Неоконченный портрет. Книга 2

«Умный? Хитрый? Знающий? Прямолинейный? Коварный? Жестокий?..» Снова и снова пытаясь постичь Сталина как политика и человека, Рузвельт даже не вспомнил о том, что эти же вопросы ставил перед собой сегодня утром, лежа в постели.

Казалось бы, после длительной переписки с советским лидером, после личных встреч с ним, и не просто встреч, а длительных переговоров, споров по сложнейшим, запутанным вопросам мировой политики, президент должен был бы знать ответ на эти, да и многие другие вопросы.

Но он был не в состоянии постичь характер Сталина. Рузвельту никогда не приходило в голову, что разгадка станет простой, если он будет исходить из того, что вовсе не «таинственность», не элементы мистики, не какие-то недоступные пониманию простых смертных свойства души советского лидера определяют его как личность, а тот факт, что он — представитель иного социального мира, со всеми вытекающими из этого политическими и психологическими последствиями. Не понимая этого, президент по-прежнему не мог найти слов для ответа Сталину на его обидное письмо — таких слов, которые не формально, а по-человечески убедили бы Сталина.

«А может быть, подобные слова в этой ситуации вообще невозможно найти? — подумал Рузвельт. — Ведь такому человеку, как Сталин, черное за белое не выдашь!»

Президента раздирали противоречия. И разговор с Шуматовой снова ввергнул его в их гущу. Он мысленно вернулся к осени 1943 года, когда на европейском театре военных действий довольно четко наметился поворот в пользу антигитлеровской коалиции — прежде всего, конечно, благодаря беззаветной отваге русских. Но практически это означало возможность капитуляции фашистских войск только перед Красной Армией, что совершенно не устраивало бы Черчилля, да и вряд ли пришлось бы по вкусу самому Рузвельту.

«Но ведь мы же о многом договорились в Тегеране, предусмотрели, казалось бы, все варианты!» с досадой подумал президент.

Но тут же он сам себе возразил, что жизнь с ее конкретными коллизиями гораздо сложнее, чем схемы договоренностей, — она выдвигает новые задачи, завязывает новые гордиевы узлы.

Может быть, он допустил какие-либо ошибки? В Ялте или — еще раньше — в Тегеране?

Рузвельт вспомнил, как активно настаивал британский премьер на встрече «Большой тройки». На первый взгляд, в его настойчивости не было никакого «подтекста». Казалось бы, что удивительного в том, что в сложнейший период войны, когда лучи Победы стали наконец пробиваться сквозь грозовые тучи, лидеры стран-союзников хотят встретиться, чтобы договориться по ряду вопросов дальнейшей совместной стратегии?

Но президент знал: не только это естественное желание руководит Черчиллем. Из бесконечной переписки с английским премьером, из личных бесед во время его посещений Соединенных Штатов Рузвельт вынес совершенно определенное впечатление: главное, что беспокоит Черчилля, определяется двумя словами: «второй фронт».

Намерение открыть этот фронт в Европе, хоть как-то разделить бремя борьбы, которую ведет с Гитлером истекающий кровью русский солдат, западные союзники высказывали не раз. Более того, они и публично и в секретных посланиях Сталину давали обещание открыть второй фронт, хотя сроки его открытия неоднократно передвигались под разными предлогами — от якобы недостаточной концентрации войск, предназначенных для высадки, до густых туманов, окутывающих Ла-Манш.

Но основная причина отсрочек определялась другим фактором: вопрос о том, где именно должен быть открыт второй фронт, все еще не был решен.

В согласованных «Большой тройкой» официальных документах второй фронт, под кодовым обозначением «Раундап» (впоследствии «Оверлорд»), должен был явиться результатом высадки англо-американских войск в Северной Франции. Сначала речь шла о 1942 годе, затем — о 1943-м. Планы эти были сорваны — главным образом под давлением Черчилля. Но этого мало. Английский премьер стал настаивать на другом варианте — «балканском». Не требовалось особой проницательности, чтобы распознать подлинную цель этого варианта: все стратегические расчеты строились на том, чтобы не допустить Красную Армию в Восточную Европу и на Балканы.

А Рузвельт? Какова была его позиция? Она была двойственной. Президент поддерживал идею военных операций в Средиземном море и одновременно выступал за подготовку к высадке в Северной или Северо-Западной Франции.

Почему? Соображения Рузвельта носили сложный характер. Он исходил из того, что после победы не Англия, вековая «владычица морей», экономическая и духовная хозяйка континента, а Соединенные Штаты должны стать бессменным директором «Европейского банка» со всеми вытекающими из этого политическими последствиями.

И опять «клубок змей» начинал шевелиться в душе президента. Он уговаривал, убеждал себя, что им руководят лишь помыслы о победе над варварами, не отдавая себе отчета, что преследует и другие цели.

Сознавал ли Рузвельт противоречивость своей позиции? Трудно представить себе обратное — он был умен и военно грамотен.

Снова и снова вспоминал он притчу о царе Соломоне, признавшем правоту и того, кто захотел развестись, и той, кто не хотела давать развода, и министра, которого удивила противоречивость советов мудрого Соломона, отсутствие в них элементарной логики — «И он прав, и она права, и... ты прав».

Как субъективно честный человек президент понимал, что, не поддерживая «Оверлорд» безоговорочно, он способствует затягиванию войны и гибели миллионов людей. Однако как сын своего класса он не мог не сочувствовать желанию Черчилля сделать все возможное, чтобы не допустить проникновения «красных» в Восточную Европу и на Балканы.

Тогда Рузвельт еще не знал Сталина лично и мог предполагать, что этот человек не выдержит нажима двух своих союзников. Следовательно, для встречи «Большой тройки» были достаточно веские основания. К тому же война выдвигала ряд других важных проблем, требовавших совместных решений: будущее Германии, которую, по твёрдому убеждению Рузвельта, надо было расчленить на несколько мелких государств, положение на Дальнем Востоке и, наконец, создание Объединенных Наций — организации, которая сделает невозможными войны в будущем.

Созыву «Большой тройки» предшествовала активная переписка между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным.

— Я думаю, что можно было бы уже закончить сеанс, не правда ли, миссис Шуматова?

Это сказала молчавшая до сих пор Люси Разерферд.

Рузвельт вздрогнул, как задремавший пассажир самолета, внезапно коснувшегося земли своими колесами.

Голос Люси вернул его в сегодняшний день из далекого путешествия в прошлое.

Он посмотрел на художнику, затем на Люси. Лучистые глаза показались ему непривычно строгими. На лице же Шуматовой было написано явное разочарование.

— Я понимаю, господин президент устал, — неуверенно проговорила она. — Но у меня как раз пошло дело с накидкой. Еще час. Ну хотя бы даже полчаса, — поспешно добавила она.

— Я думаю, вам следует отдохнуть, — на этот раз уже мягким, почти извиняющимся тоном сказала Люси. — Да и президенту тоже, — добавила она.

Шуматова вопросительно взглянула на Рузвельта, ожидая его окончательного решения.

При этом ей бросилось в глаза то, что до сих пор было как бы заслонено от нее привычным обликом президента — обликом, запечатленным на тысячах газетных и журнальных фотографий.

«Даже сегодня утром, когда он появился в этой комнате, — подумала художница, — он выглядел лучше, чем сейчас. Или мне это кажется? Нет, нет! Глубже обозначились морщины. Темнее и больше стали мешки под глазами».

Ее вдруг пронзила мистическая мысль: не отнимает ли она своим портретом то здоровое и молодое, что еще осталось в Рузвельте, не создает ли «позитив», оставляя реальному человеку лишь «негатив»?

Маргарет Сакли, одна из кузин президента, отбросила свое вышивание, другая, Лора Делано, неодобрительно взглянула на Шуматову.

— Люси права! — воскликнула она. — Даже мы, простые зрительницы, устали. А что же тогда говорить о президенте?

— Да, да, конечно, — несколько растерянно произнесла художница.

До сих пор молчавший Рузвельт откинулся на спинку кресла, высвободил руки из-под накидки, словно сбрасывая с себя незримые оковы, и сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Пожалуй, вы правы. — Он посмотрел на часы и добавил, как бы оправдываясь: — Мне еще надо поработать. «Джефферсоновская речь» до сих пор не готова. И, скажу вам по секрету, в сегодняшней почте из Вашингтона немало вопросов, которые мне предстоит решить.

На изможденном его лице появилась улыбка, и он медленно проговорил:

— Будем считать, миссис Шуматова, что я похитил у вас, — он взглянул на часы, — минут сорок — пятьдесят. Торжественно обещаю вернуть украденное завтра.

Произнеся эти слова, Рузвельт громко крикнул:

— Билл!

Уильям Хассетт появился почти мгновенно.

— А теперь, друг мой, — сказал ему президент, — мы можем вернуться к неотложным делам. Тащи свое «белье», займемся стиркой. За примерное поведение я освобожден досрочно. Ну, что у нас там осталось?

Хассетт несколько растерянно обвел взглядом дам; потом вопросительно посмотрел на президента, словно сомневаясь в том, что должен отвечать ему в присутствии посторонних, и, поскольку Рузвельт выжидающе молчал, произнес:

— Из неоконченных дел, сэр, — «джефферсоновская речь» и ответ в Москву. Из новых — вопрос об отмене закона Джонсона и продовольственный. Кроме того, Объединенный комитет начальников штабов...

— Хватит, Билл, — прервал его президент, — нанимай «студебеккер» и грузи дела навалом. Нам и впрямь не справиться с ними за сегодняшний день.

В этот момент раздался голос Люси:

— Но я вовсе не это имела в виду, мистер президент. Я думала, вам следует отдохнуть и подышать свежим воздухом.

Рузвельт перевел взгляд с Хассетта на Люси. И прочел в ее глазах мольбу.

«Господи, до чего же я туго соображаю! — подумал он. — Люси просто хочет побыть со мной, ведь мы хоть и рядом, но так редко бываем вместе без посторонних!.. Если бы она знала, что переутомление — всего лишь предлог! Ведь я согласился поехать в Уорм-Спрингз, согласился на это мучительное позирование только ради того, чтобы побыть с ней... Но я обманул ее ожидания».

— Хассетт! — резко произнес Рузвельт. — На сегодня работа отменяется. Миссис Разерферд права, мне надо сделать хотя бы несколько глотков свежего воздуха. Так нельзя... Я поеду на прогулку. Ненадолго. Скажи Рилли, чтобы позаботился о машине и... обо всем прочем.

Последние три слова Рузвельт произнес явно нехотя. Он сказал «я поеду», но всем было ясно, что поедет президент вдвоем с Люси. А неизбежное упоминание о Майке Рилли означало, что они будут незримо окружены охранниками. Но тут уж ничего не поделаешь...

От Люси не укрылся чуть укоризненный взгляд, который бросил на нее Хассетт.

— Я предложила бы вам, мистер президент, съездить на источники, — сказала она, словно стремясь отвести от себя этот молчаливый упрек. — По-моему, вы еще ни разу там не были с тех пор, как приехали сюда. А у Грэйс скопились десятки писем от лечащихся здесь людей. Они жаждут увидеть своего президента. Ведь они знают, что и больница и лечебные купальни — одним словом, все, что здесь есть, создано по вашей инициативе и главным образом на ваши деньги... Да и вам, как мне кажется, было бы приятно увидеть своих «пациентов», знакомых и незнакомых. А мы вам уже, наверное, порядком надоели.

Но напрасно хитрила Люси. Все прекрасно знали: президент поедет, конечно, с ней и только с ней.

И все же это было не так просто.

Предлагая Рузвельту поехать на источники, Люси понимала, что взять ее с собой туда он не может и не возьмет. Декорум должен быть соблюден. Президент поедет в машине один, если не считать вездесущего Майка Рилли.

А потом... Она знала, что будем потом. И в «Маленьком Белом доме» все это тоже знали.

Посетив источники, президент отправится на свою любимую гору Пайн-Маунтин, где его будет ждать в своей машине Люси.

И тогда исчезнет Рилли, исчезнут охранники и связисты — словом, все, кто обеспечивает безопасность президента, — многолетняя практика научила их превращаться в невидимок.

Исчезнут все в обозримом пространстве. А Люси перейдет в машину президента. И они останутся одни на вершине горы. Небо, деревья, птицы. И они. Вдвоем в целом мире.

Глава пятая

БУДЬ ОНИ ПРОКЛЯТЫ, ЭТИ ВОЙНЫ

От «президентской зоны» до лечебного комплекса было всего лишь несколько минут езды. Но когда Рузвельт остановил свой открытый темно-синий «форд» у источников, его уже с нетерпением ожидали десятки людей.

Слухи о том, что президент находится в Уорм-Спрингз, уже несколько дней циркулировали по городку, и его обитатели не верили сообщениям газет, которые всё, что относилось к Рузвельту, печатали с пометкой «Вашингтон, Федеральный округ Колумбия».

Но откуда же люди узнали, что президент с минуты на минуту прибудет в лечебный комплекс? Догадаться было нетрудно: к источникам неожиданно подкатило несколько «джипов», переполненных полицейскими в форме и охранниками в штатском. Они выскочили из машин, едва те замедлили ход, окружили купальни и с грубоватой вежливостью стали оттеснять в воду тех, кто начал было вылезать из нее.

К счастью, близ источников уже находился мэр Уорм-Спрингз Фрэнк Оллкорн, которого заблаговременно предупредили по телефону. Зная, что этот курорт — любимое детище президента, мэр городка понимал, что Рузвельт захочет увидеть там «своих» пациентов, старых друзей, а не созданную охраной пустыню. И он позаботился о том, чтобы среди ожидающих президента людей у источников были и те, с кем ему уже доводилось встречаться раньше. Мэр поспешно послал машины за Нилом Китчензом, восьмидесятишестилетним врачом, у которого президент как-то раз обедал, за доктором Ирвином, главным хирургом лечебного комплекса, и его женой Мэйбл — их Рузвельт тоже знал лично.

...Перед глазами президента, сидевшего за рулем «форда», предстало зрелище, которое человеку со стороны могло бы показаться фантастическим и жутким.

Люди в купальных халатах или в шортах — хромые, скрюченные, изуродованные жестокой болезнью — сидели в своих колясках или тяжело опирались на костыли. Они встретили Рузвельта радостными возгласами. Потрясая костылями и палками, они приветствовали его не только как президента, но и как «своего», как собрата по страданиям, как человека, для которого забота о себе неотделима от заботы о таких же, как и он, увечных людях. То, что происходило сейчас, напомнило бы постороннему наблюдателю картины Босха или Гойи — страшные видения ада, апокалипсиса, апофеоза войны. Но у Рузвельта такие ассоциации не возникали. Он был счастлив — его глубоко тронули эти изъявления симпатии и благодарности. Прорвавшись сквозь полицейский заслон, его окружили друзья, все они знали, что президент хотел помочь им избавиться от мук, от которых сам избавиться не смог. Это было братство несчастных людей. Но никто не жаловался, никто не упрекал Рузвельта в том, что созданная им «Юдоль надежд» далеко не всегда оправдывает человеческие надежды.

Неожиданно для всех Фрэнк Оллкорн, стоявший среди больных, громко крикнул:

— Прошу внимания, леди и джентльмены!

Те, кто ранее не замечал присутствия мэра, теперь увидели его и смолкли.

— Мистер президент, — тихим и проникновенным голосом проговорил Оллкорн. — Перед вами люди тяжелой судьбы, люди, в сердца которых вы вселили надежду. И они благодарны вам. Мало кто знал, что вы окажете нам честь, приехав сюда, иначе здесь собрался бы весь город... Нет, не только болезнь, последствия которой вы так мужественно переносите вот уже более двух десятилетий, роднит вас, мистер президент, с теми, кому выпало счастье встретиться с вами сейчас. Сердца их наполняются гордостью от сознания, что вы нашли в себе силы встать во главе Америки. Вы спасли страну от страшного экономического кризиса, а впоследствии приняли великое решение: Америка присоединилась к антигитлеровской коалиции, и мы стали сражаться плечом к плечу с нашими братьями по языку и образу жизни — англичанами и столь отличающимися от нас и по языку и по образу жизни русскими.

Оллкорн порывисто вздохнул, точно боясь, что ему не хватит воздуха, чтобы закончить свою речь, и продолжал уже более спокойно:

— Война в Европе не завершена, но победа уже близка, и наши мысли сейчас обращены к войне на Дальнем Востоке... Всемогущий бог в своей неисповедимой воле не уберег вас от тяжелой болезни, но зато дал вам ум и талант, роднящие вас с такими великими президентами, как Вашингтон и Джефферсон. Бог ниспослал нам президента с сердцем льва и душой честного человека... Это главное, что я хотел сказать, — дрогнувшим голосом произнес мэр.

Стояла полная тишина, слышно было лишь журчание воды в источниках.

— А теперь вот что, — окрепшим голосом заговорил Оллкорн, и лицо его озарилось улыбкой. — Мы мало чем можем помочь вам, мистер президент. Но если у нас есть возможность хоть как-то скрасить редкие минуты вашего отдыха, мы будем счастливы ею воспользоваться. Так вот, — сделав эффектную паузу, продолжал мэр, — такая возможность у нас есть. Мы знаем, что одно из ваших трогательных увлечений — коллекционирование марок. В муниципалитете Уорм-Спрингз мы уже несколько лет собираем для вас марки. Не какие-нибудь там обычные марки, а... особенные... экзотические. Ведь мы получаем письма из всех стран мира.

С этими словами Оллкорн вытащил из-под полы пиджака небольшой сафьяновый альбом, который до этого момента он незаметно придерживал рукой, и с легким поклоном протянул его Рузвельту.

— Конечно, мы могли бы уже давно переслать этот альбом в Белый дом. Но мы верили, что настанет день, когда вы снова посетите Уорм-Спрингз. И вот мы...

Фрэнк Оллкорн умолк. Было видно, что он уже не может справиться с волнением.

Не мог говорить и Рузвельт. Слушая мэра, он успел обдумать свой ответ. Но теперь понял, что не в силах произнести ни слова. Спазм сдавил ему горло. Несколько мгновений Оллкорн молча держал в дрожащей руке альбом, который он протягивал Рузвельту.

И в этот момент кто-то крикнул:

— Великому президенту Рузвельту — гип-гип ура!

Этот возглас как бы разом разрядил обстановку.

— Ура, ура, гип-гип ура! — кричали люди. Те, кто был в состоянии это сделать, высоко поднимали над головами свои костыли и палки, размахивая ими, как флагами.

Рузвельт протянул руку к альбому. Он хотел взять его и приветственно взмахнуть им над головой. Но альбом исчез. Мэр по-прежнему стоял с протянутой рукой, даже пальцы его были все еще сжаты. Но рука его была пуста. Оллкорн растерянно уставился на президента, словно пытаясь заглянуть за его спину, туда, где на заднем сиденье машины сидел Майк Рилли.

Рузвельт тоже повернул голову к Майку, чтобы спросить, куда делся альбом, и тут он услышал шепот своего охранника:

— Все в порядке, сэр! Эта штука у меня. Вот здесь. — И Рилли похлопал по ковру, прикрывавшему заднее сиденье. — Мы проверим альбомчик, и вечером он будет в вашем распоряжении.

«Да ты что, совсем спятил? — хотел было крикнуть Рузвельт. — А головы этих людей ты тоже собираешься проверять?»

Но в это время снова раздался голос мэра. Явно стремясь замять инцидент, он нарочито громко сказал:

— Наверное, мистер президент, вам будет приятно увидеть здесь своих старых знакомых! Вот доктор Китченз, вот мистер Ирвин с супругой... Уверен, они будут рады услышать от вас хоть одно слово.

— А я буду рад, если им удастся подойти к моей машине, чтобы я мог от всего сердца пожать им руки, — сказал Рузвельт.

Первым к нему подошел старик Китченз.

— Рад видеть тебя здоровым и по-прежнему молодым, Нил! — воскликнул президент.

— Мне уже восемьдесят шесть, сэр, — пожимая руку Рузвельта, тихо проговорил Китченз.

— Позволь, но когда я у тебя обедал... — с наигранным недоумением начал было президент.

— Мне было семьдесят шесть. С тех пор прошло десять лет.

— А ты не хотел бы пригласить меня еще разок? — весело спросил Рузвельт.

— О, сэр! — растроганно произнес Китченз.