Помоги проекту - поделись книгой:
Маркъ Твенъ
Вильсон Мякинная голова
Повѣсть
Шепотомъ читателю
Особа, незнакомая съ юриспруденціей, всегда можетъ впасть въ ошибки, пытаясь сфотографировать своимъ перомъ сцену, разыгрывавшуюся на судѣ. Мнѣ не хотѣлось поэтому отсылать въ типографію нѣкоторыя главы этой книги, имѣющія профессіонально судебный характеръ безъ предварительнаго строжайше-обстоятельнаго исправленія и пересмотра ихъ ученымъ адвокатомъ (кажется, что они такъ вѣдь себя называютъ). Теперь главы эти щеголяютъ непогрѣшимой точностью въ самомалѣйшихъ подробностяхъ, такъ какъ написаны сызнова подъ непосредственнымъ наблюденіемъ Уильяма Гикса, который изучалъ одно время юридическія науки въ юго-западныхъ графствахъ миссурійскаго штата тридцать пять лѣтъ тому назадъ, а затѣмъ, для поправленія здоровья, прибылъ сюда во Флоренцію. Ненавидя бездѣйствіе, онъ условился работать за столъ и квартиру въ большой общественной конюшнѣ господъ Макарони Вермичелли, гдѣ дѣятельно подвизается и по настоящее время. Эта конюшня при постояломъ дворѣ находится въ концѣ глухой улицы, въ которую вы попадете съ Соборной площади, завернувъ за уголъ какъ разъ того дома, въ стѣну котораго врѣзанъ знаменитый камень Данта Аллегіери. Знаменитый итальянскій поэтъ сидѣлъ на означенномъ камнѣ шестьсотъ лѣтъ тому назадъ, слѣдя за постройкой колокольни Джіотто, но отрываясь отъ этого возвышающаго зрѣлища, тотчасъ же какъ только проходила мимо него Беатриса. Эта прелестная дѣвушка, передъ тѣмъ какъ отправиться въ школу, всегда покупала краюху пирожнаго изъ каштановъ, дабы обороняться таковою въ случаѣ неожиданнаго возстанія гибеллиновъ. Она покупала пирожное въ томъ же самомъ старинномъ ларькѣ, гдѣ оно продается до сихъ поръ, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ продавалось тогда. На первый взглядъ можетъ показаться, что его отрѣзаютъ все отъ того же самаго стародавняго каравая. Во всякомъ случаѣ, оно въ такой же степени вкусно и удобоваримо, какъ еслибъ было испечено въ средніе вѣка. Говоря это, мы вовсе не имѣемъ намѣренія льстить означенному пирожному. Юридическія свѣдѣнія Уильяма Гикса немножко заплѣснѣли, но онъ ихъ тщательно обтеръ и освѣжилъ для нашей книги, такъ что имѣющіяся въ ней двѣ или три главы юридическаго характера щеголяютъ теперь, какъ уже упомянуто, непогрѣшимѣйшею правильностью. По крайней мѣрѣ, самъ Гиксъ говорилъ мнѣ это.
Свидѣтельствую все сіе собственноручной подписью, января второго дня, тысяча восемьсотъ девяносто третьяго года, на виллѣ Вивіанъ, въ деревнѣ Сеттиньяно, въ пяти верстахъ отъ Флоренціи, на холмахъ, съ которыхъ открывается очаровательнѣйшій видъ, какой только можно встрѣтить на нашей планетѣ. Что касается до солнечнаго заката то онъ, по своей дивной чарующей красѣ, не можетъ быть превзойденъ самыми фантастическими закатами солнца, на любой изъ планетъ нашей солнечной системы, или даже какихъ угодно иныхъ солнечныхъ системъ. Рукоприкладство учинилъ въ парадномъ залѣ виллы, въ присутствіи изваяній сенаторовъ Черретани и прочихъ грандовъ той же фамиліи, глядѣвшихъ на меня столь же одобрительно, какъ глядѣли въ свое время на Данта. Читая въ ихъ взорѣ нѣмую просьбу о зачисленіи въ мою семью, я дѣлаю это съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что отдаленнѣйшіе мои предки производятъ впечатлѣніе только-что вылупившихся цыплятъ по сравненію съ этими почтенными фигурами, облеченными въ тоги. Надѣюсь, что пріобрѣтеніе такихъ знатныхъ предковъ-добровольцевъ, имѣющихъ за собой болѣе чѣмъ шестьсотлѣтнюю давность, не мало возвеличитъ и меня самого въ глазахъ моихъ соотечественниковъ.
Маркъ Твэнъ.
ГЛАВА I
«Самая лучшая и заслуженная репутація можетъ быть уничтожена безсмысленнѣйшей и глупѣйшей насмѣшкой. Взгляните, напримѣръ, на осла: характеръ его близокъ къ совершенству; своимъ умомъ и смѣтливостью оселъ превосходитъ всѣхъ другихъ смиренныхъ животныхъ, а между тѣмъ посмотрите: во что обратила его насмѣшка? Вмѣсто того, чтобы чувствовать себя польщенными, когда насъ называютъ ослами, мы остаемся въ нѣкоторомъ сомнѣніи».
«Бей старшей картой, или козыремъ, но во всякомъ случаѣ бери взятку».
Мѣстомъ дѣйствіи этой повѣсти служитъ городокъ Даусоновой пристани, на миссурійскомъ берегу Миссисиппи, нѣсколько ниже Сенъ-Луи, отъ котораго онъ находится всего лишь въ разстояніи полудня ѣзды на пароходѣ.
Въ тысяча восемьсотъ тридцатомъ году городокъ этотъ состоялъ изъ хорошенькой маленькой группы скромныхъ одноэтажныхъ и двухъэтажныхъ фахверковыхъ домовъ, у которыхъ бѣлая штукатурка наружныхъ стѣнъ почти скрывалась отъ взора дивнымъ пологомъ вьющихся розановъ, жимолости, повойниковъ и глицинъ. Передъ каждымъ изъ этихъ хорошенькихъ домиковъ имѣлся палисадникъ, огороженный бѣленькимъ частоколомъ, и богато изукрашенный піонами, ноготками, не тронь меня, пѣтушьими гребешками и т. п. старомодными цвѣтами. На подоконникахъ стояли деревянные ящики съ желтыми моховыми розами и горшки съ пеларгоніями или, какъ ихъ тамъ называли, геранями, ярко красные, цвѣты которыхъ вырѣзались словно вспышки пламени на свѣтломъ фонѣ зелени фасадовъ, испещренной по преимуществу нѣжно розовыми цвѣтами. Если среди ящиковъ и горшковъ оставалось на подоконникѣ свободное мѣсто для кота, онъ непремѣнно красовался тамъ, разумѣется, въ ясную солнечную погоду. Растянувшись во всю длину, котъ этотъ пребывалъ въ состояніи блаженнаго усыпленія; поросшее густымъ мѣхомъ его брюшко обращено было къ солнцу, а лапка, согнутая крючкомъ поверхъ носика, прикрывала глазки. Домъ, гдѣ на овнѣ лежалъ котъ, очевидно, находился въ вожделѣнномъ состояніи мира и довольства. Это былъ символъ, свидѣтельство котораго являлось непогрѣшимо вѣрнымъ. Само собою разумѣется, что домъ можетъ благоденствовать и безъ хорошо откормленнаго избалованнаго кота, пользующагося общимъ почетомъ, но, къ сожалѣнію, означенное благоденствіе не бросается тогда сразу въ глаза. Чѣмъ прикажете его доказать?
На улицахъ, по обѣимъ сторонамъ, вдоль внѣшнихъ окраинъ кирпичныхъ тротуаровъ красовались робиніи или такъ называемыя бѣлыя акаціи, стволы которыхъ защищались обшивкою изъ досокъ. Они были ужь достаточно велики для того, чтобы давать лѣтомъ тѣнь, а весною, когда распускались роскошныя кисти ихъ цвѣтовъ, наполнять воздухъ благоуханіемъ. Главная улица, шедшая параллельно съ рѣкой и отдѣлявшаяся отъ нея всего лишь однимъ кварталомъ, была единственной, на которой сосредоточивалась промышленная жизнь города. Она тянулась въ длину на шесть кварталовъ, въ каждомъ изъ которыхъ находилось два или три кирпичныхъ зданія, служившихъ торговыми складами и выбившихся надъ помѣщавшимися между ними группами маленькихъ лавченокъ фахверковой постройки. По всей длинѣ улицы визжали въ вѣтряную погоду вывѣски, колыхавшіяся на стержняхъ. Красный шестъ съ бѣлыми полосками, который на набережныхъ венеціанскихъ каналовъ, окаймленныхъ дворцами, служитъ указаніемъ вельможнаго ранга ихъ владѣльцевъ, замѣнялъ собою на главной улицѣ Даусоновой пристани вывѣску для скромной цырульни. На одномъ изъ самыхъ бойкихъ угловъ той же улицы высился длинный некрашенный шестъ, сверху до низу убранный жестяными кастрюлями, кружками и сковородами. Даже и при небольшомъ вѣтеркѣ онъ служилъ не только нагляднымъ, но въ то же время достаточно громкимъ звуковымъ предупрежденіемъ всѣмъ и каждому со стороны главнаго городского жестяника, что его лавка находится какъ разъ тутъ же, на углу.
Передній фасадъ маленькаго городка омывался прозрачными водами большой рѣки, а самъ городокъ тянулся въ перпендикулярномъ къ ней направленіи, вверхъ по отлогому склону. Задняя окраина города раскидывалась, словно бахромой изъ отдѣльныхъ домиковъ, вдоль подошвы высокихъ холмовъ, полукругомъ обступавшихъ городъ. Холмы эти, отъ самой подошвы и до вершины, были покрыты дремучимъ лѣсомъ.
Пароходы сновали почти ежечасно мимо Даусоновой пристани, слѣдуя то вверхъ, то внизъ по теченію Миссисипи. Тѣ изъ нихъ, которые дѣлали рейсы только отъ Каира и Мемфиса, всегда причаливали къ пристани, тогда какъ большіе нью-орлеанскіе пароходы останавливались, лишь когда тамъ выставлялся пригласительный сигналъ, или же когда имъ самимъ надлежало сдать на берегъ грузы и пассажировъ. Также поступали и многочисленные, такъ называемые транзитные пароходы, плававшіе по притокамъ Миссисипи: Иллинойсу, Миссури, Верхнему Миссисипи, Огіо, Мононгахелѣ, Тенесси, Красной рѣкѣ, Бѣлой рѣкѣ и дюжинѣ другихъ рѣкъ. Они шли въ самыя различныя мѣста и съ грузами всевозможныхъ предметовъ роскоши и первой необходимости, въ какихъ вообще могло нуждаться населеніе громаднаго бассейна Миссисипи, расхлынувшагося отъ холодныхъ водопадовъ святого Антонія, черезъ девять послѣдовательныхъ климатическихъ поясовъ до знойныхъ ново-орлеанскихъ окрестностей.
Даусонова пристань была рабовладѣльческимъ городомъ, который являлся торговымъ центромъ богатаго земледѣльческаго округа, гдѣ невольничій трудъ ежегодно создавалъ большое количество зерновыхъ хлѣбовъ, свиного мяса и сала. Городъ казался погруженнымъ въ какую-то блаженную дремоту. Онъ существовалъ уже полъ-вѣка, но разростался очень медленно. При всемъ томъ не подлежало сомнѣнію, что онъ постепенно разростался.
Самымъ именитымъ его гражданиномъ былъ Іоркъ Ланкастеръ Дрисколль, мужчина лѣтъ сорока, состоявшій судьею мѣстнаго графства. Онъ очень гордился своимъ происхожденіемъ отъ прежнихъ виргинцевъ и слѣдовалъ традиціямъ предковъ не только по отношенію къ гостепріимству, но также и въ величественной аристократической холодности обращенія. На самомъ дѣлѣ это было превосходнѣйшій человѣкъ, справедливый и великодушный. Единственнымъ религіознымъ его убѣжденіемъ являлось сознаніе долга вести себя всегда и во всѣхъ случаяхъ, какъ подобаетъ безукоризненному джентльмену и онъ никогда не уклонялся ни на волосъ отъ этого долга. Не только во всемъ городѣ, но и во всемъ графствѣ его почитали, уважали и любили. Онъ обладалъ хорошимъ состояніемъ, которое къ тому же съ года на годъ все болѣе возрастало. Онъ и его жена чувствовали себя, однако, не совсѣмъ счастливыми, такъ какъ у нихъ дѣтей не было. Желаніе заручиться такимъ сокровищемъ, какъ ребенокъ, становилось у нихъ все сильнѣе по мѣрѣ того, какъ годы уходили. Имъ не суждено было, однако, сподобиться такого счастья.
Вмѣстѣ съ этой четою жила овдовѣвшая сестра почтеннаго судьи Рахиль Праттъ. Вдовушка эта осталась тоже бездѣтной, о чемъ до чрезвычайности скорбѣла и никакъ не могла утѣшиться. Сестра судьи и его жена были простодушными добрыми женщинами, исполнявшими свой долгъ. Наградой за это являлись для нихъ чистая совѣсть и общее одобреніе согражданъ. Онѣ были пресвитеріанки, а самъ судья признавалъ себя свободнымъ мыслителемъ.
Адвокатъ и холостякъ, Пемброкъ Говардъ, былъ тоже стариннымъ аристократомъ, который могъ доказать свое происхожденіе отъ первыхъ поселенцевъ въ Виргиніи. Это человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, и благородный, вѣжливый, безстрашный и величественный джентльмэнъ, удовлетворявшій самымъ строгимъ требованіямъ виргинскаго аристократическаго кодекса, и благочестивѣйшій пресвитеріанецъ, считался авторитетомъ по части законовъ чести. Еслибъ какое его слово или поступокъ казались вамъ почему-либо подозрительными или же сомнительными, онъ охотно далъ бы вамъ во всякое время удовлетвореніе на полѣ чести какимъ угодно оружіемъ по вашему выбору, начиная съ боевой сѣкиры и оканчивая пушкою любого образца. Онъ пользовался большою популярностью и былъ задушевнымъ пріятелемъ судьи. Кромѣ нихъ въ городѣ жилъ еще крупный и вліятельный представитель старинной виргинской аристократіи, полковникъ Сесиль Бурлейгъ Эссексъ, который, впрочемъ, до насъ, собственно говоря, не касается.
Родной братъ судьи, Перси Нортумберлэндъ Дрисколль, оказывался на пять лѣтъ его моложе. Онъ былъ человѣкъ женатый и обзавелся нѣсколькими ребятишками, но корь, крупъ и скарлатина производили на нихъ нападенія еще въ раннемъ дѣтствѣ, доставляя мѣстному врачу благопріятный случай примѣнять допотопные его способы леченія, при помощи которыхъ всѣ дѣтскія колыбельки опустѣли. Перси Дрисколлъ былъ человѣкъ состоятельный и хорошій дѣлецъ, такъ что его состояніе быстро возрастало. Перваго февраля 1830 г. у него въ домѣ родилось два мальчика: одинъ у его жены, а другой у дѣвушки невольницы, Роксаны, которой исполнилось всего только двадцать лѣтъ. Она встала въ тотъ же день, такъ какъ залеживаться ей не полагалось. Работы для нея нашлось по уши, потому что она должна была кормить грудью обоихъ младенцевъ.
Супруга Перси Дрисколля скончалась черезъ недѣлю послѣ родовъ и дѣти остались на рукахъ у Рокси. Она воспитывала ихъ по собственному усмотрѣнію, такъ какъ ея хозяинъ, занявшись дѣловыми спекуляціями, никогда не заглядывалъ въ дѣтскую.
Въ этомъ самомъ февралѣ мѣсяцѣ Даусонова пристань пріобрѣла новаго гражданина въ лицѣ Давида Вильсона, молодого человѣка, предки котораго были выходцы изъ Шотландіи. Самъ онъ родился въ Нью-Іоркскомъ штатѣ и прибылъ въ отдаленную отъ своей родины мѣстность въ надеждѣ составить себѣ карьеру. Этотъ двадцатипятилѣтій молодой человѣкъ окончилъ сперва курсъ въ коллегіи, а затѣмъ занимался юридическими науками въ Восточной школѣ Правовѣдѣнія и года два тому назадъ успѣшно сдалъ выпускной экзаменъ.
Простоватое его лицо, усѣянное веснушками и обрамленное волосами желтаго цвѣта, озарялось умными темносиними глазами, которые свѣтились искренностью и дружескимъ чувствомъ товарищества. Они способны были также иногда подмигивать съ веселымъ юморомъ. Если бы у Давида Вильсона не вырвалось одного злополучнаго словца, то онъ, безъ сомнѣнія, сразу же сдѣлалъ бы блестящую карьеру на Даусоновской пристани. Роковое словцо сорвалось, однако, съ устъ молодого адвоката въ первый же день по прибытіи его въ городокъ и скомпрометировало его въ конецъ. Только-что онъ успѣлъ познакомиться съ группою горожанъ, когда запертая гдѣ-то собака принялась лаять, ворчать и выть. Поведеніе этого невидимаго пса оказывалось до такой степени непріятнымъ, что молодой Вильсонъ позволилъ себѣ замѣтить, словно разсуждая вслухъ съ самимъ собою:
— Какъ жаль, что мнѣ не принадлежитъ хоть половина этой собаки!
— Почему именно? — освѣдомился кто-то изъ горожанъ.
— Потому что я бы убилъ тогда свою половину.
Собравшаяся вокругъ новаго пріѣзжаго толпа горожанъ принялась всматриваться въ его лицо не только съ любопытствомъ, но и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, но не нашла тамъ никакого разъясненія. Убѣдившись, что ничего не могутъ прочесть на лицѣ Вильсона, мѣстные обыватели отшатнулись отъ него, какъ отъ чего-то несуразнаго и принялись конфиденціально о немъ разсуждать. Одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Кажись, что это набитый дуракъ.
— Чего тутъ казаться? Онъ и въ самомъ дѣлѣ глупъ, какъ пѣшка! — возразилъ другой.
— Одинъ только идіотъ могъ выразить желаніе быть хозяиномъ половины собаки, — подтвердилъ третій. — Что, по его мнѣнію, сдѣлалось бы съ чужой половиной собаки, если бы онъ убилъ свою? Неужели онъ думалъ, что она останется въ живыхъ?
— Должно быть, что такъ, если только онъ не безсмысленнѣйшій изъ всѣхъ дураковъ въ свѣтѣ. Если бы онъ этого не думалъ, то пожелалъ бы владѣть цѣлой собакой. Онъ сообразилъ бы тогда, что, убивъ свою половину, заставитъ околѣть также и чужую, а потому будетъ подлежать по закону такой же отвѣтственности, какъ если бы убилъ не свою, а именно чужую половину. Надѣюсь, что вы, джентльмэны, смотрите на дѣло съ этой же точки зрѣнія?
— Ну, да, разумѣется, если бы ему принадлежала половина собаки безъ точнаго указанія, которая именно, то онъ попался бы неизбѣжно впросакъ. Образъ дѣйствій этого молодца оказался бы незаконнымъ даже и въ томъ случаѣ, если бы ему принадлежалъ одинъ конецъ собаки, напримѣръ, передняя часть, а другому, ну, хоть, задняя часть. Въ первомъ случаѣ, если онъ убьетъ половину собаки, никто не въ состояніи утвердительно сказать, чья именно половина убита, но если ему принадлежала, напримѣръ, передняя половина собаки, то, пожалуй, онъ могъ бы еще какъ-нибудь ее убить и отвертѣться передъ закономъ.
— Ну, нѣтъ, это бы ему у насъ не удалось, его притянули бы къ суду и заставили бы отвѣтить за смерть задней половины, которая бы непремѣнно околѣла. Я думаю, что на вышкѣ у новоприбывшаго не все въ порядкѣ.
— А мнѣ кажется, что у него тамъ ровнехонько ничего нѣтъ.
Номеръ третій рѣшилъ:
— Такъ или иначе, а онъ всетаки набитый болванъ.
— Это еще вопросъ, набитый или пустоголовый? — возразилъ четвертый. — Во всякомъ случаѣ, нельзя отрицать, что это идіотъ самой чистой воды, какого только можно было отыскать въ восточныхъ штатахъ.
— Да-съ, сударь, я лично считаю его безмозглымъ дурнемъ! — объявилъ номеръ пятый. — Таково личное мое мнѣніе, но каждому, кому угодно, предоставляется смотрѣть на дѣло иначе.
— Я совершенно согласенъ съ вами! — сказалъ номеръ шестой. — Новоприбывшій настоящій оселъ, и я считаю позволительнымъ сказать, что если голова у него и набита чѣмъ-нибудь, то непремѣнно мякиной. Если это не мякинная голова, то я самъ не судья, а, съ позволенія сказать, первѣйшій болванъ. Вотъ какъ-съ!
Участь Давида Вильсона была рѣшена. Инцидентъ этотъ облетѣлъ весь городъ и обсуждался серьезнѣйшимъ образомъ всѣми обывателями. Не прошло и недѣли, какъ новоприбывшій утратилъ уже христіанское имя, которое замѣнилось прозвищемъ «мякинная голова». Съ теченіемъ времени Вильсонъ пріобрѣлъ общую любовь новыхъ своихъ согражданъ, но прозвище мякинной головы успѣло уже прочно за нимъ утвердиться. Приговоръ, постановленный въ первый день по прибытіи Вильсона въ городъ, призналъ его набитымъ дурнемъ, и ему никакъ не удавалось добиться отмѣны иля хотя бы даже смягченія этого приговора. Съ прозвищемъ «мякинной головы» вскорѣ перестало соединяться какое-либо обидное или вообще насмѣшливое значеніе, но тѣмъ не менѣе, оно словно срослось съ Вильсономъ и сохранялось за нимъ въ продолженіе болѣе двадцати лѣтъ.
ГЛАВА II
Адамъ былъ человѣкъ и этимъ объясняется все. Онъ чувствовалъ вожделѣніе къ яблоку не ради самого яблока, а потому, что ему было запрещено вкушать отъ такового. Жаль, что ему не было запрещено вкушать отъ змія: тогда онъ непремѣнно съѣлъ бы эту проклятую тварь.
Мякинноголовый Вильсонъ привезъ съ собою небольшую сумму денегъ и купилъ себѣ маленькій домикъ, находившійся какъ разъ на западной окраинѣ города. Между нимъ и домомъ судьи Дрисколля находилась лужайка, по серединѣ которой забитъ былъ частоколъ, служившій границею обоихъ владѣній. Нанявъ небольшую контору на главной улицѣ, Вильсонъ снабдилъ ее небольшою вывѣской съ надписью: «Давидъ Вильсонъ. Стряпчій и юрисконсультъ. Землемѣръ, счетоводъ и т. д».
Роковое словцо Вильсона лишило его, однако, всякой возможности успѣха, по крайней мѣрѣ, на юридическомъ поприщѣ. Никому не пришло въ голову хотя бы даже заглянуть въ его контору. По прошествіи нѣкотораго времени Вильсонъ закрылъ свою контору, снялъ вывѣску и повѣсилъ ее на своемъ собственномъ домѣ, предварительно закрасивъ эпитеты стряпчаго и юрисконсульта. Онъ предлагалъ теперь свои услуги лишь въ скромномъ качествѣ землемѣра и опытнаго счетовода. Отъ времени до времени его приглашали снять планъ съ какого-нибудь земельнаго участка; случалось также, что какой-либо купецъ поручалъ ему привести въ порядокъ торговыя книги. Съ чисто шотландскимъ терпѣніемъ и стойкой энергіей Вильсонъ рѣшился побороть свою репутацію и проложить себѣ путь также въ юридической карьерѣ. Бѣдняга не преусматривалъ, впрочемъ, тогда, что ему придется затратить такъ много времени для достиженія этой цѣли.
Вильсонъ располагалъ большимъ изобиліемъ досуга, который, однако, не вызывалъ у него обычной скуки. Дѣло въ томъ, что онъ интересовался каждой новинкой, рождавшейся въ мірѣ идей, — изучалъ и производилъ надъ ней опыты у себя дома. Однимъ изъ любимыхъ его развлеченій была хиромантія, т. е. искусство распознавать характеръ человѣка, по устройству поверхностей его ладоней. Другой формѣ развлеченія онъ не давалъ никакого названія и не считалъ нужнымъ объяснять кому-либо таинственныхъ ея цѣлей, а просто-на-просто говорилъ, что она служитъ ему забавой. Вильсонъ и въ самомъ дѣлѣ находилъ, что его развлеченія еще болѣе упрочивали за нимъ репутацію мякинной головы, а потому начиналъ сожалѣть уже о томъ, что позволялъ себѣ слишкомъ много откровенничать по ихъ поводу. Предметомъ безъимяннаго развлеченія служили оттиски человѣческихъ пальцевъ. Вильсонъ постоянно носилъ въ карманѣ своего пиджака плоскій ящичекъ съ выдолбленными въ немъ ложбинками, въ которыя укладывались стеклянныя пластинки шириною въ пять дюймовъ. Къ нижнему концу каждой пластинки приклеена была полоска бѣлой бумаги. Онъ обращался ко всѣмъ и каждому съ просьбою провести руками по волосамъ (дабы собрать на пальцахъ нѣко? торое количество жирнаго вещества, естественно выдѣляющагося изъ волосъ), а затѣмъ сдѣлать на стеклянной пластинкѣ отпечатки всѣхъ пальцевъ, начиная съ большого и кончая мизинцемъ. Подъ этимъ рядомъ едва замѣтныхъ жирныхъ отпечатковъ Вильсонъ немедленно же писалъ на полоскѣ бѣлой бумаги: Джонъ Смитъ «Правая рука…».
Затѣмъ слѣдовало указаніе года, мѣсяца и числа. Подобнымъ же образомъ на другой стеклянной пластинкѣ снимались отпечатки лѣвой руки Смита, подъ которыми опять таки подписывалось его имя, годъ, мѣсяцъ число и замѣтка «Лѣвая рука». Стеклянныя пластинки препровождались въ соотвѣтственныя выемки ящика, а по возвращеніи Вильсона домой укладывались на свои мѣста въ большомъ ящикѣ, который онъ называлъ своимъ архивомъ.
Вильсонъ зачастую изучалъ свои архивы, разсматривалъ ихъ съ величайшимъ интересомъ, засиживался иногда до поздней ночи, но не разсказывалъ никому, что именно тамъ находилъ, если вообще ему удавалось и въ самомъ дѣлѣ найти что-нибудь. Иногда онъ оттискивалъ на бумагѣ запутанный нѣжный оттискъ оконечности какого-нибудь пальца и потомъ увеличивалъ его въ нѣсколько разъ при помощи пантографа, чтобы облегчить себѣ возможность удобнѣе и точнѣе разсмотрѣть характерную для этого оттиска систему кривыхъ линій, прилегавшихъ другъ къ другу.
Въ душный и знойный послѣполудень, 1 іюля 1830 года, Вильсонъ сидѣлъ въ рабочемъ своемъ кабинетѣ, занимаясь приведеніемъ въ порядокъ до нельзя запутанныхъ торговыхъ книгъ одного изъ мѣстныхъ негоціантовъ. Окно его кабинета выходило на западъ, гдѣ тянулись пустопорожніе еще участки земли; оттуда доносился разговоръ, препятствовавшій юному счетоводу правильно подводить итоги. Оба собесѣдника кричали такъ громко, что это само по себѣ уже свидѣтельствовало о нахожденіи ихъ другъ отъ друга на почтительномъ разстояніи.
— Эй, Рокси, какъ поживаетъ твой малютка? — освѣдомлялся издали мужской голосъ.
— Какъ нельзя лучше. А какъ поживаете вы, Джасперъ? — отвѣтилъ крикливый женскій голосъ, раздававшійся чуть не у самаго окна.
— Перебиваюсь, такъ себѣ, съ грѣхомъ пополамъ! Жаловаться, положимъ, было бы мнѣ грѣшно, развѣ что вотъ скука одолѣваетъ. Придется, пожалуй, пріударить за вами, Рокси!
— Такъ я и позволю ухаживать за собою такому грязному, черному коту! Ха, ха, ха! Какая, подумаешь, мнѣ крайность связываться съ такими черными неграми, какъ ваша милость! Я могу пріискать молодца и побѣлѣе лицомъ. Да и вамъ, не знаю, съ чего приспичило измѣнять старушкѣ Нанси, что живетъ у миссъ Куперъ. Развѣ она не хочетъ ужь больше васъ прикармливать?
За этой остроумной шуточкой послѣдовалъ новый взрывъ веселаго безпечнаго хохота.
— Я понимаю васъ, Рокси: вы меня ревнуете, не на шутку ревнуете! Ха, ха, ха! Погодите, придетъ и вашъ чередъ, мы тогда, нацѣлуемся съ вами вдоволь!
— Ну, нѣтъ-съ, не на таковскую напали! Молите Бога, Джасперъ, чтобы такая похвальба не дошла до чьихъ-нибудь ушей, а то вамъ придется, пожалуй, дорого за нее поплатиться. Мнѣ, признаться, васъ очень жаль, такъ жаль, что я продала бы васъ куда-нибудь внизъ по теченію рѣки. Тамъ вы окажетесь всетаки малую толику въ сохранности. Въ первый же разъ, какъ я встрѣчусь съ вашимъ хозяиномъ, я посовѣтую ему это сдѣлать.
Безцѣльная болтовня продолжала идти своимъ чередомъ. Обѣ стороны казались очень довольными дружескимъ своимъ поединкомъ и каждая изъ нихъ радовалась случаю столь блистательно проявить свое остроуміе. Оба собесѣдника, очевидно, считали свои шуточки очень остроумными.
Вильсонъ подошелъ къ окну, чтобы посмотрѣть на сражающихся, такъ какъ все равно не могъ работать, пока они не прекратятъ своей болтовни. На одномъ изъ пустопорожнихъ участковъ за его домомъ сидѣлъ на тачкѣ, подъ самымъ солнцепекомъ, Джасперъ, молодой, черный, какъ хорошо вычищенный сапогъ, и хорошо сложенный негръ. Предполагалось, что онъ работаетъ, тогда какъ онъ на самомъ дѣлѣ только подготовлялся еще къ работѣ предварительнымъ отдыхомъ въ продолженіе какого-нибудь часочка. Передъ самымъ крыльцомъ дома Вильсона стояла Рокси, возлѣ дѣтской колясочки мѣстной, довольно топорной-таки работы. Въ колясочкѣ этой сидѣли другъ противъ друга двое младенцевъ по одному на каждомъ концѣ. Судя по говору Рокси, человѣкъ, не знакомый съ нею и не имѣвшій возможности ея лицезрѣть, могъ бы принять эту молодую женщину за черную негритянку. На самомъ дѣлѣ такое предположеніе оказалось бы неправильнымъ. Въ ней имѣлась всего лишь шестнадцатая доля негритянской крови и эта шестнадцатая доля ни мало не выказывалась наружу. Рослая молодая дѣвушка, наружность которой производила величественное впечатлѣніе, казалась созданной, дабы служить натурщицей для ваятеля. Всѣ ея позы и движенія отличались изяществомъ и благородствомъ. Атласная ея кожа могла поспорить бѣлизной съ самою нѣжною кожей любой изъ мѣстныхъ лэди, а румянецъ щекъ свидѣтельствовалъ о прекрасномъ здоровьѣ. Черты лица Роксаны были очень характерными, выразительными; каріе ясные глаза и великолѣпные мягкіе темно-русые волосы ничѣмъ не напоминали негритянскаго типа. Необходимо замѣтить, впрочемъ, что въ данную минуту волосы эти скрывались подъ пестрымъ клѣтчатымъ носовымъ платкомъ, повязаннымъ на головѣ. Хорошенькое, пріятное и умное личико Роксаны можно было признать, пожалуй, даже красивымъ. Съ людьми одной съ нею касты она держала себя самостоятельно и съ чувствомъ собственнаго достоинства, доходившимъ иной разъ даже до нѣкотораго высокомѣрія, но, въ присутствіи бѣлаго человѣка, само собой разумѣется, становилась робкою и смиренной.
Какъ уже упомянуто, сама Рокси была по наружности чуть ли не бѣлѣе любой бѣлокожей барышни или барыни ея лѣтъ, но шестнадцатая доля негритянской крови, струившаяся въ ея жилахъ, брала перевѣсъ надъ остальными пятнадцатью и превращала эту красавицу передъ лицомъ закона въ негритянку. Она была невольницей и въ качествѣ таковой могла быть продана своимъ хозяиномъ, кому заблагоразсудится. Въ ребенкѣ ея имѣлась тридцать одна доля бѣлой и всего лишь одна доля негритянской крови, но это не мѣшало ему оказываться тоже рабомъ и считаться настоящимъ негромъ въ глазахъ закона и обычая. У этого мальчика были такіе же голубые глазки и свѣтло-русые льняные волосы, какъ и у его бѣлаго товарища. Даже и самъ отецъ бѣлаго ребенка, весьма рѣдко навѣщавшій дѣтскую, могъ отличить обоихъ дѣтей единственно только по ихъ костюму. Бѣлый ребенокъ красовался въ тоненькомъ мягкомъ муслиновомъ платьицѣ и носилъ на шеѣ коралловое ожерелье, тогда какъ на маленькомъ невольникѣ надѣта была только одна грубая рубашка изъ небѣленаго полотна, спускавшаяся до колѣнъ. Ни о какихъ драгоцѣнностяхъ у него, разумѣется, и помину не было.
Бѣлаго ребенка звали Томасъ Бекетъ Дрисколлъ. Что касается до невольника, то онъ долженъ былъ довольствоваться прозвищемъ valet de chambre (камердинеръ). Невольникамъ не полагалось тогда носить фамильныхъ именъ, а Роксана слышала гдѣ-то это прозвище и нашла, что оно звучитъ очень пріятно. Предполагая, что это какое-нибудь христіанское имя, она надѣлила имъ своего дорогого малютку. Путемъ естественнаго сокращенія оно скоро превратилось въ «Чемберса».
Вильсонъ, въ качествѣ близкаго сосѣда, былъ немножко знакомъ съ Роксаной. Когда состязаніе въ остроуміи начало немножко стихать, онъ вышелъ изъ дому, чтобы запастись кое-какимъ новымъ матеріаломъ для своего архива. Замѣтивъ на себѣ взоръ бѣлаго человѣка, Джасперъ немедленно же принялся энергически работать. Вильсонъ, поглядѣвъ на дѣтей, спросилъ:
— Который изъ нихъ старше, Рокси?
— Оба они ровесники, сударь. Имъ теперь ровно по пяти мѣсяцевъ: они родились какъ разъ перваго февраля.
— Прехорошенькіе малыши! Нельзя даже сказать, который изъ нихъ красивѣе.
Алыя губки Роксаны раскрылись радостной улыбкой, выставившей напоказъ жемчужные зубы.
— Сердечно благодарю васъ, мистеръ Вильсонъ, — сказала она. — Съ вашей стороны, очень мило говорить про этихъ дѣтишекъ такимъ образомъ, потому что одинъ изъ нихъ просто-напросто негръ. Правда, что я сама считаю его прекраснѣйшимъ негритенкомъ, но это, безъ сомнѣнія, мнѣ только кажется, какъ родной его матери.
— Какъ отличаете вы ихъ одного отъ другого, когда оба они раздѣты?
Роксана залилась громкимъ хохотомъ, соотвѣтствовавшимъ ея росту и объяснила:
— Я-то могу еще различить ихъ другъ отъ друга, г-нъ Вильсонъ, но готова поручиться, что мой хозяинъ, Перси Дрисколль, не могъ бы этого сдѣлать, даже и для спасенія собственной своей жизни.
Побесѣдовавъ еще нѣсколько времени съ Роксаной, Вильсонъ раздобылъ для своей коллекціи оттиски пальцевъ правой и лѣвой ея рукъ на стеклянныхъ пластинкахъ, которыя подписалъ и помѣтилъ 1 іюля 1830 года. Подобнымъ же образомъ были сняты оттиски правыхъ и лѣвыхъ рукъ обоихъ мальчугановъ, помѣченные ихъ именами и тѣмъ же самымъ числомъ.
Два мѣсяца спустя, а именно 3 сентября, Вильсонъ, снялъ опять оттиски пальцевъ Роксаны и обоихъ ея питомцевъ. Онъ говорилъ, что хочетъ обзавестись цѣлой серіей такихъ снимковъ, отдѣленныхъ другъ отъ друга въ періодѣ дѣтства промежутками въ нѣсколько мѣсяцевъ, потомъ, въ послѣдующемъ возрастѣ, можно будетъ ограничиться промежутками въ нѣсколько лѣтъ.
На слѣдующій день, а именно 4 сентября, случилось событіе, которое произвело на Роксану очень сильное впечатлѣніе. У ея барина, Перси Дрисколля пропала «опять» небольшая сумма денегъ. Слово опять употреблено здѣсь, дабы показать, что означенное событіе случалось уже и раньше. Дѣйствительно, оно произошло въ четвертый уже разъ въ сравнительно небольшой промежутокъ времени. Терпѣніе Дрисколля поэтому истощилось. Онъ былъ человѣкомъ довольно гуманнымъ по отношенію къ невольникамъ и прочему своему рабочему скоту. Еще болѣе человѣчно относился онъ къ заблужденіямъ и проступкамъ своей собственной расы, но, тѣмъ не менѣе, не могъ выносить воровства, а между тѣмъ сознавалъ, что въ домѣ у него завелся воръ. Не подлежало сомнѣнію, что это былъ кто-нибудь изъ его негровъ. Надлежало безотлагательно принять строгія мѣры для пресѣченія домашнихъ кражъ, по крайней мѣрѣ, на будущее время. Хозяинъ созвалъ рабовъ передъ господскія свои очи. Кромѣ Роксаны, ихъ насчитывалось трое: мужчина, женщина и двѣнадцатилѣтній мальчуганъ (они не состояли, впрочемъ, въ родствѣ другъ съ другомъ). Перси Дрисколль объявилъ имъ всѣмъ:
— Вы были предупреждены заранѣе, но это ни къ чему путному не привело. Теперь надо показать примѣръ, а потому я продамъ вора. Признавайтесь: кто изъ васъ виноватъ?
Всѣ четверо содрогнулись при этой угрозѣ, такъ какъ имъ жилось у Дрисколля хорошо, и можно было опасаться, что у новыхъ хозяевъ судьба ихъ перемѣнится къ худшему. Всѣ начали запираться самымъ упорнымъ образомъ: каждый утверждалъ, что въ жизнь свою никогда не кралъ денегъ. Иное дѣло стащить кусочекъ сахару, пирожное, блюдечко меду, или вообще какое-нибудь лакомство, которое барину Перси на самомъ дѣлѣ вовсе не нужно, и на которое онъ не обращаетъ и вниманія. Что касается до денегъ, то никто изъ вѣрныхъ рабовъ ни за что въ свѣтѣ не согласился бы поживиться даже и господской полушкой. Эти краснорѣчивыя заявленія не повліяли, однако, на г-на Дрисколля и не заставили его расчувствоваться. Онъ отвѣчалъ каждому изъ невинныхъ своихъ рабовъ строгимъ заявленіемъ:
— Ну, такъ назови же мнѣ вора.
На самомъ дѣлѣ, всѣ они были виноваты, за исключеніемъ Роксаны, которая подозрѣвала, что остальные трое воровали, но не была въ этомъ вполнѣ увѣрена. Она приходила теперь въ ужасъ при мысли о томъ, что чуть не провинилась и сама. Роксану спасла въ данномъ случаѣ отъ грѣха торжественная служба и проповѣдь, происходившая за двѣ недѣли передъ тѣмъ въ «цвѣтной» методистской церкви. Слушая проповѣдь, Рокси сама прониклась религіозными принципами. Какъ разъ на другой день послѣ этой проповѣди, когда Роксана чувствовала себя еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ «благодати» и гордилась непорочнымъ душевнымъ своимъ состояніемъ, хозяинъ оставилъ парочку долларовъ на письменномъ своемъ столѣ безъ всякаго призора. Невольница встрѣтилась съ этимъ искушеніемъ, обтирая пыль въ кабинетѣ. Увидѣвъ серебряныя монеты, она остановилась, поглядѣла на нихъ съ негодованіемъ, все сильнѣе накипавшемъ въ ея душѣ, и воскликнула:
— Этакая вѣдь, подумаешь, проклятая проповѣдь! Неужели её нельзя было отложить до завтра?
Прикрывъ монеты-искусительницы книжкой, она вышла изъ кабинета, не дотронувшись до нихъ. Монеты эти достались въ добычу другому члену кухонной корпораціи. Роксана принесла эту жертву изъ чувства религіознаго приличія. Она считала необходимымъ поступить такимъ образомъ на другой день послѣ того, какъ проповѣдникъ объявилъ ее очищенной отъ грѣховъ, но вовсе не намѣревалась возводить подобную добросовѣстность въ принципѣ. Рокси надѣялась, что недѣльки черезъ двѣ благочестіе ея угомонится и она станетъ опять вполнѣ разсудительною негритянкой. Если къ тому времени парочка долларовъ окажется опять въ безпризорномъ состояніи, ее не замедлятъ прибрать къ рукамъ, и Роксана знала, кто именно это сдѣлаетъ.
Позволительно ли было назвать Рокси дурною женщиной? Стояла ли она въ нравственномъ своемъ развитіи ниже общаго уровня своей расы? Нѣтъ, всѣ вообще негры ведутъ борьбу за существованіе при несправедливыхъ и крайне невыгодныхъ для себя условіяхъ. Они не считаютъ поэтому грѣхомъ попользоваться чѣмъ-нибудь отъ своего противника, находящагося въ болѣе счастливой обстановкѣ, но ограничиваются лишь мелкими кражами, воздерживаясь отъ сколько-нибудь крупныхъ похищеній. При каждомъ удобномъ случаѣ негръ охотно стянетъ что-нибудь съѣстное изъ чулана, — украдетъ мѣдный наперстокъ, кусовъ воску, мѣшочекъ наждаку, бумажку иголокъ, серебряную ложку, банковый билетъ стоимостью въ одинъ долларъ, платокъ, кофточку, рубашку, или какую-нибудь другую вещицу небольшой стоимости. Негры не усматриваютъ въ такихъ репрессаліяхъ никакого грѣха, а потому способны идти въ церковь съ добычею въ карманѣ, и молиться тамъ громогласно, самымъ искреннимъ образомъ. Коптильню на одной фермѣ приходилось замыкать нѣсколькими большущими замками, такъ какъ даже самъ діаконъ цвѣтной методистской церкви оказывался не въ силахъ противостоять окороку ветчины, если Провидѣніе показывало ему таковый во снѣ или же наяву, когда окорокъ этотъ висѣлъ одиноко, томясь ожиданіемъ любящей души, способной унести его съ собою. Между тѣмъ, тотъ же самый діаконъ, ни за какія коврижки не согласился бы стибрить два окорока, разумѣется, въ одну и ту же ночь. Подобнымъ же образомъ въ морозныя ночи добросердечный негръ, вышедшій на добычу, способенъ разогрѣть конецъ доски и подсунуть его подъ холодныя лапки какой-либо изъ куръ, расположившихся переночевать на деревѣ. Сонная курица съ удовольствіемъ пересядетъ на теплую доску, изъявляя нѣжнымъ клохтаніемъ сердечную свою благодарность Провидѣнію. Негръ, въ свою очередь, препроводитъ ее сперва въ мѣшокъ, а потомъ къ себѣ въ желудокъ, въ полномъ убѣжденіи, что если онъ стибритъ такіе пустяки отъ человѣка, ежедневно лишающаго его столь безцѣннаго сокровища, какъ человѣческая свобода, то не учинитъ этимъ такого грѣха, который Господь Богъ поставилъ бы ему въ вину въ день Страшнаго Суда.
— Назовите же мнѣ вора!
Перси Дрисколлъ въ четвертый разъ уже говорилъ это все тѣмъ же суровымъ тономъ. Не получая отвѣта, онъ разразился угрозой:
— Я даю вамъ всего лишь минуту сроку. Если по истеченіи ея вы не сознаетесь въ кражѣ, то я продамъ васъ всѣхъ четырехъ и притомъ въ низовья Миссисипи.
Такая кара была бы равносильна препровожденію всѣхъ четырехъ невольниковъ въ адъ. Для каждаго миссурійскаго негра это представлялось совершенно несомнѣннымъ. Рокси отшатнулась назадъ и румянецъ сразу сбѣжалъ съ ея лица. Остальные трое рабовъ сразу упали на колѣни, словно подстрѣленные. Слезы брызнули у нихъ изъ глазъ, они подняли съ умоляющимъ видомъ руки кверху и тотчасъ же отвѣтили въ одинъ голосъ:
— Виноватъ!
— Виновата!
— Виноватъ! — Сжалься надъ нами хозяинъ! Помилуй, Господи, насъ, бѣдныхъ негровъ!
— Ну, ладно! — сказалъ хозяинъ, укладывая часы себѣ въ карманъ. — Я продамъ васъ кому-нибудь изъ здѣшнихъ, хотя вы этого и не заслуживаете. Слѣдовало бы, собственно говоря, продать васъ куда-нибудь внизъ по теченію.
Виноватые рабы, въ припадкѣ восторженной благодарности, пали предъ нимъ ницъ и принялись цѣловать ему ноги, восклицая, что никогда не забудутъ его доброты и будутъ всегда молиться за него Богу. Они говорили совершенно искренно, потому что хозяинъ простеръ свою руку, подобно нѣкоему могучему божеству, и затворилъ двери ада, грозившія уже ихъ поглотить. Впрочемъ, и самъ Перси Дрисколль зналъ, что совершилъ благородный и милосердый подвигъ. Въ глубинѣ души онъ былъ очень доволенъ своимъ великодушіемъ и вечеромъ записалъ весь инцидентъ себѣ въ дневникъ для того, чтобы заручиться возможностью напомнить его въ назиданіе себѣ самому, даже по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, въ качествѣ побужденія къ новымъ подвигамъ человѣколюбія и милосердія.
ГЛАВА III
Человѣкъ, которому пришлось жить достаточно долго и которому выяснилось, что такое жизнь, знаетъ, до какой степени должны мы быть благодарны Адаму, первому великому благодѣтелю человѣческаго рода. По его милости явилась вѣдь на свѣтъ Божій смерть.
Перси Дрисколль спалъ сномъ праведника въ ту ночь, когда такъ великодушно спасъ домашнихъ своихъ рабовъ отъ переселенія въ низовья Миссисипи, но злополучная Рокси все время не могла сомкнуть глазъ. Роксану охватывалъ глубокій ужасъ при мысли о томъ, что ея ребенокъ подростетъ, чего добраго, лишь для того, чтобъ быть проданнымъ на какую-нибудь изъ плантацій въ нижнемъ теченіи рѣки. Она чуть не помѣшалась отъ страха. Если ей и случалось на мгновеніе задремать и забыться, то въ слѣдующій за тѣмъ мигъ она проворно вскакивала и подбѣгала къ колыбелькѣ своего мальчика, дабы убѣдиться, дѣйствительно ли онъ еще тамъ. Молодая женщина выхватывала тогда ребенка изъ люльки, прижимала его къ своему сердцу и принималась осыпать поцѣлуями. Въ страстныхъ порывахъ материнской любви она сѣтовала и рыдала, приговаривая:
— Нѣтъ, это имъ не удастся, ни подъ какимъ видомъ не удастся! Бѣдная твоя мама скорѣе согласится тебя убить!
Какъ-то разъ, когда она укладывала своего малютку опять въ колыбель, другой ребенокъ пошевелился во снѣ и такимъ образомъ привлекъ на себя ея вниманіе. Роксана подошла къ нему и долго стояла передъ роскошной его кроваткой, разсуждая сама съ собой:
— Чѣмъ провинился бѣдный мой малютка, что ему не суждено быть такимъ же счастливымъ, какъ этому господскому дитяти? Мой мальчикъ не сдѣлалъ вѣдь ничего дурного. Господь Богъ былъ добръ къ тебѣ, но отчего Онъ не пожелалъ быть также добръ и къ нему? Тебя вѣдь никто не можетъ продать на плантаціи внизъ по теченію рѣки. Я ненавижу твоего папашу, потому что онъ человѣкъ безсердечный, по крайней мѣрѣ, для нашего брата, негровъ. Я ненавижу его и, кажется, готова была бы его убить! Она немножко помолчала и погрузилась въ глубокія думы, а затѣмъ снова разразилась громкими рыданіями и отошла отъ кроватки, заявляя себѣ самой:
— Да я сейчасъ же убью моего ребенка! Для него нѣтъ другого выхода. Если я его убью, то, по крайней мѣрѣ, никто не продастъ его въ низовія плантаціи! Да, я сдѣлаю это сейчасъ же, безотлагательно! — Бѣдная мама убьетъ своего голубчика, чтобы избавить его отъ мученій.
Она прижала ребенка опять къ своей груди и, осыпая его ласками, продолжала:
— Мамаша сейчасъ же тебя убьетъ, такъ какъ безъ этого нельзя обойтись, но ты не думай, голубчикъ, чтобы она собиралась тебя покинуть. Нѣтъ, нѣтъ, не плачь, мой дорогой! Мамаша пойдетъ съ тобою. Она убьетъ также и себя, такъ что мы умремъ вмѣстѣ! Да, голубчикъ, ты уйдешь отсюда вмѣстѣ съ мамашей! Мы съ тобой оба бросимся въ рѣку и тогда ничто не будетъ ужь насъ больше тревожить. На томъ свѣтѣ не станутъ вѣдь продавать несчастныхъ негровъ на плантаціи въ низовья Миссисипи.
Роксана направилась уже къ дверямъ, продолжая ласкать и убаюкивать своего ребенка, но внезапно остановилась на половинѣ дороги. Вниманіе ея привлекло новое праздничное платье, изъ недорогаго, но замѣчательно пестраго ситца, фантастическій рисунокъ котораго сверкалъ даже при свѣтѣ ночника яркими разноцвѣтными своими красками.
Она задумчиво и съ вожделѣніемъ поглядѣла на это платье.
— Я вѣдь ни разу еще его не надѣвала, — сказала она, — а между тѣмъ оно такое хорошенькое.
Рокси кивнула головой, какъ бы въ знакъ того, что одобряетъ мелькнувшую у нея мысль, и добавила:
— Нѣтъ, я не хочу, чтобъ меня вытащили изъ рѣки въ этой несчастной старой юбченкѣ. Мало ли, сколько народу сбѣжится, вѣдь, смотрѣть на утопленницу!
Положивъ ребенка опять въ колыбельку, Роксана переодѣлась. Поглядѣвъ на себя въ зеркало, она сама изумилась своей красотѣ и признала умѣстнымъ еще болѣе усовершенствовать погребальное свое убранство. Она сняла клѣтчатый носовой платокъ, которымъ голова ея была повязана, словно тюрбаномъ, и причесала роскошные свои шелковистые волосы такъ, какъ это принято у «бѣлыхъ», украсила эту прическу бантиками изъ ленты ярко-краснаго цвѣта и вѣточкой отвратительнѣйшихъ искусственныхъ цвѣтовъ, затѣмъ накинула себѣ на плечи большой вязаный платокъ огненно краснаго цвѣта, долженствовавшій изображать собою мантилью. Въ такомъ нарядномъ костюмѣ ей не стыдно было лечь въ могилу.
Поделиться книгой: