вы рѣшаетесь задавать свой вопросъ до тѣхъ поръ, пока она не измѣнитъ отвѣта, или, по крайней мѣрѣ, не оставитъ своей обидно равнодушной манеры. И вотъ вы съ этой дѣвицей, какъ два какихъ дурака, стоите другъ передъ другомъ, безсмысленно глядите другъ другу въ глаза и, повидимому, вполнѣ хладнокровно, не повышая голоса, ведете слѣдующій идіотскій разговоръ;

— Сколько?

— Nach Beliebe.

— Сколько?

— Nach Beliebe.

— Сколько?

— Nach Beliebe.

— Сколько?

— Nach Beliebe.

— Сколько?

— Nach Beliebe.

— Сколько?

— Nach Beliebe.

Не знаю, чтобы на моемъ мѣстѣ сдѣлалъ бы другой, но я, наконецъ, уступилъ; это чугунное равнодушіе и презрительное спокойствіе побѣдили меня и я спустилъ флагъ. Теперь я знаю, что отъ людей мужественныхъ и не заботящихся о мнѣніи судомоекъ, она получаетъ обыкновенно пенни, и только трусы даютъ немного болѣе; но я, я положилъ передъ ней серебряную монету въ цѣлыхъ 25 центовъ и, чтобы срѣзать ее, саркастически прибавилъ:

— Если этого недостаточно, то будьте добры оставить свое олимпійское величіе и сказать мнѣ объ этомъ.

Но срѣзать ее мнѣ такъ и не удалось. Не удостоивая меня даже взглядомъ, разслабленнымъ жестомъ она взяла монету и подбросила ее. Она заподозрила ее, не фальшивая ли. Затѣмъ, повернувшись спиною и медленно переваливаясь, она направилась къ своей прежней насѣсти и по дорогѣ бросила мою монету въ раскрытый ящикъ. Какъ видите, она осталась побѣдительницей до конца.

Я потому такъ подробно описываю поведеніе этой дѣвицы что оно крайне типично; такъ поступаетъ большинство баденъ-баденскихъ лавочниковъ. Каждый изъ нихъ старается гдѣ только можетъ обмануть васъ, а что онъ, кромѣ того, еще и оскорбитъ васъ, независимо отъ того удался или нѣтъ его обманъ, въ этомъ вы можете быть вполнѣ увѣрены. Отъ торговцевъ по части оскорбленія публики не отстаетъ и служебный персоналъ ваннъ. Какая-то грубая женщина, сидящая у конторки въ вестибюлѣ большихъ Фридриховскихъ ваннъ и продающая билеты, не довольствуясь тѣмъ, что ежедневно по два раза оскорбляла меня и притомъ съ твердою вѣрою въ свое предназначеніе, но еще заблагоразсудила какъ-то обсчитать меня на цѣлый шиллингъ. Да, съ закрытіемъ рулетки крупные рыцари наживы исчезли изъ Баденъ-Бадена, но разная мелкота осталась тамъ и по сіе время.

Одинъ англичанинъ, долгое время жившій въ Баденъ-Баденѣ, говорить:

— Если вы скроете вашу національность, то въ здѣшнемъ поведеніи вы, пожалуй, не замѣтите никакой наглости. Здѣшніе торговцы ненавидятъ англичанъ и презираютъ американцевъ; они чрезвычайно грубы съ представителями какъ той, такъ и другой націи, въ особенности съ дамами. Если дама зашла въ лавку одна, безъ мужчины или безъ лакея, то она почти навѣрное подвергнется различнымъ мелочнымъ оскорбленіямъ, оскорбленіямъ, заключающимся скорѣе въ тонѣ и общей манерѣ держать себя, нежели въ грубыхъ словахъ, хотя и эти послѣднія не составляютъ особой рѣдкости. Я знаю случай, когда лавочникъ бросилъ одной американкѣ ея монету обратно, сказавъ самымъ дерзкимъ тономъ: «У насъ не въ ходу французскія деньги». Другой разъ, какая-то дама, англичанка, сказала торговцу: «Но не думаете ли вы, что это слишкомъ дорого за эти вещи?» Торговецъ отвѣтилъ вопросомъ же: «Но развѣ вы думаете, что обязаны купить ихъ?» Однако съ русскими и нѣмцами весь этотъ народъ очень вѣжливъ. А что касается до титуловъ, то они просто обожаютъ ихъ. Если вы хотите посмотрѣть, до чего можетъ дойти раболѣпіе этихъ господъ, явитесь передъ ними во-образѣ русскаго князя.

Да, городъ самъ по себѣ совсѣмъ не привлекателенъ и полонъ притворства, мелкаго обмана и мошенничества; хороши въ немъ только его источники. Въ теченіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ меня сильно, мучилъ ревматизмъ, но послѣ ваннъ, которыя я принималъ здѣсь ежедневно около четырехъ недѣль, боли прекратились и никогда болѣе не возвращались. Я твердо вѣрю, что оставилъ свой ревматизмъ въ Баденъ-Баденѣ. Я бы былъ непрочь оставить здѣсь и еще кой-какія болѣзни, но это оказалось невозможнымъ. Горячіе источники здѣсь весьма многочисленны, и всѣ они доставляютъ воду въ такомъ же изобиліи, какъ и двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Вода эта трубами проводится по различнымъ купальнымъ заведеніямъ и разбавляется до надлежащей температуры холодной водой. Такъ называемыя новыя Фридриховскія ванны помѣщаются въ прекрасномъ большомъ зданіи, гдѣ вы можете получить всевозможныя ванны какъ въ естественномъ ихъ состояніи, такъ съ добавленіемъ различныхъ травъ и настоекъ, какія только потребны по вашей болѣзни, что опредѣляется особымъ врачемъ, состоящимъ при этомъ заведеніи. Вы входите сюда черезъ большую дверь, которую отворяетъ предъ вами важнаго вида швейцаръ, кланяющійся вамъ сообразно вашей наружности и платью, берете билетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ получаете оскорбленіе отъ женщины, завѣдующей хозяйственною частью заведенія; женщина эта звонитъ въ колокольчикъ, на звонъ котораго является служитель и ведетъ васъ черезъ большой залъ въ одну изъ кабинъ, гдѣ стоятъ рукомойникъ, зеркало, машинка для сниманія сапогъ и мягкій диванчикъ, на которомъ вы и раздѣваетесь.

Кабина раздѣлена на двое большихъ занавѣсокъ; вы отдергиваете его, и передъ вами находится большая бѣлаго мрамора ванна, опущенная въ землю до такой глубины, что края ея находятся въ одномъ уровнѣ съ поломъ, такъ что вы сходите въ нее по тремъ бѣлымъ мраморнымъ же ступенькамъ. Ванна наполнена чистою, какъ кристаллъ водою, имѣющей 28° Р. (около 95° по Фаренгейту). Тутъ же около самой ванны въ углубленіи, сдѣланномъ въ полу, вставленъ закрывающійся мѣдный ящикъ съ теплыми полотенцами и простынею. Погрузившись въ эту горячую воду, вы осматриваетесь и вдругъ замѣчаете, что все ваше тѣло сдѣлалось совершенно бѣлымъ и что вы выглядываете словно какой-нибудь ангелъ. На первый разъ вы остаетесь въ ваннѣ всего десять минутъ, а потомъ съ каждымъ разомъ увеличиваете продолжительность купанья на пять минутъ, пока не дойдете до 25 или до получаса, на чемъ и останавливаетесь. Вообще говоря, вся обстановка такъ роскошна, польза отъ водъ такъ очевидна, цѣны такъ умѣренны, а оскорбленія настолько велики, что вы скоро влюбляетесь въ эти Фридриховскія ванны, но въ то же время чувствуете непреодолимое желаніе покинуть ихъ.

Гостинница, въ которой мы остановились, была довольно скромная, безъ всякихъ претензій, но чистенькая и вполнѣ удобная, называлась она «Hôtel de France». Сосѣдній со мною номеръ былъ занятъ какимъ-то семействомъ, члены котораго съ утра до вечера хохотали, кашляли и кричали, словомъ, не давали мнѣ ни минуты покоя; въ постель они ложились двумя часами позже, а утромъ вставали двумя часами раньше меня. Такой образъ жизни весьма обыченъ въ нѣмецкихъ гостинницахъ, гдѣ постояльцы ложатся спать по большей части гораздо позже одиннадцати, а встаютъ много раньше восьми. Перегородки, отдѣляющія одинъ номеръ отъ другого, передаютъ звуки, не хуже микрофона, и это свойство ихъ отлично извѣстно всѣмъ и каждому; и тѣмъ не менѣе нѣмецкая семья, эта олицетворенная вѣжливость и обходительность днемъ, повидимому, не считаетъ нужнымъ воздерживаться ночью отъ шума, который можетъ васъ потревожить. Они поютъ, хохочутъ я разговариваютъ такъ громко, стучатъ мебелью такъ безбожно, что нѣтъ никакихъ силъ вытерпѣть. На вашъ просительный стукъ въ стѣну они поуспокоются на короткое время, начинаютъ говорить потише, но скоро, какъ и мыши, опять начинаютъ шумъ и возню такую же ужасную, какъ и прежде. Да, этотъ шумливый народъ ложится спать слишкомъ поздно, а встаетъ слишкомъ ужь рано.

Само собою разумѣется, что, когда человѣкъ начинаетъ выискивать недостатки въ иностранцахъ, то онъ не далекъ и отъ того, чтобы позлословить и насчеть своихъ соотечественниковъ. Открываю свою записную книжку и какъ разъ попадаю на слѣдующія слова:

«Баденъ-Баденъ (безъ числа). Сегодня утромъ за завтракомъ встрѣтилъ цѣлую кучу какихъ-то крикливыхъ американцевъ. Говорятъ шумно, обращаясь ко всѣмъ и каждому, но воображаютъ при этомъ будто разговариваютъ между собою. Нетрудно догадаться, что путешествіе для нихъ еще новинка. Обычные признаки: свободное, фамильярное отношеніе къ громаднымъ разстояніямъ и постоянное упоминаніе о различныхъ иностранныхъ мѣстностяхъ.

— Ну, до свиданія, старый товарищъ; если мы не встрѣтимся въ Италіи, то до отъѣзда домой еще догоните меня въ Лондонѣ».

Затѣмъ мнѣ попалось на глаза слѣдующее:

«Здѣсь, чтобы уменьшить притокъ эмигрантовъ въ Америку, стараются воспользоваться тѣмъ, что шеститысячная шайка индѣйцевъ грабитъ и рѣжетъ въ настоящее время нашихъ піонеровъ, выдвинувшихся такъ неблагоразумно за пограничную черту, и что для защиты ихъ мы не въ состояніи выставить болѣе тысячи двухсотъ солдатъ. Простой народъ полагаетъ, что индѣйцы хозяйничаютъ въ Нью-Джерси».

Фактъ этотъ можетъ послужить хорошимъ аргументомъ противъ тѣхъ, кто такъ настойчиво не желаетъ увеличить нашу армію, малочисленную въ настоящее время дѣйствительно до смѣшного. И я не погрѣшилъ противъ истины, написавъ, что факты эти, касающіеся индѣйцевъ и нашей арміи, служатъ средствомъ для уменьшенія эмиграціи въ Америку. Что же касается до того, что простой народъ путается въ географіи и не знаетъ, гдѣ живутъ индѣйцы, то это хотя и забавно, но нисколько не удивительно.

Въ Баденъ-Баденѣ существуетъ интересное, древнее кладбище, гдѣ мы провели немало пріятныхъ часовъ, гуляя между старинными памятниками и разбирая на нихъ надписи. Здѣсь, повидимому, придерживаются того мнѣнія, что послѣ того какъ въ одной и той же могилѣ будетъ похоронено нѣсколько человѣкъ, одинъ послѣ другого, то покойнику изъ первыхъ, пролежавшему тамъ лѣтъ сто или двѣсти, памятникъ дѣлается уже излишнимъ. По крайней мѣрѣ, къ такому заключенію я пришелъ вслѣдствіе того обстоятельства, что цѣлыя сотни старинныхъ памятниковъ сняты съ могилъ и поставлены вдоль ограды кладбища съ внутренней его стороны. А что за артисты были въ старину! Всѣ памятники украшены изсѣченными изображеніями ангеловъ и херувимовъ, чертей и скелетовъ, при чемъ зачастую первыхъ нельзя было отличить отъ вторыхъ. Но если работы этихъ старинныхъ мастеровъ ни не всегда отличались качествомъ, но зато онѣ брали количествомъ и отличались богатствомъ фантазіи и смѣлостью замысла. На одномъ изъ памятниковъ сохранилась древняя французская надпись, весьма мнѣ понравившаяся; я увѣренъ, что она сочинена какимъ-нибудь поэтомъ.

Вотъ эта надпись:

Здѣсь

въ Бозѣ почиваетъ

Каролина де-Клери,

Монахиня изъ Сенъ Дени,

83 лѣтъ отъ роду и слѣпая.

Свѣть возвращенъ ей

въ Баденѣ 5-го января

1839.

Мы сдѣлали не мало экскурсій пѣшкомъ по сосѣднимъ деревушкамъ; мѣстность очень красива и изобилуетъ прекрасными лѣсными пейзажами. Дорога и лѣса похожи на тѣ, которые мы видѣли около Гейдельберга, но имъ не хватаетъ той очаровательности. Да я думаю, что другихъ такихъ лѣсовъ и окрестностей, какъ подъ Гейдельбергомъ, нѣтъ во всемъ мірѣ.

Однажды мы дошли до самаго дворца La Favorita, лежащаго въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Баденъ-Бадена. Дворецъ очень интересенъ, а мѣстность около него чрезвычайно красива. Дворецъ построенъ маркграфинею въ 1725 г. и остается въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ онъ былъ въ то время, когда смерть застигла его владѣтельницу. Мы обошли множество комнатъ и всѣ онѣ поражаютъ зрителя своими странными украшеніями. Такъ, стѣны одной изъ комнатъ почти скрываются подъ множествомъ небольшихъ портретовъ маркграфини, на которыхъ она представлена во всевозможныхъ фантастическихъ костюмахъ и, между прочимъ, въ мужскихъ.

Стѣны другой комнаты оклеены причудливаго рисунка обоями ручной работы. Въ нѣкоторыхъ комнатахъ стоятъ покрытыя плѣсенью старинныя кровати, стеганныя одѣяла, балдахины и занавѣсы которыхъ украшены подобнымъ же образомъ, а стѣны и потолки комнатъ ярко расписаны al fresco и покрыты картинами историческаго или миѳологическаго содержанія. На каждомъ шагу попадалась масса всякаго заржавленнаго и покрытаго пылью хлама, который у любителя старины способенъ вызвать зависть. Живопись въ обѣденномъ залѣ имѣла довольно нескромный характеръ, но какъ мы узнали и сама владѣтельница дворца не отличалась особенной скромностью.

Какъ бы тамъ ни было, но дворецъ этотъ со своими дикими и своеобразными украшеніями чрезвычайно интересенъ, какъ образчикъ, дающій представленіе о характерѣ и грубости вкусовъ его современниковъ.

По сосѣдству съ дворцомъ находится часовыя маркграфини, грубое деревянное строеніе безъ всякихъ украшеній и сохранившее, также какъ и дворецъ, тотъ самый видъ, который оно имѣло еще при жизни владѣтельницы.

Разсказываютъ, что маркграфиня отъ страшной распущенности переходила къ самому строгому посту и воздержанію, продолжавшемуся подъ-рядъ по нѣскольку мѣсяцевъ, и что для этого она уединялась въ эту тѣсную деревянную келью и мѣсяцами предавалась раскаянію и молитвамъ впредь до новаго случая. Она была весьма набожною католичкою и, быть можетъ, истинною христіанкою, какъ это понималось въ то время людьми высшаго круга.

Преданіе гласитъ, что послѣдніе два года жизни она цѣликомъ провела въ своемъ странномъ затворничествѣ, устроивъ предварительно прощальную оргію, которая далеко оставила за собой всѣ прежнія. Она затворилась въ часовнѣ и жила тамъ одна, безъ прислуги, отрекшись отъ міра. Она сама варила себѣ пищу, носила на голомъ тѣлѣ власяницу и бичевала себя кнутомъ — орудія эти показываются посѣтителямъ и по настоящее время. Молилась она и перебирала свои четки, въ другой маленькой комнаткѣ передъ восковой статуей Дѣвы, стоящей въ небольшой нишѣ, сдѣланной въ стѣнѣ; спала она словно какая-нибудь невольница.

Въ слѣдующей маленькой комнатѣ стоитъ деревянный некрашенный столъ, за которымъ сидятъ восковыя фигуры въ половину человѣческаго роста, изображающія членовъ Святого Семейства; фигуры сдѣланы, быть можетъ, самымъ плохимъ артистомъ въ свѣтѣ, но одѣты въ пышныя легкія одежды [7]. Маркграфиня имѣла обыкновеніе приносить свою пищу за этотъ столъ и о_б_ѣ_д_а_т_ь с_о С_в_я_т_ы_м_ъ С_е_м_е_й_с_т_в_о_м_ъ. Что за странная идея! И подумать только, какое непріятное зрѣлище! По одну сторону стола сидятъ неподвижныя фигуры съ мертвеннымъ цвѣтомъ лица и тусклыми стеклянными глазами, съ тою принужденностью и мертвою неподвижностью въ осанкѣ, какою отличаются обыкновенно всѣ восковыя фигуры, а по другую сторону стола противъ фигуръ сидитъ эта сморщенная, высохшая старушенка, бормочущая молитвы и чавкающая своими беззубыми челюстями посреди гробовой тишины въ полусумракѣ зимняго вечера. Даже и подумать-то объ этомъ, такъ морозъ деретъ по кожѣ.

Въ этой мрачной берлогѣ, плохо одѣтая, полуголодная, измученная, цѣлыхъ два года жила и молилась эта странная принцесса; здѣсь же она и скончалась. Происходи дѣло за двѣсти или даже триста лѣтъ до нашего времени, несчастная мрачная берлога превратилась бы въ святое мѣсто; церковь устроила бы изъ нея нѣчто вродѣ фабрики чудесъ и выручила бы не мало денегъ. Даже теперь берлога эта, перенесенная въ нѣкоторыя мѣстности Франціи, дала бы не малый доходъ.

ГЛАВА XXII

Изъ Баденъ-Бадена мы совершили обычную для каждаго туриста прогулку въ Шварцвальдъ, при чемъ большую часть дороги сдѣлали пѣшкомъ. Просто нѣтъ силъ для описанія этого чуднаго лѣса и тѣхъ чувствъ, которыя онъ возбуждаеть въ зрителѣ. Первое, что вы чувствуете при видѣ этихъ прекрасныхъ деревьевъ — это чувство глубокаго довольства, второе — живая, мальчишеская радость, и третье, самое сильное — это чувство уединенности, отдаленія отъ повседневной жизни со всей ея цивилизаціей и грошевыми интересами.

Лѣсъ тянется безъ перерыва на необозримое пространство, лѣсъ дремучій, безмолвный, напоенный запахомъ смолы и сосновыхъ иглъ. Со всѣхъ сторонъ поднимаются стройные, прямые, какъ стрѣла, стволы, а почва между ними мѣстами на цѣлую милю, покрыта толстымъ ковромъ яркозеленаго мха, на которомъ не видно ни пятнышка, ни соринки. Безконечная коллонада погружена въ полусвѣтъ, какой обыкновенно царствуетъ въ соборахъ; солнечный свѣтъ то тамъ, то здѣсь ложится пятнами по стволамъ и сучьямъ деревъ, а тамъ, гдѣ онъ попадалъ на мохъ, послѣдній какъ будто вспыхиваетъ пламенемъ. Ни одинъ прямой лучъ не проникаетъ подъ таинственную сѣнь этого лѣса; свѣтъ разсѣевается и этимъ-то обстоятельствомъ и объясняется главный эффектъ; свѣтъ принимаетъ цвѣтъ мха и листьевъ и наполняетъ весь лѣсъ какимъ-то таинственнымъ зеленоватымъ туманомъ, напоминающимъ театральные свѣтовые эффекты феерій. Ощущеніе таинственности и чего-то сверхъестественнаго, охватывающее человѣка въ лѣсу, и безъ того еще болѣе усиливается здѣсь этимъ какъ бы неземнымъ освѣщеніемъ.

Всѣ фермы и деревушки въ Шварцвальдѣ мы нашли именно такими, какими онѣ изображены въ описаніяхъ, посвященныхъ этой мѣстности. Первымъ великолѣпнымъ образчикомъ, на который мы тотчасъ же наткнулись, какъ только вошли въ лѣсъ, была усадьба богатаго фермера, бывшаго въ то же время и членомъ сельскаго совѣта въ мѣстномъ приходѣ или округѣ. Сановникъ этотъ, а равно и его супруга, были особами довольно важными въ своемъ округѣ, а дочь, насколько я могу о ней судить, безъ сомнѣнія, считалась первою «красавицей» околодка. По справедливости, она заслуживаетъ, чтобы ее обезсмертилъ Ауербахъ, сдѣлавъ изъ нея героиню какого-нибудь романа. Если это случится, то я тотчасъ же узнаю ее по своеобразному чернолѣсскому костюму, загорѣлому лицу, пышной фигурѣ, полнымъ рукамъ, по печальному выраженію лица, благородной осанкѣ, стройнымъ ножкамъ, отсутствію на головѣ шляпки и пеньковаго цвѣта волосамъ, заплетеннымъ въ тугую косу, спускающуюся по ея плечамъ.

По величинѣ домъ годился бы хоть для гостинницы; длиною онъ былъ футовъ около ста, шириною около 50 и футовъ десяти вышиною, считая отъ земли до карниза; отъ карниза же и до конька громадной крыши было еще не менѣе сорока футовъ, а, быть можетъ, и больше. Крыша была соломенная, въ цѣлый футъ толщиною и притомъ очень старая, принявшая темносѣрый цвѣтъ и почти вся, за исключеніемъ немногихъ мѣстъ, покрытая богатымъ цвѣтущимъ ковромъ зелени, главнымъ образомъ мха. Растительность отсутствовала только на тѣхъ мѣстахъ, которыя недавно подвергались исправленію, состоявшему въ томъ, что сгнившую солому замѣнили свѣжею, которая такъ и кидалась въ глаза своимъ яркимъ желтымъ цвѣтомъ. Концы крыши выступали далеко за стѣны, подобно двумъ крыльямъ, гостепріимно зовущимъ путника отдохнуть подъ ихъ сѣнью. Поперекъ всего фасада, которымъ домъ выходилъ на дорогу, на высотѣ около 10 футовъ надъ землею шла узкая галлерея съ деревянными перилами; на эту галлерею смотрѣлъ цѣлый рядъ маленькихъ окошекъ съ очень мелкими стеклами. Надъ нижнимъ рядомъ оконъ помѣщались еще два или три такихъ же окошка, изъ которыхъ одно находилось подъ самымъ конькомъ крыши. Передъ самою входною дверью лежала громадная куча навозу. Передъ дверью въ помѣщеніе второго этажа расположилось семейство коровъ.

Быть можетъ, тамъ была гостиная? Вся передняя половина дома отъ земли и до самой крыши была населена людьми, коровами и цыплятами, а въ задней половинѣ хранилось пойло для скотины и сѣно. Но главная особенность всей усадьбы — это все же большія кучи навоза.

Мы настолько освоились, наконецъ, съ такою особенностью Шварцвальда, что по этому, хотя и краснорѣчивому, но все-таки совершенно внѣшнему признаку начали опредѣлять общественное положеніе здѣшнихъ жителей. «Здѣсь живетъ бѣднякъ, это очевидно», говорили мы, увидѣвъ чистенькій домикъ. Когда же мы видѣли большія кучи удобренія, то, наоборотъ, говорили: «это банкиръ». Если же мы видѣли цѣлыя Альпы навоза, то восклицали: «Нѣтъ сомнѣнія, здѣсь живетъ какой-нибудь герцогъ!»

На эту характерную черту въ описаніяхъ, посвященныхъ Шварцвальду, обращено слишкомъ мало вниманія. Очевидно, что для здѣшняго жителя навозъ есть сокровище, его монетная единица, его гордость, его старинный мастеръ, его собраніе старинныхъ вещей, его любимое дѣтище, его тема для разговоровъ, зависти, уваженія, предметъ его главной заботливости при составленіи духовной. Настоящая повѣсть Шварцвальда, если только она когда-нибудь будетъ написана, необходимо должна быть составлена по слѣдующему шаблону:

СХЕМА ДЛЯ ПОВѢСТИ ИЗЪ БЫТА ШВАРЦВАЛЬДА.

Богатый и старый фермеръ по имени Гуссъ. Онъ еще отъ отца наслѣдовалъ большія кучи навозу, а трудолюбіемъ и бережливостью еще болѣе увеличилъ ихъ. Послѣднее въ «Бедеккерѣ» слѣдуетъ помѣтить двумя звѣздочками [8]. Эти кучи пріобрѣтаютъ повсемѣстную знаменитость. Шварцвальденскій художникъ пишетъ съ нихъ картину — свое лучшее произведеніе. Король пріѣзжаетъ посмотрѣть на нихъ. Гретхенъ Гуссъ — дочь и наслѣдница. Павелъ Гохъ — молодой сосѣдъ, открыто ищущій руки Гретхенъ: въ сущности, онъ ищетъ только навозу. Гохъ самъ обладаетъ нѣсколькими возами этой чернолѣсской монеты и потому считается хорошею партіею; тѣмъ не менѣе онъ гадокъ, низокъ, не имѣетъ сердца, тогда какъ Гретхенъ — олицетворенное чувство и поэзія. Гансъ Шмидтъ, другой молодой сосѣдъ, полонъ чувства, полонъ поэзіи; Гансъ любитъ Гретхенъ, Гретхенъ любитъ Ганса. Но у Ганса нѣтъ навоза. Старый Гуссъ отказываетъ ему отъ дома. Сердце Ганса разрывается отъ горя, и онъ идетъ въ лѣсъ, чтобы умереть вдали отъ жестокаго свѣта, который говоритъ про него: «Что это за человѣкъ, если онъ не имѣетъ навозу!»

(Слѣдуетъ промежутокъ въ 6 мѣсяцевъ).

Павелъ Гохъ приходитъ къ старому Гуссу и говоритъ:

— Наконецъ-то я богатъ; у меня какъ разъ столько, сколько вы требовали, пойдите и посмотрите на кучу.

Старый Гуссъ идетъ и, осмотрѣвъ, говоритъ:

— Этого достаточно, бери ее и будь счастливъ, — онъ разумѣетъ, конечно, Гретхенъ.

(Слѣдуетъ промежутокъ въ двѣ недѣли).

Гости, приглашенные на свадьбу, собрались въ гостиной стараго Гусса. Гохъ скроменъ и сіяетъ довольствомъ, Гретхенъ оплакиваетъ свою горькую судьбу.

Входитъ старый главный бухгалтеръ Гусса. Гуссъ говоритъ ему гнѣвно: «Я даю вамъ три недѣли, чтобы найти ошибку въ вашихъ книгахъ и доказать, что вы не мошенникъ. Пройдетъ назначенный срокъ, и вы или найдете пропажу, или пойдете въ тюрьму, какъ воръ». Бухгалтеръ:- «Я уже нашелъ ее». — «Гдѣ?» Бухгалтеръ, твердо и трагически:- «У жениха въ кучѣ! Возьмите вора, посмотрите, какъ онъ дрожитъ и блѣднѣетъ!» — (общее смятеніе). Павелъ Гохъ; «Погибъ, погибъ!» Падаетъ черезъ корову въ обморокъ; его тотчасъ же заковываютъ въ кандалы. Гретхенъ: «Спасена!» падаетъ черезъ теленка въ обморокъ отъ радости и попадаетъ въ объятія Ганса Шмидта, который вбѣгаетъ въ этотъ моментъ. Старый Гуссъ: «Какъ, ты здѣсь, плутъ? Оставь дѣвушку и убирайся отсюда». Гансъ, все еще поддерживая безчувственную Гретхенъ: «Нѣтъ, не уйду. Знай же, жестокій старикъ, что я явился съ такими правами, что ты не можешь теперь мнѣ отказать».

Гуссъ. — Какъ, ты? Съ какими это?

Гансъ, — Такъ слушай же. Люди отвернулись отъ меня, и я ушелъ отъ нихъ. Одинокій бродилъ я по лѣсу призывая смерть, но она не шла ко мнѣ. Я питался кореньями, изъ которыхъ выбиралъ самые горькіе. И вотъ, три дня тому назадъ, копаясь въ землѣ, я открылъ рудники навозу! Я нашелъ цѣлую голконду, неисчерпаемую Бонанзу самаго лучшаго навозу! Теперь я могу купить васъ всѣхъ и все-таки у меня останутся еще цѣлыя горы! Ага, теперь ты началъ улыбаться! (Общее смятеніе). Происходить осмотръ образчика руды, Старый Гуссъ, восторженно: «Разбуди ее, растолкай же ее, благородный юноша; она твоя!» Свадьба сейчасъ же совершается. Бухгалтеръ возвращается въ свою контору къ своимъ книгамъ. Павелъ Гохъ отправляется на висѣлицу. Обладатель Бонанзы Чернаго лѣса достигаетъ преклонныхъ лѣтъ и наслаждается любовью своей жены и 27-ми дѣтей, возбуждая всеобщую зависть.

Какъ-то разъ мы завтракали отварною форелью въ маленькой деревушкѣ (Оттедхофенъ) въ тавернѣ подъ вывѣской «Земедѣльческая». Послѣ завтрака мы перешли отдыхать и курить въ общій залъ, гдѣ и застали цѣлое общество чернолѣсской знати, человѣкъ восемь или девять, сидящихъ за отдѣльнымъ столомъ. Это было общее собраніе мѣстнаго округа въ полномъ составѣ, собравшееся сюда съ 8-ми часовъ утра для выбора новаго члена; покончивши дѣло, они уже четыре часа пьютъ пиво за счетъ новоизбраннаго. Все это былъ народъ пожилой, лѣтъ подъ 50 или 60, съ важнымъ выраженіемъ добродушнаго лица, одѣтый въ костюмы, хорошо намъ знакомые изъ описаній Шварцвальда, въ широкія, съ круглой тульею, черныя фетровыя шляпы съ приподнятыми полями; длинные красные жилеты съ большими металлическими пуговицами, сюртуки чернаго альпака съ тальей гдѣ-то между плечами. Не слышно было ни рѣчей, ни шума, шелъ только тихій, степенный разговоръ; совѣтъ потихоньку, не торопясь, но вѣрно и основательно наливался пивомъ, сохраняя степенность и внушительность, какъ и подобаетъ людямъ съ положеніемъ, людямъ вліятельнымъ, людямъ навоза.

Послѣ полудня, несмотря на порядочную жару, мы потянулись далѣе, шли мы берегомъ шумливой рѣчки съ чистою и прозрачною водою, мимо фермъ, водяныхъ мельницъ и нескончаемаго ряда крестовъ, изваяній святыхъ и мадоннъ. Эти кресты и изображенія ставятся здѣсь въ память умершихъ ихъ родственниками и друзьями; они стоятъ почти на такомъ разстояніи другъ отъ друга, какъ телеграфные столбы въ нѣкоторыхъ странахъ.

Мы шли по проѣзжей дорогѣ, при чемъ насъ преслѣдовало обычное наше счастье; все время мы двигались по самому солнопеку, видя передъ собой тѣнистые участки дороги; но прежде чѣмъ мы добирались до нихъ, тѣнь уходила все дальше и дальше. Вообще за все время нашего странствованія намъ рѣдко когда удавалось пройти мѣстечко, которое могло бы дать тѣнь именно въ ту пору дня, когда оно дѣйствительно затѣнено. На этотъ разъ, было какъ-то особенно жарко; единственнымъ утѣшеніемъ, если только это могло быть утѣшеніемъ, былъ тотъ неоспоримый фактъ, что крестьянамъ, работавшимъ надъ нашими головами, до крутымъ гордымъ склонамъ, было еще хуже, чѣмъ намъ. Наконецъ, и намъ стало не въ моготу отъ этого нестерпимаго жара и блеска; мы перепрыгнули ровъ и вошли въ глубокій сумракъ лѣса, съ намѣреніемъ отыскать то, что въ путеводителѣ названо «старой дорогой».

Мы скоро нашли эту старую дорогу, и случайно оказалось, что она та самая, которую намъ было надо; однако же, мы шли до ней въ увѣренности, что мы заплутались, а разъ мы такъ думали, то, понятно, и спѣшить намъ было не для чего. Мы и не спѣшили. Поминутно растягиваясь на мягкомъ моховомъ ложѣ, мы предавались отдыху, наслаждаясь тишиной и прохладой лѣсного уголка. Здѣсь мы были совершенно одни, а на проѣзжей дорогѣ, которую мы только-что оставили, кипѣла сутолока: тянулись телѣги, шли школьники, крестьяне и цѣлые отряды студентовъ чуть не со всей Германіи.

Предаваясь отдыху, мы въ то же время занимались наблюденіями надъ муравьями. Ничего новаго я въ нихъ не нашелъ, по крайней мѣрѣ, такого, чтобы заставило меня измѣнить о нихъ свое мнѣніе. Мнѣ кажется, что все, что касается пресловутой разумности этого насѣкомаго, преувеличено до крайности. Я много лѣтъ подъ-рядъ, вмѣсто того, чтобы заниматься чѣмъ-нибудь болѣе полезнымъ, наблюдалъ муравья, и нашелъ, что живой муравей, мало чѣмъ въ отношеніи разумности отличается отъ муравья мертваго. Я говорю, конечно, объ обыкновенномъ муравьѣ, такъ какъ незнакомъ ни со швейцарскими, ни съ африканскими муравьями, о которыхъ разсказываютъ, будто они имѣютъ правильно организованныя арміи, держутъ рабовъ и диспутируютъ о религіи. Быть можетъ, эти муравьи и представляютъ что-нибудь особенное, и оправдываютъ тѣ удивительныя исторіи, которыя пишутся о нихъ натуралистами, но что касается нашего обыкновеннаго муравья, то весь его умъ не болѣе какъ обманъ. Конечно, я не могу не признать за нимъ трудолюбія; это одно изъ самыхъ дѣятельныхъ созданій на землѣ, - когда на него кто-нибудь смотритъ; но и только, остальныя его качества, сводятся къ упорству и безтолковости. Вотъ онъ вышелъ на фуражировку, вотъ онъ поймалъ какую-то добычу, а затѣмъ что онъ дѣлаетъ? Идетъ съ ней домой? Вовсе нѣтъ, онъ несетъ ее, куда хотите, но только не домой. Онъ даже не знаетъ, гдѣ его домъ. Его муравейникъ лежитъ, быть можетъ, всего въ трехъ футахъ отъ него, и тѣмъ не менѣе онъ не въ состояніи найти его. Какъ я уже сказалъ, онъ поймалъ добычу; чаще всего что-нибудь такое, что ни ему, ни кому другому не можетъ принести ни малѣйшей пользы; кромѣ того, добыча эта непремѣнно всемеро больше, чѣмъ ей слѣдовало бы быть; вотъ онъ схватываетъ ее за самое неудобное мѣсто, съ силою подымаетъ ее на воздухъ и трогается, — не къ дому, но совершенно въ противоположную сторону; идетъ онъ не тихо и осторожно; нѣтъ, онъ несется, какъ бѣшеный, съ поспѣшностью, которая скоро истощаетъ его силы; вотъ онъ притащилъ свою ношу къ камню; вмѣсто того, чтобы обойти кругомъ, онъ лѣзетъ на него задомъ, таща за собой и добычу, падаетъ съ нею на землю, съ яростью вскакиваетъ, отряхиваетъ на себѣ платье, и, поплевавъ на руки, схватываетъ ношу, и со злобой начинаетъ ее тащить дальше; то онъ несетъ ее передъ собой, то онъ тащитъ ее, пятясь задомъ, то, вдругъ разозлившись, подниметъ ее надъ головой и направится въ совершенно противоположную сторону; вотъ онъ подходитъ къ какому-то растенію; ему и въ голову не приходитъ обойти его кругомъ. Нѣтъ, ему необходимо влѣзть, и онъ дѣйствительно лѣзетъ и тащитъ свою ничего не стоющую ношу на самую верхушку, что настолько же остроумно, какъ если бы я вздумалъ снести куль муки изъ Гейдельберга въ Парижъ, и по дорогѣ захотѣлъ бы перетащить его черезъ Страсбургскую колокольню; забравшись на самый верхъ, онъ убѣждается, что это вовсе не то мѣсто, куда ему требовалось попасть; поспѣшно осмотрѣвъ окрестность, онъ тотчасъ же спускается или просто сваливается на землю и снова пускается въ путь, по обыкновенію. въ совершенно уже другомъ направленіи. По истеченіи получаса такой бѣготни онъ оказывается не далѣе какихъ-нибудь шести дюймовъ отъ мѣста первоначальнаго отправленія, гдѣ и бросаетъ свою ношу, а между тѣмъ, онъ избороздилъ во всѣхъ направленіяхъ кругъ радіусомъ не менѣе, какъ въ два ярда, и влѣзалъ на всѣ камешки и травинки, какіе только попадались ему на пути.

Бросивъ ношу, муравей обтираетъ со лба потъ, расправляетъ помятые члены и съ прежнею стремительностью, хотя и совершенно безъ цѣли, бѣжитъ, куда понесутъ его ноги. Сдѣлавши безчисленное множество зигзаговъ, онъ, наконецъ, налаживается на только-что брошенную имъ же ношу. Но онъ уже все позабылъ; осмотрѣвшись, чтобы не попасть какъ-нибудь случайно къ своему дому, онъ схватываетъ ее и снова принимается за старую работу и продѣлываетъ все то же, что и прежде. Вотъ онъ встрѣтился съ другимъ муравьемъ и остановился отдохнутъ. Новоприбывшій, повидимому, убѣжденъ, что прошлогодняя нога кузнечика представляетъ громадную цѣнность; онъ спрашиваетъ перваго муравья, гдѣ онъ ее нашелъ. Но собственникъ успѣлъ уже забыть, онъ помнитъ только, что нашелъ ее «гдѣ-то тамъ вотъ». Очевидно, пріятель предлагаетъ свою помощь, чтобы донести ногу до дому. И вотъ съ тупоуміемъ чисто муравьинымъ они схватываютъ кузнечикову ногу за оба конца и изо всей своей силы тянутъ ее въ противоположныя стороны. Затѣмъ они останавливаются, чтобы посовѣтоваться и отдохнуть. Они видятъ; что дѣло у нихъ не спорится, но почему — этого открыть они не могутъ. Вотъ они снова берутся за работу, но такъ какъ пріемы ихъ тѣ же, что и прежде, то и результаты прежніе. Слѣдуютъ пререканія. Очевидно, каждый обвиняетъ другого, который будто бы только мѣшаетъ. Мало-по-малу они разгорячаются, и споръ заканчивается дракой. Нѣсколько минутъ они грызутъ и рвутъ другъ друга своими громадными челюстями; они катаются и кувыркаются по землѣ до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не лишится усика или ноги и не уступитъ, чтобы оправиться отъ поврежденія. Затѣмъ они примиряются и опять сообща принимаются за прерванную работу, и опять-таки прежнимъ безсмысленнымъ образомъ. Но покалѣченный муравей теперь не можетъ уже такъ спорить со здоровымъ, и вотъ, несмотря на всѣ его усилія, здоровый его товарищъ тянетъ его за собой вмѣстѣ съ ношею. Вмѣсто того, чтобы уступить, калѣка еще цѣпляется и только еще болѣе повреждаетъ свою раненую ногу о всякое препятствіе, которое встрѣтится имъ по пути. Наконецъ, когда нога кузнечика будетъ еще разъ протащена по всей аренѣ и очутится на прежнемъ своемъ мѣстѣ, муравьи, мокрые отъ пота, окончательно бросаютъ ее. Они оба какъ-то вдругъ убѣждаются, что старая, сухая нога кузнечика совсѣмъ не стоитъ тѣхъ трудовъ, какіе они на нее положили. Не долго думая, они расходятся въ разныя стороны и принимаются за поиски какого-нибудь стараго гвоздя или другой подобной вещи. достаточно малоцѣнной, чтобы заинтересовать муравья.

Въ Шварцвальдѣ мнѣ пришлось наблюдать муравья, который тащилъ громаднаго мертваго паука, превосходившаго его самого не менѣе какъ разъ въ десять. Паукъ былъ еще живъ, но настолько слабъ, что не могъ сопротивляться. Тѣло его было совершенно кругло и имѣло величину горошины. Муравей, видя, что я наблюдаю за нимъ, оборотилъ паука на спину, схватилъ его челюстями за шею и, поднявъ высоко на воздухъ, злобно устремился съ нимъ впередъ; при этомъ онъ перекатывался черезъ камешки, наступалъ пауку на ноги; онъ то тащилъ паука, повернувшись задомъ, то подталкивалъ его передъ собой; онъ втаскивалъ его на камни въ шесть дюймовъ вышиною, вмѣсто того, чтобы обойти ихъ; онъ влѣзалъ съ нимъ на траву, на высоту, разъ въ двадцать превышавшую его собственный ростъ и съ самой вершины прыгалъ обратно на землю; словомъ, онъ продѣлалъ рѣшительно все, что я говорилъ раньше, и, наконецъ, бросилъ свою ношу на серединѣ дороги, гдѣ ее несомнѣнно не замедлитъ подхватить другой подобный же оселъ. Я смѣрилъ разстояніе, пройденное этимъ глупцомъ, и пришелъ къ заключенію, что человѣку, чтобы сравняться съ имъ въ количествѣ работы, за какія-нибудь 20 минутъ необходимо совершить слѣдующее: связать вмѣстѣ пару добрыхъ лошадей пудовъ по 20 вѣсу каждая, и пронести ихъ на разстояніи около 1800 футовъ, и при томъ перетаскивать ихъ черезъ всѣ попавшіеся камни высотою не менѣе 6 футовъ (отнюдь не обходя ихъ кругомъ); затѣмъ, этому человѣку необходимо еще влѣзть на скалу и оттуда прыгнуть въ пропасть вродѣ Ніагары, перелѣзть черезъ пару — другую колоколенъ футовъ по 120 вышиною и въ концѣ концовъ бросить своихъ лошадей гдѣ-нибудь на совершенно открытомъ мѣстѣ безъ всякаго присмотра и отправиться въ поиски за другой подобной же идіотской работой.

Наукою недавно установленъ тотъ фактъ, что муравей не дѣлаетъ запасовъ на зиму. Обстоятельство это до нѣкоторой степени должно изгнать его изъ нашей литературы. Онъ работаетъ только тогда, когда на него смотрятъ, да и то только въ такомъ случаѣ когда смотритъ начинающій, неопытный натуралистъ, который хочетъ сдѣлать наблюденія. Такое поведеніе есть верхъ надувательства; несомнѣнно оно вытѣснитъ муравья изъ учебныхъ хрестоматій. Затѣмъ у него недостаетъ смыслу даже настолько, чтобы отличить съѣдобное отъ несъѣдобнаго. Это уже верхъ невѣжества которое должно повредить ему въ глазахъ всего свѣта. Онъ не сумѣетъ обойти пня, не можетъ найти дороги домой. Это верхъ идіотизма, а разъ установленъ такой фактъ, врядъ ли найдется еще хоть одинъ охотникъ прославлять это насѣкомое. Его пресловутая дѣятельность не болѣе какъ совершенно безцѣльная суета, такъ какъ никогда онъ не приноситъ домой того, что подхватилъ на дорогѣ. Все это вмѣстѣ взятое, окончательно разрушаетъ его репутацію разумно дѣйствующаго существа. Итакъ, нашъ муравей со всѣми его удивительными качествами и наклонностями не болѣе, какъ басня, и надо только удивляться, какъ это муравью удавалось столько времени морочить весь свѣтъ.

Правда, муравей очень силенъ, но можно указать на существа еще болѣе сильныя, о которыхъ большинство даже и не подозрѣваетъ. Вотъ, напримѣръ, поганышъ грибъ, который достигаетъ полнаго своего развитія за одну ночь;- онъ отдираетъ отъ земли слой перепутанныхъ сосновыхъ иглъ и грязи по объему вдвое болѣе самого себя; весь этотъ грузъ онъ поддерживаетъ на себѣ, какъ колонна подерживаетъ сводъ. Я увѣренъ, что 10.000 такихъ поганышей могли бы сдержать человѣка. Сила, какъ видите, громадная, но что въ ней толку?

Все время послѣ обѣда мы шли, поднимаясь на холмъ. Часовъ въ пять или около половины шестого, когда мы достигли высшей точки подъема, густая завѣса лѣса какъ будто раздернулась передъ нашими глазами, и мы совершенно неожиданно увидѣли себя на краю обрыва, передъ восхитительнымъ глубокимъ ущельемъ, за которымъ виднѣлась широкая панорама покрытыхъ лѣсомъ горъ, съ ихъ вершинами, блистающими на солнцѣ, и склонами, погруженными въ туманную, пурпуровую тѣнь. Ущелье это, называемое Аллерхейлигенъ, въ верхней своей части, представляющей покрытую травой равнину, можетъ доставить прелестный уголокъ для человѣческаго жилья, уголокъ тихій, уединенный и недоступный для мірской суеты. Монахи прежняго времени, конечно, не проглядѣли этого уголка и вотъ передъ нами виднѣются живописныя развалины ихъ церкви и монастыря, какъ будто желающія доказать, что смиренные служители алтаря и семь столѣтій тому назадъ обладали такмъ же безошибочнымъ инстинктомъ въ разыскиваніи для своихъ поселеній самыхъ лучшихъ мѣстечекъ, какимъ они отличаются и по настоящее время.

Около руинъ въ настоящее время стоитъ большая гостинница, переполненная туристами лѣтняго сезона. Спустясь въ ущелье, мы ужинали въ этой гоcтинницѣ; ужинъ былъ бы недуренъ, если бы только форель не была переварена. Вообще, нѣмцы ужасно любятъ все перевареное, что можетъ служить хорошимъ доказательствомъ въ пользу той гипотезы, что именно нѣмцы были первыми колонистами, поселившимися на дикихъ островахъ у береговъ Шотландіи. Однажды у этихъ береговъ потерпѣла крушеніе какая-то шхуна, нагруженная апельсинами; простодушные дикари оказали столько услугъ капитану судна, что онъ приказалъ дать имъ столько апельсинъ, сколько они сами пожелаютъ. На другой день онъ спросилъ, понравились ли имъ апельсины. Въ отвѣтъ они качали головою, говоря:

«Жареные они не вкусны; и даже вареные они не настолько хороши чтобы ихъ сталъ ѣсть даже голодный».

Послѣ ужина мы тронулись далѣе внизъ, вдоль по ущелью. Оно прекрасно, главнымъ образомъ, вслѣдствіе соединенія мягкой красоты лѣсного пейзажа съ дикимъ видомъ безплодныхъ скалъ. Быстрый горный ручей съ шумомъ бѣжитъ по ущелью, то пропадая въ узкихъ расщелинахъ скалъ, то ниспадая цѣлымъ рядомъ каскадовъ. Пройдя послѣдній изъ этихъ маленькихъ водопадовъ, стоитъ обернуться, чтобы полюбоваться чуднымъ зрѣлищемъ: передъ вами всѣ водопады въ видѣ громадной лѣстницы съ семью уступами, бѣлѣющими отъ пѣны и сверкающими на солнцѣ огнями и брилліантами — картина настолько же прекрасная, какъ и своеобразная.

ГЛАВА XXIII

Мы были убѣждены, что до Оппенау можно дойти въ одинъ день, и вотъ, чтобы провѣрить это на опытѣ, мы рѣшили выйти на слѣдующее утро тотчасъ послѣ завтрака. Дорога все время шла внизъ подъ-гору, а погода стояла великолѣпная. Заведя педометръ, мы легкимъ и мѣрнымъ шагомъ пустились по горному склону, съ наслажденіемъ вдыхая благовонный, свѣжій утренній воздухъ; въ эту минуту мы желали только одного: вѣчно идти такъ по этой дорогѣ въ Оппенау, и, придя туда, снова пуститься въ тотъ же самый путь.

Очарованіе пѣшей прогулки: заключается не въ самой ходьбѣ и не въ живописныхъ окрестностяхъ, но въ болтовнѣ. Ходьба хороша тѣмъ, что заставляетъ быстрѣе обращаться вашу кровь, возбуждаетъ умственную дѣятельность к придаетъ охоты работать языкомъ; красивые виды и смолистый запахъ лѣса, лаская глазъ и обоняніе, вызываютъ у васъ хорошее настроеніе духа; но высшее наслажденіе заключается въ болтовнѣ, въ той болтовнѣ, для которой всѣ сюжеты какъ умные, такъ и глупые, одинаково хороши. Тутъ дѣло не въ сюжетѣ, а въ томъ только, чтобы имѣть возможность шевелить губами и языкомъ передъ сочувствующими и внимательными ушами.

А какую массу разнообразныхъ сюжетовъ можно затронутъ въ теченіе одного дня пѣшей прогулки! Въ такомъ разговорѣ нѣтъ ни выпученности, ни натянутости, легко и свободно переходитъ онъ съ одного предмета на другой, такъ что собесѣдникамъ никогда не придется застрять на какомъ-нибудь одномъ сюжетѣ и пережевывать его до полнаго отвращенія. Въ теченіе первыхъ пятнадцати или двадцати минутъ мы переговорили въ это утро обо всемъ, что только знали, а затѣмъ пустились въ безграничную, завлекательную область того, чего мы не знаемъ.

Гаррисъ сказалъ, что если писатель, хотя бы самый знаменитый, пріобрѣтаетъ скверную привычку удваивать вспомогательныя глаголы, онъ перестаетъ его читать. По его словамъ, чуть ли не въ каждомъ номерѣ любой англійской газеты, а равно и въ большинствѣ нашихъ книгъ на каждомъ шагу можно натолкнуться на подобные стилистическіе перлы. Не безупречнымъ этомъ отношеніи даже грамматика Киркхама и самъ Жаколей. По мнѣнію Гарриса, гораздо приличнѣе молочный зубъ во рту взрослаго человѣка, чѣмъ всѣ подобныя удвоенія.

Послѣднее замѣчаніе дало намъ поводъ перейти къ зубоврачебному искусству. Я сказалъ, что, по моему мнѣнію, большинство людей болѣе боятся выдернуть себѣ зубъ, нежели перенести настоящую операцію, а что касается до крика и стоновъ, то въ первомъ случаѣ ихъ несомнѣнно будетъ гораздо болѣе, чѣмъ во второмъ. Философъ Гаррисъ отвѣтилъ на это, что крику ни въ томъ, ни въ другомъ случаѣ не будетъ, если паціентъ будетъ находиться передъ публикой.

— Когда наша бригада, — сказалъ онъ, — стояла разъ лагеремъ у Потомака, насъ часто тревожили первое время какіе-хо ужасные, душу раздирающіе крики. Оказалось, что это кричатъ солдаты, которымъ вырывали зубы въ палаткѣ, изображавшей нашъ походный лазаретъ. Врачи, однако, скоро нашли, какъ помочь горю: они начали производить эту операцію на открытомъ воздухѣ, и крики разомъ прекратились, по крайней мѣрѣ, со стороны оперируемаго. Въ обычный часъ, когда производились эти операціи, около стула, на которомъ возсѣдала жертва, ожидая лекаря, собиралась громадная толпа солдатъ, человѣкъ около пятисотъ, которые, только-что лекарь накладывалъ на зубъ больного свой ключъ, разомъ хватались за щеки и, прыгая на одной ногѣ, поднимали изо всей силы своихъ легкихъ такой страшный вой, что изъ-за него не было слышно стоновъ больного! Да онъ не сталъ бы кричать и въ томъ случаѣ, еслибъ ему голову отрывали. Врачи говорили, что паціенты, глядя на этихъ шутниковъ, зачастую со смѣху помирали, несмотря на сильную боль, и ни одинъ изъ нихъ не крикнулъ за все время, пока вырываніе зубовъ производилось на открытомъ воздухѣ.

Отъ дантистовъ разговоръ перешелъ къ докторамъ вообще, отъ докторовъ къ смерти, отъ смерти къ скелетамъ и такъ далѣе; легко и непринужденно переходилъ у насъ разговоръ съ предмета на предметъ, пока, наконецъ, бесѣда о скелетахъ не вызвала въ моей памяти образъ нѣкоего Никодима Должа, съ которымъ мнѣ пришлось сталкиваться лѣтъ 25 тому назадъ и котораго я успѣлъ давно позабыть. Когда я былъ еще ученикомъ въ одной изъ типографіи въ Миссури, къ намъ зашелъ однажды какой-то нескладный, длинноногій деревенскій парень лѣтъ около шестнадцати.

Не вынимая рукъ изъ глубины кармановъ своихъ штановъ и не снимая жалкихъ остатковъ истрепанной шляпы, поля которой тряпками свѣшивались ему на глаза и на уши, подобно изъѣденнымъ червями капустнымъ листьямъ, онъ равнодушно обвелъ глазами всю комнату, прислонился къ столу издателя и, скрестивъ на груди свои могучіе кулачищи, прицѣлился въ пролетавшую мимо него муху. Мгновеніе спустя муха была наповалъ убита струею слюны, пущенной этимъ ловкимъ парнемъ сквозь дырочку въ верхнемъ его зубѣ.

— Гдѣ здѣсь хозяинъ? — спросилъ онъ затѣмъ спокойно.

— Я хозяинъ, — отвѣчалъ издатель, съ любопытствомъ оглядывая съ головы до ногъ этотъ курьезный образчикъ.

— Не нужно ли вамъ человѣка для вашего дѣла? Быть можетъ, вы возьмете меня?

— Не знаю. А развѣ вы хотите выучиться этому дѣлу?