Прогулка заграницей

ГЛАВА IX

Какъ-то разъ мы сѣли въ вагонъ и отправились въ Маннгеймъ, чтобы посмотрѣть, какъ играютъ въ Германіи «Короля Лира». Это было большою ошибкою. Просидѣвъ на своихъ мѣстахъ цѣлыхъ три часа, мы ничего не поняли, кромѣ грома и молніи, да вдобавокъ еще, явленіе это, по мнѣнію нѣмцевъ, происходитъ совершенно навыворотъ, т. е. сначала гремитъ громъ, а затѣмъ-ужъ слѣдуетъ молнія.

Публика вела себя безукоризненно; не слышно было ни шарканья, ни шепоту, ни другого какого-нибудь шума, каждый актъ дослушивался въ молчаніи до самаго конца, и апплодисменты начинались уже, когда занавѣсъ спускался. Двери театра отворились въ половинѣ пятаго, спектакль начался ровно въ половинѣ шестого, а двѣ минуты спустя всѣ зрители были уже на своихъ мѣстахъ и внимательно слушали.

Какой-то пассажиръ, нѣмецъ, говорилъ намъ еще въ вагонѣ, что въ Германіи очень любятъ Шекспира и что театръ будетъ полонъ. Предсказаніе оправдалось: всѣ шесть ярусовъ были полнехоньки и оставались таковыми до самаго конца спектакля; это доказывало, что въ Германіи Шекспиръ нравится не одной галлереѣ, но и партеру и ложамъ.

Будучи другой разъ въ Маннгеймѣ, мы слушали какое-то шаривари — или же оперу — подъ названіемъ «Лоэнгринъ». Стуку, грому и треску было сверхъ всякаго вѣроятія, и отъ всего злосчастнаго вечера въ памяти у меня остались только тѣ страданія, которыя заставляли меня, словно отъ физической боли, стискивать зубы. Но были обстоятельства, заставлявшія меня оставаться, и я досидѣлъ до конца, хотя и теперь еще воспоминаніе объ этихъ невыразимыхъ мукахъ заставляетъ меня иногда содрогаться. Необходимость молчать и сидѣть спокойно еще болѣе увеличивала мучительность такого положенія. Я сидѣлъ въ ложѣ вмѣстѣ съ восемью или десятью незнакомыми лицами, между которыми были и дамы, что и заставляло меня сдерживаться, но, при всемъ томъ, были моменты, когда я съ трудомъ удерживался отъ слезъ. По мѣрѣ того, какъ завываніе, крики и ревъ пѣвцовъ а громъ, трескъ и взрывы громаднаго оркестра дѣлались все болѣе и болѣе громкими и оглушительными, я еле удерживался отъ крика, и непремѣнно бы закричалъ, если бы не былъ окруженъ публикой. Никто, конечно, не удивился бы моимъ крикамъ, если бы съ меня сдирали кожу, но крикъ въ театрѣ въ то время, когда идетъ опера, безъ сомнѣнія, поразилъ-бы ихъ и заставилъ бы обратить на меня вниманіе, хотя въ настоящемъ случаѣ я, право, предпочелъ бы быть ободраннымъ. По окончаніи перваго дѣйствія наступилъ получасовой антрактъ и я могъ бы выйти и отдохнуть немного, но не рѣшился, потому что чувствовалъ, что не совладаю съ искушеніемъ и сбѣгу. Около девяти часовъ быть другой получасовой антрактъ, но я былъ уже настолько измученъ, что остатокъ энергіи покинулъ меня и единственное желаніе, которое я въ себѣ еще сознавалъ, это было желаніе остаться одному. Всѣмъ этимъ я вовсе не хочу сказать, что и остальная публика чувствовала то же самое, что и я; совсѣмъ напротивъ. Потому ли, что ей дѣйствительно нравился весь этотъ шумъ, потому ли, что она хотѣла привыкнуть къ нему, чтобы потомъ полюбить его, я ничего не могъ сказать по этому поводу, но только она вела себя такъ, какъ будто онъ ей очень нравился. Всѣ терпѣливо сидѣли на своихъ мѣстахъ и имѣли довольный и счастливый видъ, какъ коты, которымъ чешутъ за ухомъ; всякій разъ, какъ падалъ занавѣсъ, всѣ разомъ поднимались со звоихъ мѣстъ и разражались цѣлымъ ураганомъ апплодисментовъ, а развѣвающіеся носовые платки словно снѣгомъ наполняли весь театръ. Это было совершенно для меня непонятно, такъ какъ, безъ сомнѣнія, въ числѣ публики было не мало лицъ, которыхъ ничто не удерживало въ театрѣ противъ воли; къ тому же и ложи всѣ были также полны подъ конецъ, какъ и въ началѣ спектакля. Все это служитъ доказательствомъ, что публика дѣйствительно ощущаетъ удовольствіе.

Сама пьеса была тоже весьма любопытна.

Что касается костюмовъ и декорацій, то они были достаточно хороши, но нельзя сказать того же объ игрѣ.

Актеры не столько дѣйствовали, сколько говорили и притомъ всегда самымъ свирѣпымъ, бурнымъ тономъ. Это, если можно такъ выразиться, была какая-то повѣствовательная игра, гдѣ каждое дѣйствующее лицо тянуло свой безконечный монологъ и при этомъ на что-то жаловалось.

Мѣста весьма обыкновенныя въ другихъ операхъ, когда теноръ и сопрано стоятъ у рампы и поютъ замирающими голосами свой дуэтъ, то протягивая другъ къ другу руки, то отнимая ихъ, то прижимая ихъ къ груди съ различными жестами — такихъ мѣстъ немало попадается въ этой оперѣ; здѣсь каждый бѣснуется самъ по себѣ, не обращая вниманія на другихъ. Каждый по очереди поетъ свой обвинительный актъ подъ аккомпаниментъ всего оркестра въ 60 инструментовъ; когда же такой пѣвецъ кончитъ, и слушатель начинаетъ питать надежду, что дѣйствующія лица, наконецъ, пришли уже къ соглашенію и производимый ими шумъ. уменьшается, вдругъ начинаетъ пѣть громадный составленный, вѣроятно, изъ сумасшедшихъ, хоръ, и въ теченіе 2-хъ или 3-хъ минутъ я снова переживаю всѣ тѣ мученія, которыми терзался, когда горѣлъ сиротскій пріютъ.

Среди этого терзающаго слухъ шума выдалось всего одно мѣстечко, доставившее намъ ощущеніе неземного блаженства и покоя. Это былъ свадебный хоръ въ 3-мъ актѣ въ то время, когда проходитъ пышная процессія. Для моего непосвященнаго уха это была дѣйствительно музыка, — могу даже сказать божественная музыка. Въ то время, когда моя измученная душа съ жадностью пила бальзамъ этихъ очаровательныхъ звуковъ, мнѣ казалось, что я готовъ снова еще разъ перестрадать уже испытанное, если наградою за мученіе будетъ повтореніе этой мелодіи. Вотъ гдѣ заключается гвоздь всей оперы. Этотъ хоръ, великолѣпный уже самъ по себѣ, кажется еще лучше при сравненіи со всею остальной музыкою. Въ оперѣ хорошая арія кажется еще лучшею, чѣмъ, если бы она была пропѣта отдѣльно; подобно тому какъ и честность въ человѣкѣ на политической аренѣ блеститъ ярче, чѣмъ гдѣ бы то ни было.

Изъ всего этого я вывелъ заключеніе, что нѣмцы ничего такъ не любятъ, какъ оперу. Они просто влюблены въ нее. Это является естественнымъ результатомъ не только привычки, но и всего воспитанія. Мы, американцы, повидимому, тоже любимъ оперу, но развѣ одинъ изъ пятидесяти, посѣщающихъ у насъ оперу, дѣйствительно любитъ ее, остальные же сорокъ девять ходятъ туда или по привычкѣ, или же затѣмъ, чтобы запастись темами для разговора и разыгрывать изъ себя знатоковъ. Эти послѣдніе во время хода пьесы имѣютъ обыкновеніе подпѣвать, чтобы публика видѣла что они слушаютъ эту оперу уже не въ первый разъ. Къ величайшему моему сожалѣнію, люди эти чрезвычайно долговѣчны.

На этомъ спектаклѣ какъ разъ передъ нами сидѣли двѣ дамы: хорошенькая молодая дѣвушка лѣтъ семнадцати и особа, сильно смахивающая на старую дѣву. Въ антрактахъ онѣ разговаривали между собою и я понималъ ихъ, хотя нѣмецкая рѣчь съ нѣкотораго отдаленія совершенно для меня непонятна.

Сначала онѣ нѣсколько остерегались насъ, но потомъ, услышавши, что я говорю со своимъ компаньономъ по-англійски, перестали стѣсняться и я имѣлъ возможность подслушать кой-какіе ихъ секреты, впрочемъ, виноватъ — ея секреты — т. е. секреты старшей изъ дамъ, такъ какъ молодая дѣвушка только слушала и не произносила ни одного слова, ограничиваясь утвердительными кивками головы. Какъ хороша и мила была она! Мнѣ страшно захотѣлось, чтобы она заговорила. Но, очевидно, она была погружена въ свои мысли, въ свои дѣвическія мечты и находила большее удовольствіе въ молчаніи. Но это были не сонныя грезы — нѣтъ, она не дремала, она бодрствовала, она была оживлена; она ни минуты не сидѣла спокойно. Какой чудесный этюдъ вышелъ бы изъ нея! На ней было платье изъ нѣжной шелковой матеріи, отдѣланное тонкими, изящными кружевами, плотно облегавшее молодыя округленныя формы ея и сидящее на ней, какъ кожа на рыбѣ. Она имѣла большіе, глубокіе глаза съ длинными пушистыми рѣсницами, щеки, какъ два персика, подбородокъ съ ямочкой и хорошенькій маленькій ротикъ, подобный свѣжему, росистому бутону розы. Она казалась такою чистой, такой изящной, красивой и очаровательной и напоминала собою голубку. Въ продолженіе долгихъ часовъ я ждалъ, чтобы она заговорила. Наконецъ, мое желаніе исполнилось: она раскрыла свои пунцовыя губки и высказала волновавшія ее мысли и при томъ съ такимъ неподдѣльнымъ и милымъ воодушевленіемъ:

— Тетя, — сказала она, — я чувствую, что по мнѣ ползаетъ, по крайней мѣрѣ, пятьсотъ блохъ.

Число это, вѣроятно, выше средняго. Даже можно навѣрное сказать, что оно немного превышаетъ среднее. По оффиціальному отчету министерства внутреннихъ дѣлъ за текущій годъ среднее число для молодой особы (если она одна) въ великомъ герцогствѣ Баденскомъ можно принять въ 45 блохъ, для пожилыхъ же особъ число это измѣнчиво и не можетъ быть опредѣлено, такъ какъ всякій разъ, когда какая-нибудь молодая дѣвушка находится въ присутствіи своихъ родственниковъ, то количество блохъ у этихъ послѣднихъ тотчасъ же уменьшается, увеличиваясь, наоборотъ, у нея самой. Она играетъ, такимъ образомъ, роль какой-то ловушки. Это милое молодое созданіе, сидѣвшее вмѣстѣ съ нами въ театрѣ, совсѣмъ не сознавая того, собрала цѣлую коллекцію. Благодаря ей, многія худощавыя пожилыя особы, сидѣвшія въ нашемъ сосѣдствѣ, были вполнѣ счастливы и наслаждались спокойствіемъ.

Среди многочисленной публики на этомъ спектаклѣ сильно выдѣлялись восемь дамъ, сидѣвшихъ въ шляпкахъ. Какъ бы хорошо было, еслл бы и въ нашихъ театрахъ дамы, сидящія въ шляпкахъ, составляли бы исключеніе! Собственно говоря, въ Европѣ ни дамамъ, ни мужчинамъ не дозволяется входить въ залъ въ шляпахъ, въ пальто, съ зонтиками и тросточками; но въ Маннгеймѣ правило это соблюдается не строго, такъ какъ большая часть публики состоитъ изъ пріѣзжихъ, среди которыхъ всегда найдется немало такихъ боязливыхъ дамъ, которыя боятся, что опоздаютъ къ поѣзду, если имъ придется зайти по окончаніи спектакля въ уборную за своими шляпками. И все-таки большинство пріѣзжихъ предпочитаетъ лучше рисковать опоздать къ поѣзду, нежели погрѣшить противъ правилъ приличія и въ теченіе трехъ-четырехъ часовъ привлекать всеобщее вниманіе.

ГЛАВА X

Три или четыре часа это не малый промежутокъ времени, чтобы просидѣть на одномъ мѣстѣ, все равно, привлекаешь ты на себя общее вниманіе или не привлекаешь, а вѣдь есть и такія оперы Вагнера, которыя оглушаютъ васъ цѣлыхъ шесть часовъ подъ-рядъ! Но публика сидитъ до конца, наслаждается и была бы не прочь, чтобы оперы тянулись и еще дольше. Одна нѣмка въ Мюнхенѣ говорила мнѣ, что музыка Вагнера никому съ перваго раза не нравится, что понимать и цѣнить ее научаются только со временемъ, слушая ее какъ можно чаще; что научившись такимъ образомъ любить ее, всякій такъ сильно къ ней пристращается, что не можетъ обойтись безъ нея. Она говорила, что шесть часовъ Вагнеровской музыки совсѣмъ не такъ уже много, и прибавляла, что этотъ композиторъ произвелъ въ музыкѣ коренной переворотъ и похоронилъ одинъ за другимъ всѣхъ прежнихъ композиторовъ. Она утверждала, что оперы Вагнера имѣютъ передъ всѣми другими то неоцѣнимое достоинство, что музыкальны не только въ отдѣльныхъ мѣстахъ, какъ другія, но сплошь, отъ первой и до послѣдней ноты могутъ быть названы истинной музыкой. Тутъ ужь я удивился и сказалъ, что я самъ слышалъ одинъ изъ его сумбуровъ и не нашелъ въ немъ никакой музыки, за исключеніемъ одного свадебнаго хора. Нѣмка отвѣчала, что «Лоэнгринъ» дѣйствительно нѣсколько шумнѣе всѣхъ остальныхъ оперъ Вагнера, но что если я прослушаю его еще нѣсколько разъ, то непремѣнно соглашусь, что и онъ чрезвычайно музыкаленъ, и полюблю его. Я могъ бы ее спросить: «Но неужели нашелся бы такой человѣкъ, который пожелалъ бы каждый день въ теченіе двухъ лѣтъ мучиться отъ зубной боли, если бы онъ зналъ, что по истеченіи этого времени онъ научится любить эту боль?» Однако же, я не спросилъ этого.

Дама эта не могла нахвалиться первымъ теноромъ, пѣвшимъ въ Вагнеровской оперѣ наканунѣ; она распространялась о необыкновенной прежней его славѣ и о почестяхъ, которыми онъ былъ осыпаемъ при всѣхъ царствующихъ домахъ Германіи. Для меня это было вторымъ сюрпризомъ, такъ какъ черезъ своего компаньона, бывшаго на этой самой оперѣ, я имѣлъ о немъ самыя подробныя и точныя свѣдѣнія.

— Но, сударыня, — отвѣчалъ я, — с_о_б_с_т_в_е_н_н_ы_й мой опытъ заставляетъ меня утверждать, что теноръ этотъ совсѣмъ даже не поетъ, а просто кричитъ, кричитъ, какъ гіена!

— Совершенно вѣрно, — сказала она, — теперь онъ не въ состояніи пѣть, такъ какъ давно потерялъ всякій голосъ, но какъ онъ пѣлъ раньше, божественно. Но и теперь когда онъ поетъ, то театръ не въ состояніи вмѣстить всѣхъ желающихъ его слушать, Ja wohl, bel Gott. Да, когда-то голосъ его былъ поистинѣ wunderschön.

Я замѣтилъ ей, что своими словами она раскрываетъ для меня довольно благородную особенность въ характерѣ нѣмцевъ, заслуживающую подражанія, что у насъ по ту сторону океана публика не такъ снисходительна и благодарна, и если пѣвецъ потеряетъ голосъ, а танцоръ своя ноги, то карьера ихъ на старомъ поприщѣ кончена. Я сказалъ ей, что слышалъ оперу и въ Ганноверѣ, и въ Маннгеймѣ, и въ Мюнхенѣ (въ лицѣ уполномоченнаго моего компаньона) и что такая значительная опытность позволяетъ мнѣ вывести заключеніе, что нѣмцы предпочитаютъ такихъ пѣвцовъ, которые совсѣмъ не могутъ пѣть. И это не парадоксъ, такъ какъ и въ Гейдельберге весь городъ только и говорилъ объ этой знаменитости еще за недѣлю до того, какъ ему предстояло выступить на сценѣ тамошняго театра, хотя голосъ этого пѣвца, право, ничѣмъ не отличается отъ того ужаснаго скрипа, который производитъ гвоздь при треніи о стекло. Я говорилъ объ этомъ на другой день послѣ спектакля одному изъ своихъ друзей въ Гейдельбергѣ, на что тотъ самымъ спокойнѣйшимъ образомъ отвѣчалъ, что слова мои вполнѣ справедливы, но что раньше голосъ этого пѣвца былъ замѣчательно хорошъ. Въ Ганноверѣ же я натолкнулся на другой образчикъ подобнаго тенора. Одинъ нѣмецъ, съ которымъ я шелъ въ оперу, съ чрезвычайнымъ энтузіазмомъ разсказывалъ мнѣ объ этомъ тенорѣ.

— Ach Gott, — говорилъ онъ, — что за великій человѣкъ! Воть вы сами послушаете его… Какъ онъ знаменитъ во всей Германіи! Знаете, онъ получаетъ отъ правительства пенсію. Этотъ разъ онъ даже и не обязанъ пѣть; онъ обязанъ пѣть всего два раза въ годъ, но если онъ не выступитъ дважды въ годъ на сцену, то у него отнимутъ пенсію.

Мы отправились. Когда на сценѣ появился знаменитый, но состарѣвшійся теноръ, со стороны моего компаньона раздался торопливый и возбужденный шепотъ:

— Сейчасъ вы услышите!

Но, увы! Меня постигло ужасное разочарованіе. Если бы эта «знаменитость» пѣла за ширмами, то я подумалъ бы, что ему дѣлаютъ какую-нибудь операцію. Я взглянулъ на своего пріятеля и къ величайшему удивленію увидѣлъ, что онъ просто упоенъ восторгомъ.

Когда занавѣсъ упалъ, онъ принялся ожесточенно апплодировать и вмѣстѣ со всей остальной публикой не переставалъ хлопать до тѣхъ поръ, пока сей злосчастный теноръ въ третій разъ не вышелъ на авансцену, чтобы поблагодарить публику. Когда мой пламенный энтузіастъ отеръ со своего лица потъ, я сказалъ ему:

— Я не хочу никого оскорблять, со скажите пожалуйста, неужели вы думаете, что онъ можетъ еще пѣть?

— Онъ? Нѣтъ! Gott im Himmel aber, но какъ онъ пѣлъ лѣтъ 25 тому назадъ? (затѣмъ, буквально) Ach, нѣтъ, теперь онъ уже не поетъ, а только кричитъ. Воображая, что онъ поетъ, онъ только кричитъ, какъ разсерженная кошка.

Откуда и почему это составилось у насъ о нѣмцахъ мнѣніе, какъ о флегматической и положительной расѣ, право, не знаю? Въ дѣйствительности какъ разъ наоборотъ, нѣмцы пылки, восторженны, вспыльчивы, чувствительны, они легко проливаютъ слезы, но также легко и вызвать у нихъ смѣхъ. По невыдержанноcти нѣмцы настоящія дѣти, въ сравненіи съ ними мы можемъ считаться образцомъ хладнокровія и степенности. Они готовы каждую минуту обниматься, цѣловаться, кричать, шумѣть, танцовать и пѣть; тамъ, гдѣ мы употребимъ одно уменьшительное или ласкательное слово, нѣмецъ употребитъ цѣлую сотню. Самый языкъ ихъ полонъ ласкательныхъ и уменьшительныхъ, которыя они производятъ отъ каждаго слова, будь то домъ, собака, лошадь, бабушка или другое какое твореніе, одушевленное или неодушевленное.

Въ театрахъ Ганновера, Маннгейма и Гамбурга существуетъ очень разумное обыкновеніе. Какъ только занавѣсъ поднимается, большинство огней въ театрѣ тушится; публика сидитъ въ полуосвѣщенной залѣ, сумракъ которой еще сильнѣе оттѣняетъ яркій свѣтъ на сценѣ. Это сберегаетъ газъ, да и зрители къ тому же не потѣютъ до смерти.

На сценѣ нѣмецкихъ театровъ перемѣна декорацій производится весьма быстро к отчетливо; по крайней мѣрѣ, такъ было, когда я смотрѣлъ «Короля Лира». Если нѣмцамъ требуется замѣнить лѣсъ какимъ-нибудь храмомъ, то вы не увидите, что лѣсъ вдругъ раскалывается пополамъ и съ крикомъ убѣгаетъ, представляя вамъ уничтожающее всякую иллюзію зрѣлище рукъ и пятокъ двигающей его силы — нѣтъ, у нихъ на мгновеніе падаеть занавѣсъ, при чемъ за нимъ не слышится ни малѣйшаго звука, когда же онъ вновь поднялся, лѣсъ уже исчезъ. Даже когда перемѣняютъ декораціи на всей сценѣ, то ни тогда не бываетъ никакого шума. За весь спектакль въ этотъ вечеръ занавѣсъ ни разу не опускался болѣе какъ на двѣ минуты. Оркестръ играетъ только до начала спектакля передъ поднятіемъ занавѣса; затѣмъ онъ совсѣмъ удаляется изъ театра. Да для музыки нѣтъ и времени, такъ какъ антракты для смѣны декораціи не длились даже и двухъ минуть. По крайней мѣрѣ, я лично двухминутный антрактъ видѣлъ всего разъ и то не здѣсь, а въ какомъ-то другомъ театрѣ.

Какъ-то разъ я былъ на концертѣ въ Мюнхенѣ и тоже наблюдалъ за публикой, которая поспѣшно входила въ театръ. Какъ только стрѣлка часовъ подошла къ цифрѣ семь, тотчасъ же началась музыка, и всякое движеніе въ зрительномъ залѣ прекратилось — не видно было нк стоящихъ, ни разгуливающихъ въ проходахъ, ни проталкивающихся къ своимъ мѣстамъ; потокъ входящихъ какъ будто бы изсякъ.

Сидя на своемъ креслѣ, я все ожидалъ появленія какого-нибудь запоздавшаго, который съ билетомъ въ рукахъ будетъ разыскивать свое мѣсто и протискиваться черезъ мои колѣни, но былъ чрезвычайно пріятно разочарованъ; ничего подобнаго не случилось и я безъ помѣхи въ теченіе 15 минутъ слушалъ музыку. Но только-что замерла въ воздухѣ послѣдняя нота, какъ движеніе въ залѣ возобновилось. Дѣло въ томъ, что всѣ запоздавшіе, какъ только началась музыка, не идутъ сейчасъ же въ залъ, а ожидаютъ окончанія пьесы въ удобно устроенномъ фойе.

Въ первый разъ въ жизни пришлось мнѣ увидѣть, что этотъ разрядъ преступниковъ лишенъ обычной своей привилегіи отравлять удовольствіе всей остальной ни въ чемъ неповинной публикѣ. Нѣкоторые изъ нихъ были довольно важныя отцы, но тѣмъ не менѣе, и они должны были дожидаться въ фойе на глазахъ у двойного ряда ливрейныхъ лакеевъ и женской прислуги, спиною подпиравшей стѣны прихожей, а въ рукахъ державшихъ пальто и накидки своихъ господъ.

У насъ не было лакеевъ, чтобы хранить верхнюю одежду, а брать ее съ собой въ концертный залъ воспрещается; затрудненіе это уладилось тѣмъ, что при театрѣ имѣется особая прислуга какъ мужская, такъ и женская, которая беретъ на себя попеченіе о вещахъ зрителей. Одному изъ такихъ служителей отдали и мы свое платье, получивъ взамѣнъ квитанцію; установленная цѣна — 5 центовъ вносится впередъ.

Въ Германіи слушаютъ оперу не такъ, какъ у насъ; я хочу сказать, что нѣмцы слушаютъ все до послѣдней ноты, мы же обыкновенно конецъ аріи заглушаемъ настоящимъ землетрясеніемъ изъ апплодисментовъ. Въ результатѣ мы только обкрадываемъ сами себя и лишаемся лучшаго, такъ какъ всѣ заключительныя, по большей: части наиболѣе красивыя нотки каждой арій или дуэта, для насъ совершенно пропадаютъ; мы выпиваемъ свою виски, но оставляемъ сахаръ на днѣ стакана.

Впрочемъ, нашъ обычай апплодировать и во время хода пьесы, не дожидаясь конца акта, мнѣ нравится болѣе, чѣмъ обычай апплодировать только тогда, когда занавѣсъ опускается, какъ это принято въ Маннгеймѣ. Я просто не понимаю, какъ можетъ актеръ увлечься и правдиво изобразить какую-нибудь сильную страсть передъ холодною, молчаливою публикой. Мнѣ кажется, что онъ долженъ чувствовать себя въ очень глупомъ положеніи. Мнѣ даже больно становится, когда я вспоминаю, какъ въ ту ночь этотъ старый нѣмецкій Лиръ бѣсновался и метался по сценѣ, не встрѣчая, повидимому, отъ зрителей никакого сочувствія, не слыша ни одного апплодисмента до самаго конца акта. Мнѣ сдѣлалось какъ-то не по себѣ, когда настала та глубокая, торжественная тишина, которая слѣдуетъ всегда за бурными и шумными взрывами чувства этого несчастнаго старика. На мѣстѣ артиста я просто не выдержалъ бы. Изъ опыта я знаю, какъ скверно и глупо себя чувствуешь, когда настаетъ такое молчаніе. Мнѣ вспоминается одно происшествіе, котораго я былъ очевидцемъ и которое… но лучше я разскажу все по порядку:

Однажды вечеромъ на одномъ изъ пароходовъ на Миссисипи, въ койкѣ спалъ мальчикъ, высокій длинноногій мальчикъ лѣтъ десяти; спалъ онъ въ одной коротенькой ночной рубашкѣ; эта была первая его поѣздка на пароходѣ, которая такъ сильно утомила его своими впечатлѣніями и новизной, что онъ отправился въ постель съ головою, полною всякихъ взрывовъ, пожаровъ и прочихъ ужасовъ. Часовъ около 10 вечера въ дамскомъ салонѣ сидѣло общество дамъ около 20-ти, занимавшихся разговоромъ, шитьемъ, вышиваніемъ и проч.; среди нихъ находилась какая-то добрая, почтенная старушка съ круглыми очками на носу, занятая своимъ рукодѣліемъ. Вдругъ, въ самую середину этого мирнаго общества, влетаетъ нашъ тонконогій молодецъ, въ своей коротенькой рубашенкѣ и, поводя дико глазами, съ волосами поднявшимися дыбомъ, кричитъ: «Огонь, огонь, прыгай, спасайся, пароходъ въ огнѣ, нельзя терять ни минуты!» Всѣ дамы посмотрѣли на него и улыбнулись, но ни одна не пошевелилась; старушка же спустила свои очки пониже, и поглядѣвъ поверхъ нихъ на мальчяка, мягко сказала: «Но ты такъ можешь простудиться, мой милый. Бѣги скорѣе назадъ и застегни свою запонку у рубашки, а тогда приходи и разскажи намъ въ чемъ дѣло».

Это было ушатомъ холодной воды на взволнованнаго бѣдняка. Онъ думалъ быть какимъ-то героемъ — виновникомъ дикой паники, а вмѣсто того всѣ преспокойно сидѣли на своихъ мѣстахъ и насмѣшливо улыбались, а старушка еще даже пошутила надъ его страхами. Я повернулся и смиренно отправился во-свояси, такъ какъ мальчикъ этотъ былъ я, и больше никогда въ жизни не интересовался пожарами какъ во снѣ, такъ и на яву.

Мнѣ говорили, что въ Германіи какъ въ оперѣ, такъ и на концертахъ не принято требовать повторенія; хотя бы зрителямъ до смерти хотѣлось еще разъ услышать какую-нибудь арію, все же никто не рѣшится требовать повторенія ея и тѣмъ нарушить правила приличія.

Повторенія могутъ требовать одни короли, но это уже совершенно иное; всякому пріятно, когда король что-нибудь одобряетъ, а что касается до артиста, отъ котораго король требуетъ повторенія, то гордость его и восторгъ просто безпредѣльны. Впрочемъ, бываютъ и такія обстоятельства, когда требованіе повторенія, даже королемъ…

Но лучше я разскажу весь эпизодъ. Король Баварскій — былъ поэтъ и имѣлъ присущія всѣмъ поэтамъ странности, съ тѣмъ, впрочемъ, отличіемъ отъ всѣхъ прочихъ поэтовъ, что могъ удовлетворить всякую свою причуду, въ чемъ бы она ни выражалась. Онъ былъ влюбленъ въ оперу, но не любилъ сидѣть въ театрѣ вмѣстѣ со всей публикой, и вотъ, въ Мюнхенѣ, не рѣдко, когда опера уже кончалась и артисты смывали свою гримировку и снимали костюмы, отъ короля приходило приказаніе загримироваться и одѣться снова. Затѣмъ являлся король безъ всякой свиты и артисты принуждены были начинать вновь ту же оперу, и играть въ совершенно пустомъ театрѣ передъ единственнымъ зрителемъ. Однажды ему пришла въ голову странная затѣя. Надъ всею обширною сценой придворнаго театра уложенъ цѣлый лабиринтъ водопроводныхъ трубъ, просверленныхъ мелкими отверстіями, изъ которыхъ въ случаѣ пожара можно пустить на сцену безчисленное множество тонкихъ водяныхъ струекъ. Количество истекающей воды можно регулировать по желанію и въ случаѣ нужды устроить на сценѣ настоящій потопъ. Директорамъ нашихъ театровъ не мѣшало бы обратить вниманіе на подобное устройство. Итакъ, король былъ единственнымъ зрителемъ. Шла опера, одно изъ дѣйствій которой должно происходить въ бурю. Въ свое время оркестръ началъ подражать разъяренной стихіи; загремѣлъ музыкальный громъ, завылъ и засвистѣлъ вѣтеръ, забарабанилъ дождь. Интересъ у короля постепенно возрасталъ и, наконецъ, перешелъ въ настоящій восторгъ.

— Отлично, великолѣпно! — воскликнулъ онъ; — Но я хочу, чтобы пошелъ настоящій дождь! Пустите воду!

Тщетно умолялъ директоръ театра отмѣнить приказаніе, говоря, что настоящій дождь испортитъ дорогія декораціи и всѣ костюмы артистовъ. Король закричалъ:

— Пустяки, пустяки, я хочу настоящаго дождя! Пустите воду!

И вотъ, вода была пущена, и настоящій дождь тонкими струями полился на искусственные цвѣтники и побѣжалъ по песчанымъ аллеямъ сцены. Одѣтые въ богатые костюмы актеры и актрисы мужественно продолжали пѣть, какъ будто не замѣчая происходившаго. Король былъ въ восторгѣ, энтузіазмъ его все увеличивался.

— Браво, браво! — кричалъ онъ. — Больше грому! Больше молніи! Откройте краны сильнѣе!

Громъ гремѣлъ, молнія блистала, ураганъ свирѣпствовалъ, потоки дождя ниспадали сверху. Театральные короли и королевы въ своихъ промокшихъ сатиновыхъ уборахъ, плотно прилипшихъ къ ихъ тѣлу, бродили по сценѣ въ водѣ по колѣно, но продолжали свои аріи съ прежнимъ рвеніемъ и искусствомъ; скрипачи, помѣщавшіеся подъ настиломъ сцены, сквозь щели которой лилась на нихъ вода и холодными струйками стекала имъ на спину, давно принуждены были искать спасенія въ бѣгствѣ, а сухой и счастливый король сидѣлъ въ своей возвышенной ложѣ и апплодировалъ такъ, что перчатки его обратились въ лоскутья.

— Сильнѣе, — кричалъ король, — сильнѣе, выпустить весь громъ, открыть водопроводъ во всю! Повѣшу каждаго, кто только откроетъ зонтикъ!

Когда, наконецъ, эта буря, самая ужасная, самая естественная, какія только бывали когда-либо на сценѣ, кончилась, восторгъ короля дошелъ до послѣднихъ предѣловъ.

— Великолѣпно, восхитительно! — кричалъ онъ. — Бисъ! Повторить еще разъ!

Къ счастію, директору удалось уговорить короля отказаться отъ повторенія, при чемъ онъ доказывалъ, что труппа достаточно поощрена и осчастливлена уже тѣмъ, что его величество показалъ, что онъ не прочь отъ повторенія; утруждать же себя въ дѣйствительности слушаніемъ того же акта снова и поощрять этимъ тщеславіе труппы совершенно излишне.

Счастливы были тѣ артисты, которымъ по ходу пьесы въ слѣдующемъ актѣ пришлось явиться въ другомъ костюмѣ; они могли хоть переодѣться, остальные же такъ и остались въ теченіе всей пьесы мокрыми и представляли живописную, хотя и не совсѣмъ веселую группу. Декораціи всѣ погибли, опускные трапы набухли такъ, что не могли исполнять своего назначенія по крайней мѣрѣ цѣлую недѣлю, богатые костюмы полиняли и испортились. Вотъ какіе убытки, не говоря уже о массѣ меньшихъ, повлекла за собой эта замѣчательная буря. Замѣчательна при этомъ та умѣренность, которую проявилъ король, не настаивая на повтореніи. Будь на его мѣстѣ разнузданная, безразсудная американская публика, нѣтъ сомнѣнія, что она до тѣхъ бы поръ требовала повторенія, пока не утопила бы всѣхъ артистовъ.

ГЛАВА XI

Лѣтніе дни проходили для насъ въ Гейдельбергѣ очень пріятно. Мы пригласили опытнаго дрессировщика и подъ его руководствомъ старательно подготовляли свои ноги къ предполагаемому пѣшеходному путешествію. Мы были очень довольны успѣхами, достигнутыми нами въ изученіи нѣмецкаго языка, а еще больше успѣхами въ искусствахъ. Для изученія живописи и рисованія мы пользовались уроками лучшихъ художниковъ Германіи: Гаммерлинга, Фогеля, Шюллера, Дитца и Шумана. Гаммерлингъ преподавалъ намъ пейзажную живопись, Фогель рисованіе человѣческихъ фигуръ, у Мюллера мы учились жанру, а курсъ свой закончили у баталиста Дитца и мариниста Шумана. Всѣмъ своимъ успѣхомъ по части искусства я обязанъ именно этимъ художникамъ. Въ моей манерѣ писать отразилось вліяніе всѣхъ ихъ вмѣстѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ они сами говорили въ одинъ голосъ, проглядывало и нѣчто мое собственное. По ихъ словамъ, индивидуальность эта выражалась настолько рѣзко, что не было ни малѣйшей возможности смѣшать произведенія моей кисти съ картинами другихъ художниковъ. Такъ, если я рисовалъ собаку, самую простую, заурядную собаку, то во всю фигуру ея вкладывалъ нѣчто такое, что отличало ее отъ всѣхъ другихъ собакъ.

Какъ мнѣ не хотѣлось въ глубинѣ души повѣрить этимъ отзывамъ, но я все-таки сомнѣвался; я боялся, что похвалы эти объясняются гордостью и пристрастіемъ учителей къ своему ученику. И вотъ я рѣшилъ произвести пробу.

Тайно, скрываясь рѣшительно отъ всѣхъ, написалъ я свою большую картину «Иллюминованный Гейдельбергскій Замокъ» — мою первую значительную работу масляными красками, и вывѣсилъ ее безъ всякой подписи на выставкѣ изящныхъ искусствъ среди цѣлаго хаоса другихъ картинъ.

Къ моему величайшему удовольствію, я тотчасъ же былъ признанъ творцомъ этого произведенія. Цѣлый городъ сбѣжался посмотрѣть на нее, и даже пріѣзжали для этого изъ сосѣднихъ мѣстностей. Моя картина надѣлала шума на выставкѣ больше, чѣмъ всѣ остальныя взятыя вмѣстѣ. Но наибольшее удовлетвореніе доставляли мнѣ тѣ зрители, которые, никогда ранѣе не слыхавши про мою картину, тѣмъ не менѣе тотчасъ же, едва успѣвъ войти въ галлерею, привлекались ею, какъ магнитомъ и принимавшіе ее за произведеніе кисти Турнера.

Получивъ степень художника одновременно, мы открыли съ мистеромъ Гаррисомъ общую студію; нѣсколько времени мы ждали заказовъ, но когда увидѣли, что время проходитъ, а заказовъ нѣтъ, то рѣшили предпринять пѣшую прогулку. Послѣ продолжительныхъ споровъ мы остановились на путешествіи въ Гейльброннъ, слѣдуя вверхъ по теченію прекраснаго Неккара. Насколько намъ было извѣстно, никто еще не предупредилъ насъ на этой дорогѣ, хотя она и изобилуетъ развалинами замковъ и живописными скалами и пропастями; кромѣ того, мы разсчитывали собирать по пути различныя легенды, которыми Неккаръ богатъ не менѣе Рейна, съ тѣмъ преимуществомъ, что онѣ нигдѣ еще не напечатаны.

Въ книгахъ объ этой прекрасной мѣстности ничего не упоминается, а туристы пренебрегаютъ ею; словомъ, это была дѣвственная почва для литератора-піонера.

Тѣмъ временемъ заказанныя нами палки, простая дорожная одежда и прочные походные сапоги были изготовлены и принесены. Мистеръ X и молодой Z вызвались идти вмѣстѣ съ нами. Наканунѣ вечеромъ мы обошли съ прощальнымъ визитомъ своихъ друзей, послѣ чего отужинали съ ними въ гостинницѣ и легли спать пораньше, чтобы на другой день выступитъ въ походъ до свѣту и воспользоваться для ходьбы утренней прохладой.

Чуть свѣтъ мы были уже на ногахъ, чувствуя себя какъ-то особенно бодро и хорошо; весело закусивъ, мы тронулись въ путь и подъ лиственными аркадами Замковыхъ садовъ направились внизъ къ городу. Что это было за чудесное лѣтнее утро, какъ сильно благоухали цвѣты и какъ славно щебетали птички! Утро — это лучшая пора для ходьбы по лѣсамъ и горамъ.

Всѣ мы были одѣты одинаково: широкія съ опущенными полями шляпы предохраняли насъ отъ лучей солнца; сѣрые ранцы, голубыя шаровары, кожаныя гетры, плотно застегнутыя отъ ладыжки до самаго колѣна, и крѣпко зашнурованные грубые башмаки съ высокими задниками. У каждаго черезъ плечо висѣли бинокль, фляга и путеводитель, а въ рукахъ альпенштокь [4] и зонтикъ отъ солнца. Вокругъ тульи нашихъ шляпъ былъ обернутъ въ нѣсколько разъ тонкій бѣлый муслинъ, оба конца котораго спускались сзади на спину и развѣвались но вѣтру; уборъ этотъ заимствованъ съ Востока и употребляется туристами по всей Европѣ. Гаррисъ, кромѣ того, несъ еще съ собой маленькую, похожую на часы машинку, называемую «педометромъ» и служащую для счета шаговъ, съ цѣлью опредѣленія пройденнаго пѣшеходомъ пути. Всѣ встрѣчные прохожіе удивлялись нашему убранству и, провожая насъ глазами, посылали въ догонку сердечное: «Добрый путь!»

Когда мы спустились въ городъ, я предложилъ своимъ спутникамъ ѣхать поѣздомъ, который могъ подвезти насъ въ мѣстечко миль на пять не доѣзжая до Гейльбронна. Такъ какъ поѣздъ уже былъ готовъ къ отходу, то мы сейчасъ же вскочили въ вагонъ и въ отличнѣйшемъ настроеніи духа быстро понеслись по рельсамъ. Всѣ мы были согласны съ тѣмъ, что поступили очень умно, сѣвъ въ поѣздъ, такъ какъ идти обратно внизъ по теченію Неккара будетъ такъ же пріятно, какъ и вверхъ, и что дѣлать пѣшкомъ оба конца нѣтъ никакой надобности. Въ нашемъ отдѣленіи сидѣло нѣсколько нѣмцевъ и когда я завелъ интимный разговоръ, то Гаррисъ заерзалъ на своемъ мѣстѣ и, толкнувъ меня, сказалъ:

— Говорите но-нѣмецки. Эти нѣмцы могутъ вѣдь понимать и по-англійски.

Я послушался и былъ потомъ очень доволенъ, такъ какъ оказалось, что изъ всего этого общества не было никого, кто бы въ совершенствѣ не понималъ по-англійски. Замѣчательно, въ какомъ употребленіи нашъ языкъ въ Германіи.

Немного спустя нѣкоторые изъ публики вышли, а на мѣсто ихъ явился какой-то господинъ, повидимому, нѣмецъ, съ двумя молоденькими дочерьми. Съ одной изъ нихъ я нѣсколько разъ заговаривалъ по-нѣмецки, но безъ всякаго успѣха. Наконецъ она сказала: «Ich verstehe nur Dentsch und Englisch», или что-то подобное. Это значитъ: я понимаю только по-нѣмецки и по-англійски.

И дѣйствительно не только она сама, но и сестра ея и отецъ тоже говорили по-англійски и мы могли всласть поболтать съ ними, а говорить намъ хотѣлось съ ними обо всемъ, потому что они оказались премилымъ народомъ. Между прочимъ, они очень интересовались нашимъ костюмомъ, особенно альпенштоками, которыхъ никогда не видѣли прежде. Они говорили, что дорога по Неккару совершенно ровная и что намъ слѣдуетъ ѣхать въ Швейцарію или въ другую подобную гористую страну; затѣмъ они спрашивали, неужели мы не находимъ, что странствовать пѣшкомъ въ такую жаркую погоду тяжело. Мы отвѣчали, что нѣтъ.

Мы достигли Вимпфена, — по крайней мѣрѣ, я думаю, что это былъ Випфенъ, — около трехъ часовъ и вышли изъ вагона, нисколько не утомившись. Первымъ дѣломъ мы нашли порядочную гостинницу, гдѣ заказали обѣдъ и пиво, а сами отправились побродить по этому почтенному древнему городку. Онъ показался намъ весьма живописнымъ, скученнымъ, грязнымъ, но интереснымъ. Въ немъ есть весьма замѣчательные дома, которымъ уже около 500 лѣтъ, и древняя башня въ 115 ф. вышиною, построенная около десяти вѣковъ до нашего времени. Я сдѣлалъ съ нея маленькій набросокъ, который отдалъ потомъ бургомистру, копію же съ него сохраняю у себя.

Вблизи стариннаго собора, подъ крышей, стоятъ три каменные креста, покрытые мхомъ и изъѣденные непогодою, а на крестахъ высѣчены каменныя же человѣческія фигуры во весь ростъ. Оба разбойника одѣты въ причудливые придворные костюмы середины шестнадцатаго столѣтія, Спаситель же былъ обнаженъ за исключеніемъ повязки кругомъ бедеръ.

Мы обѣдали подъ тѣнью деревьевъ въ саду, принадлежащемъ къ гостинницѣ, откуда открывается видъ на Неккаръ; затѣмъ, покуривши, мы легли спать. Подкрѣпившись сномъ, около трехъ часовъ пополудни мы были уже на ногахъ и надѣвали свои доспѣхи. Когда мы, весело разговаривая, проходили городскія ворота, то насъ догнала крестьянская телѣга, въ половину нагруженная капустой и другими овощами, которую мы и наняли. Телѣга была запряжена маленькой коровой и еще меньшимъ осликомъ и двигалась очень медленно, но тѣмъ не менѣе еще до наступленія сумерекъ доставила насъ въ Гейльброннъ, до котораго было пять, а, быть можетъ, и всѣ семь миль.

Мы остановились въ той самой тавернѣ, въ которой 350 или 400 лѣтъ тому назадъ проживалъ знаменитый въ то время рыцарь-разбойникъ и славный боецъ Гётцъ фонъ-Берлихингенъ, когда онъ только-что вышелъ изъ заточенія въ Квадратной Башнѣ Гейльбронна. Мы съ Гаррисомъ заняли даже ту самую комнату, которую занималъ и онъ и отъ стѣнъ которой не облупились еще обои, современныя этому рыцарю. Мебель была рѣзная, стариннаго фасона и насчитывала не менѣе 400 лѣтъ; запахъ же, наполнявшій комнату, имѣлъ, вѣроятно, никакъ ужь не меньше 1000 лѣтъ. Въ одной изъ стѣнъ торчалъ желѣзный крюкъ, на который, по словамъ хозяина, ужасный Гётцъ имѣлъ обыкновеніе вѣшать свою желѣзную руку, когда онъ отвинчивалъ ее, ложась въ постель. Комната была очень велика, можно даже сказать безконечно велика, и помѣщалась въ первомъ этажѣ. По нашему она, собственно говоря, находилась во второмъ этажѣ, такъ какъ въ Европѣ дома строются на очень высокомъ фундаментѣ, но здѣсь это все-таки называютъ первымъ этажемъ, хотя бы пришлось измучиться, пока до него влѣзешь. Стѣны были оклеены обоями яркаго краснаго цвѣта съ большими золотыми фигурами; обои эти, сильно запачканныя отъ старости, покрывали и всѣ двери, которыя такъ плотно были пригнаны къ своимъ косякамъ, что когда дверь была затворена, то приходилось шарить по стѣнѣ руками, чтобы найти ее. Обману этому способствовало еще и то, что фигуры обой не обрывались около двери, но со стѣны прямо переходили на дверное полотнище. Въ углу помѣщалась печь, одно изъ тѣхъ громадныхъ, квадратныхъ, обложенныхъ бѣлыми кафлями сооруженій, которыя походятъ скорѣе на надгробный памятникъ и наводятъ васъ на мысль о смерти, когда вамъ слѣдуетъ наслаждаться вашимъ путешествіемъ. Окна выходили на маленькую аллею, за которой помѣщались конюшни, курятники и свиные хлѣва въ перемежку съ жилыми постройками. Въ комнатѣ по обыкновенію стояло двѣ постели, одна въ одномъ углу, другая въ противоположномъ, другъ отъ друга на разстояніи хорошаго выстрѣла изъ стариннаго одноствольнаго пистолета. Онѣ были такъ же узки, какъ и всякая другая нѣмецкая постель, и имѣли еще ту общую съ ними, ничѣмъ неисправимую особенность, что одѣяло съ нихъ спалзывало, едва вы начинали забываться сномъ.

Посрединѣ комнаты стоялъ круглый столъ, такой же величины, какъ у короля Артура; въ то время, какъ мы собирались идти въ городъ, чтобы посмотрѣть знаменитые башенные часы городской ратуши, на столѣ этомъ слуга началъ накрывать скатерть и дѣлать другія приготовленія къ заказанному нами обѣду.

ГЛАВА XII

Rathhaus или ратуша оказалась однимъ изъ своеобразнѣйшихъ и живописнѣйшихъ образчиковъ средневѣковой архитектуры. Входъ въ нее устроенъ въ видѣ обширнаго портика, въ который ведетъ каменная лѣстница, обнесенная массивными перилами и украшенная заржавѣвшими желѣзными натуральной величины фигурами рыцарей въ полномъ вооруженіи. Часы, помѣщающіеся на фронтонѣ зданія, весьма замѣчательны и занимаютъ немало мѣста. Каждый часъ на нихъ отбивается позолоченнымъ ангеломъ на большомъ колоколѣ при помощи молота, по окончаніи боя большая въ ростъ человѣка фигура Времени поднимаетъ песочные часы и перевертываетъ ихъ; затѣмъ выступаютъ два золотыхъ барана и начинаютъ бодаться, а золоченый пѣтухъ размахиваетъ крыльями. Но главными фигурами являются два большихъ ангела, стоящіе по обѣ стороны циферблата съ длинными трубами у рта; хотя намъ говорили, что изъ этихъ трубъ они издаютъ мелодическіе звуки по истеченіи каждаго часа, но для насъ они не трубили. Позднѣе мы слышали, что они трубятъ только ночью, когда городъ затихаетъ.

Въ самой ратушѣ вдоль стѣнъ виситъ множество громадныхъ кабаньихъ головъ, препарированныхъ и утвержденныхъ въ медальоны, подъ каждою головою помѣщена надпись, гласящая объ имени охотника, убившаго кабана и о томъ, сколько столѣтій прошло со времени этого событія. Одно изъ помѣщеній зданія посвящено древнимъ архивамъ. Здѣсь намъ показали массу весьма древнихъ документовъ, нѣкоторые изъ нихъ были подписаны папою, иные Тилли и другими знаменитыми полководцами, а одно письмо было даже подписано самимъ Гётцъ фонъ-Берлихингеномъ и помѣчено 1519 годомъ въ Гейльброннѣ, т. е. относится къ тому времени, когда онъ только-что вышелъ изъ своего заключенія въ Квадратной Башнѣ.

Этотъ знаменитый рыцарь-разбойникъ, какъ оказывается, былъ искренно и глубоко религіознымъ человѣкомъ, онъ былъ гостепріименъ, сострадателенъ къ бѣднымъ, безстрашенъ въ бою, предпріимчивъ, — словомъ, представлялъ энергичный и великодушный характеръ. Мелкими обидами и оскорбленіями онъ пренебрегалъ, а большія скоро забывалъ и прощалъ, конечно, отколотивъ предварительно на славу своего обидчика, что рисуетъ его, какъ человѣка не злопамятнаго, качество рѣдкое въ тѣ грубыя времена. Онъ всегда былъ готовъ вступиться за бѣдняка и рисковать изъ-за него своей шеей. Простой народъ говоритъ о немъ съ любовью и въ многочисленныхъ балладахъ и легендахъ до сего времени чтитъ его память. Гётцъ имѣлъ обыкновеніе выходить по временамъ на большую дорогу и грабить богатыхъ путниковъ, иногда же изъ своего укрѣпленнаго замка, стоящаго на холмѣ на берегу Неккара, онъ дѣлалъ набѣги на транспорты и проѣзжающихъ съ товарами купцовъ. Въ своихъ мемуарахъ онъ набожно воздаетъ хвалу Подателю всѣхъ благъ за то, что Онъ не забываетъ его въ нуждахъ и предаетъ ему въ руки именно тѣ товары, какіе ему въ данный моментъ болѣе всего требуются. Онъ былъ завзятый рубака и въ сраженіи находилъ высшее удовольствіе. При штурмѣ одной изъ крѣпостей Баваріи ему оторвало ядромъ правую руку, когда ему было едва 23 года; при этомъ онъ былъ такъ увлеченъ боемъ, что не сразу замѣтилъ свою потерю. Онъ говорилъ потомъ, что желѣзная рука, которую ему сдѣлали взамѣнъ оторванной, и съ которой онъ жилъ еще цѣлыхъ 50 лѣтъ, служитъ ему въ битвѣ такъ же хорошо, какъ и природная. Я былъ очень доволенъ увидѣть факсимиле письма, написаннаго этимъ славнымъ, старымъ нѣмецкимъ Робинъ-Гудомъ, хотя и не могъ прочитать его. Гётцъ искуснѣе владѣлъ своимъ мечемъ, нежели перомъ.

Мы прошли внизъ по теченію рѣки, чтобы взглянуть на Квадратную Башню. Это весьма почтенная и солидная постройка безъ всякихъ украшеній. Вблизи земли въ ней незамѣтно никакихъ отверстій. Вѣроятно, въ нее входили при помощи какихъ-нибудь лѣстницъ.

Затѣмъ мы посѣтили еще главную церковь, любопытное старинное зданіе съ колокольней, имѣющей видъ башни, и украшенной различными причудливыми фигурами. Внутренность стѣнъ церкви была увѣшана большими мѣдными досками съ выгравированными надписями, прославляющими заслуги знаменитыхъ мужей Гейльбронна, жившихъ за два или за три столѣтія до нашего времени. На тѣхъ же доскахъ довольно грубо были изображены портреты какъ самихъ знаменитостей, такъ и всѣхъ членовъ ихъ семействъ, разодѣтыхъ въ причудливые костюмы того времени. На всѣхъ этихъ картинахъ глава семейства сидитъ на первомъ планѣ, а надъ нимъ вытягивается цѣлый рядъ постепенно уменьшающихся по величинѣ сыновей его; напротивъ сидятъ супруга, а надъ нею соотвѣтственный рядъ пропорціонально уменьшающихся дочерей. Всѣ семейства очень велики, но перспектива плоха.

Затѣмъ мы наняли шарабанъ съ лошадью, которая, повидимому, служила еще Гётцу фонъ-Берлихингену и отправились за нѣсколько миль за городъ, чтобы посѣтить мѣсто, извѣстное подъ именемъ Weibertreu, что, какъ я полагаю, значитъ «Вѣрность Женъ». Тамъ стоятъ развалины средневѣковаго феодальнаго замка. Пріѣхавши на мѣсто, мы увидѣли, что замокъ расположенъ на вершинѣ круглаго холма, высотою около 200 футовъ и довольно крутого. Солнце пекло невыносимо, и поэтому, несмотря на то, что мѣстоположеніе было красивое и сильно понравилось намъ, мы все-таки рѣшили не взлѣзать наверхъ, а, принявши всѣ разсказы на вѣру, ограничиться осмотромъ его издалека, пользуясь временемъ, пока привязанная къ оградѣ лошадь немного отдохнетъ. Къ тому же самое мѣсто и не имѣло для насъ особаго интереса; насъ больше привлекала связанная съ нимъ легенда, которая очень намъ понравилась; вотъ она:

«Однажды въ средніе вѣка два молодыхъ герцога, братья, въ одной изъ войнъ оказались въ противоположныхъ лагеряхъ; одинъ дрался за императора, другой противъ него. Замокъ и деревня на вершинѣ холма, о которыхъ я только-что говорилъ, принадлежали одному изъ братьевъ. Во время его отсутствія пришелъ съ своими рыцарями и солдатами другой братъ и осадилъ замокъ. Осада тянулась долго и была трудная, потому что осажденные защищались упорно и отчаянно. Наконецъ, запасы у нихъ истощились, и въ крѣпости началъ свирѣпствовать голодъ, отъ котораго они терпѣли больше, нежели отъ снарядовъ врага. Наконецъ, осажденные начали поддаваться и изъявили согласіе на сдачу, если условія не будутъ жестоки. Но герцогъ-начальникъ былъ сильно озлобленъ долгимъ сопротивленіемъ противника, и объявилъ, что пощадитъ только женщинъ и дѣтей. Мужчины же всѣ, безъ исключенія, должны погибнуть отъ меча, а имущество разграблено и уничтожено. Тогда къ нему явилась изъ замка какая-то женщина и умоляла пощадить жизнь ея мужа.

«— Нѣтъ, — отвѣчалъ герцогъ, — ни одинъ изъ нихъ не выйдетъ отсюда живымъ; вы сами съ своими дѣтьми отправитесь въ изгнаніе, но чтобы вы не умерли съ голоду, я окажу вамъ милость и позволю каждой изъ васъ взять столько наиболѣе для васъ драгоцѣннаго, сколько вы въ состояніи будете снести на себѣ».

«Когда отворились ворота крѣпоcти, то изъ нихъ показалась цѣлая процессія женщинъ, несшихъ на плечахъ своихъ мужей. Осаждающіе, пришедшіе въ ярость отъ такой штуки, хотѣли сейчасъ же умертвить всѣхъ мужчинъ, но имъ помѣшалъ самъ герцогъ, который сказалъ:

„— Нѣтъ, спрячьте свои мечи, слово герцога не можетъ быть нарушено“.

Когда мы возвратились въ гостинницу, то круглый столъ короля Артура былъ уже готовъ и накрытъ бѣлою скатертью, а старшій лакей съ своимъ помощникомъ, одѣтые во фраки съ бѣлыми галстухами, тотчасъ же подали супъ и горячее блюдо.

Мистеръ X. самъ заказывалъ обѣдъ и, когда на столъ появилось вино, онъ взялъ бутылку, посмотрѣлъ на этикетъ и, повернувшись къ важному, меланхолическаго и, если можно такъ выразиться, похоронно-торжественнаго вида, главному лакею, замѣтилъ, что это совсѣмъ не то вино, какого онъ требовалъ. Главный лакей въ свою очередь взялъ бутылку, окинулъ ее своимъ грустнымъ взглядомъ, и отвѣтилъ:

— Правда; прошу извинить меня. — Затѣмъ, повернувшись въ своему подчиненному, онъ тихо сказалъ:

— Принеси другую этикетку.

Тѣмъ временемъ онъ снялъ съ бутылки прежній ярлыкъ и отложилъ его въ сторону, при чемъ мы замѣтили, что онъ былъ только-что наклеенъ, такъ какъ даже клей на немъ не успѣлъ засохнуть. Когда новый ярлыкъ былъ принесенъ, то лакей тотчасъ же его и наклеилъ на прежнюю бутылку; такимъ образомъ французское вино претворилось, согласно нашему желанію, въ нѣмецкое, а главный лакей, поставивъ бутылку на столъ, спокойно занялся другимъ дѣломъ съ такимъ видомъ, который ясно показывалъ, что совершонное имъ передъ нашими глазами чудо не составляетъ для него ничего особеннаго.

Мистеръ X. сознался, что хотя онъ и раньше зналъ, что изъ Европы вывозятся каждый годъ цѣлыя тысячи ярлыковъ въ Америку, гдѣ продавцы легко и безъ особыхъ издержекъ приготовляютъ съ ихъ помощью для своихъ потребителей самые разнообразные сорта иностранныхъ винъ, но что здѣшній народъ до того честенъ, что производитъ этого рода чудеса на глазахъ публики — этого онъ не могъ и подозрѣвать.

Послѣ обѣда мы отправились погулять по городу и нашли, что онъ одинаково интересенъ какъ днемъ, такъ и при лунномъ освѣщеніи. Улицы очень узки, очень плохо вымощены и безъ всякаго слѣда тротуаровъ и фонарей. Дома очень стары, считаютъ свой возрастъ цѣлыми столѣтіями и настолько велики, что каждый годится подъ гостинницу; каждый слѣдующій этажъ выступаетъ со всѣхъ сторонъ надъ нижележащимъ, такъ что дома постоянно расширяются кверху. Длинные ряды освѣщенныхъ оконъ съ очень мелкимъ переплетомъ, за которымъ виднѣются занавѣсы изъ тюля съ вытканными узорами, и стоящіе снаружи вазы съ комнатными растеніями составляютъ довольно пріятную картину. Луна свѣтила ярко и тѣни ложились очень рѣзко. Ничего не можетъ быть живописнѣе этихъ кривыхъ улицъ съ ихъ двумя рядами высокихъ и острыхъ кровельныхъ шпицовъ, далеко выступающихъ надъ зданіями, и какъ будто вступившихъ въ дружескую между собою бесѣду, и этой толпы народа, то исчезающаго въ тѣни, то появляющагося въ полосѣ луннаго свѣта. Все населеніе городка было на улицѣ; всѣ болтали, пѣли, рѣзвились или же въ самыхъ разнообразныхъ, лѣнивыхъ позахъ сидѣли группами у дверей домовъ.

На одной изъ улицъ находится какое-то общественное зданіе съ оградой вокругъ, изъ толстой заржавленной цѣпи, которая продѣта въ отверстія столбовъ и образуетъ между ними нѣчто вродѣ ряда качелей. Мостовая въ этомъ мѣстѣ сдѣлана изъ тяжелыхъ каменныхъ плитъ. Ватага босоногихъ ребятишекъ, освѣщенныхъ яркимъ свѣтомъ луны, весело и шумно качалась на этой даровой качели. Они были не первыми, которые развлекались на этомъ мѣстѣ; даже пра-пра-дѣды ихъ, играя на этихъ цѣпяхъ мальчишками, не были первыми. Босыя ноги, бѣгая по каменнымъ плитамъ, вытерли ихъ на глубину нѣсколькихъ дюймовъ, для чего было необходимо, чтобы на этихъ заржавленныхъ цѣпяхъ качалось въ свое время не мало поколѣній. Въ городѣ вездѣ вы найдете мохъ и плѣсень, указывающіе на древность этого города, но ничто другое, по моему мнѣнію, не даетъ вамъ такого нагляднаго, осязательнаго понятія о возрастѣ Гейльбронна, какъ эти углубленія, выдолбленныя ногами на камняхъ мостовой.

ГЛАВА ХIII

Возвратившись въ гостинницу, я завелъ педометръ и, установивъ его на нулѣ, положилъ себѣ въ карманъ, такъ какъ назавтра мнѣ предстояло взять его съ собою и наблюдать по немъ пройденное нами пространство. Работа, заданная нами этому инструменту въ истекшій день, не особенно была для него утомительна.

Въ 10 часовъ мы были уже въ постели, такъ какъ на слѣдующій день мы рѣшили встать на разсвѣтѣ и какъ можно раньше выступить въ обратный путь по направленію къ дому. У меня горѣлъ еще огонь, когда Гаррисъ давно уже спалъ. Я вообще ненавижу людей, которые скоро засыпаютъ: въ этомъ я вижу не то оскорбленіе, не то просто наглости, но во всякомъ случаѣ что-то обидное;и то, и другое снести, конечно, не легко. Я лежалъ въ кровати разобиженный и старался заснуть, но чѣмъ больше старался, тѣмъ болѣе сонъ уходилъ отъ меня. Одинъ на одинъ съ плохо перевареннымъ обѣдомъ я чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, такимъ покинутымъ въ этой темнотѣ. Мозгъ мой началъ работать; въ головѣ носились какія-то обрывки мыслей; мысль моя, съ удивительною быстротою переходя отъ одного предмета къ другому, ни на чемъ не могла остановиться. По прошествіи часа въ головѣ у меня получился настоящій хаосъ и самъ я измучился до послѣдней крайности.

Однако, усталость была настолько сильна, что стала, наконецъ, имѣть перевѣсъ надъ нервнымъ возбужденіемъ. Воображая себя бодрствующимъ, на самомъ дѣлѣ я впалъ въ какое-то забытье, изъ котораго по временамъ внезапно выходилъ отъ нервнаго сотрясенія, что производило иллюзію паденія въ пропасть. Провалившись такимъ образомъ разъ восемь или девять и сдѣлавъ открытіе, что столько же разъ одна половина моего мозга погружалась въ сонъ, чего не знала другая, бодрствовавшая и боровшаяся со сномъ половина, я началъ, наконецъ, забываться; промежутки безсознательности дѣлались все чаще и продолжительнѣе, словомъ, я впалъ въ дремоту, которая, безъ сомнѣнія, скоро перешла бы въ крѣпкій, освѣжающій сонъ безъ всякихъ сновидѣній, какъ вдругъ… что бы это могло быть?

Насколько позволяло притупленное сномъ сознаніе, я снова, возвратился къ жизни и началъ прислушиваться. Вотъ изъ безконечно далекаго разстоянія идетъ что-то такое, что все ростетъ и ростетъ и кажется мнѣ ощущеніемъ чего-то, но вотъ оно приближается и оказывается звукомъ. Звукъ этотъ слышится уже въ милѣ разстоянія. Не отголосокъ ли это бури? Вотъ онъ еще ближе; до него не болѣе четверти мили. Не лязгъ ли это и грохотъ отдаленныхъ машинъ? Нѣтъ, вотъ онъ еще ближе; не мѣрный ли это шагъ проходящаго войска? Но звукъ все приближается и приближается; онъ уже въ комнатѣ. Ба, да вѣдь это мышь грызетъ гдѣ-то дерево! Такъ вотъ изъ-за какой бездѣлицы и почти не дышалъ все это время.

Дѣлать нечего, что прошло, того не воротишь, я поспѣшно закрываю глаза и стараюсь наверстать потерянное. Такова была моя, если можно такъ выразиться, безсознательная мысль. Однако же, противъ воли и врядъ ли даже сознавая это, я начинаю напряженно прислушиваться къ работѣ мышиныхъ зубовъ; мало того, я считаю эти непріятные скрипящіе звуки. Скоро я совершенно измучился своимъ занятіемъ. Быть можетъ, я и выдержалъ бы эту пытку, если бы мышь скребла безостановочно, но въ томъ-то и дѣло, что она поминутно останавливала свою работу, и въ эти промежутки напряженнаго ожиданія и прислушиванія я страдалъ еще сильнѣе, чѣмъ отъ самаго звука. Мысленно я предлагалъ за нее вознагражденіе, сначала пять, потомъ шесть, семь, десять долларовъ и т. д., пока не дошелъ до такой суммы, которая оказалась свыше моихъ силъ. Я попробовалъ, такъ сказать, наглухо зарифить себѣ уши, я комкалъ свои ушныя раковины, складывалъ въ нѣсколько разъ и затыкалъ ими ушныя отверстія — ничто не помогало; вслѣдствіе нервнаго возбужденія слухъ мой такъ обострился, что уподобился микрофону и я продолжалъ слышать ненавистный мнѣ звукъ, несмотря ни на какія затычки.

Досада моя перешла въ ярость. Я кончилъ тѣмъ, чѣмъ всегда кончаютъ и кончали въ данномъ положеніи всѣ люди, начиная съ Адама, словомъ, я рѣшилъ прогнать проклятую мышь, запустивъ въ нее, чѣмъ попало. Спустивъ руку къ полу, я нащупалъ свои дорожные башмаки; сѣвъ на постели, я сталъ прислушиваться, чтобы точнѣе опредѣлить направленіе, откуда шли звуки. Но сдѣлать этого я не могъ, звукъ былъ такъ же неуловимъ, какъ и голосъ сверчка, котораго тамъ-то именно и не оказывается, откуда слышится его голосъ и гдѣ навѣрняка разсчитываешь поймать это.