Душеспасительная беседа

Проводив Солонцеву до дверей, Георгий Николаевич, задержав, прощаясь, ее руку в своей, небрежно, как само собой разумеющееся, сказал:

— Мы с вами хорошо поговорили, Вера Павловна, но знаете, как на Востоке говорят? Неоконченный разговор подобен речке, пропавшей в песках. Есть предложение: если вы свободны, я заеду сегодня за вами часам к восьми, и мы rio-студенчески посидим где-нибудь. Не знаю, как вам, а мне с вами было легко и хорошо. Да и для дела полезно. Я давно уже собираюсь посмотреть ваш комбинат, а тут его полпред прибыл. Вот вы мне и выложите всю, так сказать, неофициальную информацию… Ну как, принимается мое предложение?

Солонцева снова смутилась, щеки ее нежно заалели. Но потом, справившись со смущением, она сказала просто:

— Хорошо, Георгий Николаевич, я вас буду ждать.

2

Жену свою, Ольгу Григорьевну, Георгий Николаевич не любил. Женился он на ней, когда Аленка — так звали ее подружки — была плотненькой, свеженькой хохотушкой, лаборанткой в научно-исследовательском институте, и ему, уставшему от обременительности мимолетных увлечений, показалось, что Аленка и есть та самая единственная, которую он так долго искал. Но, увы, его «единственная» после того, как стала женой, быстро растолстела, обабилась и превратилась во властную, капризную матрону, в типичную, по мнению Георгия Николаевича, жену-потребительницу, для которой муж сначала добытчик, а потом уже товарищ и друг.

Это было не так, вернее, не совсем так, — у Ольги Григорьевны просто появилось так много забот, подлинных и кажущихся, связанных с домом, с хозяйством, с воспитанием сына, что она слишком быстро и преждевременно очерствела и огрубела от «постепенного холода» семейного быта.

Когда Георгий Николаевич пришел к выводу, что им сделана роковая и, главное, такая банальная ошибка, было уже поздно. Вырос сын — нынешний Боб, студент-второкурсник, да и развод представлялся делом слишком трудным и нервным. Георгий Николаевич махнул на все рукой и стал жить, как живется, по течению.

Замелькали интрижки, завязывались и быстро развязывались случайные связи, — на длительные романы Георгий Николаевич из осторожности сознательно не шел.

Сейчас Ольга Григорьевна находилась в очередной курортной поездке, так что бдительного, недреманного ока супруги можно было не опасаться.

Домой из министерства Георгий Николаевич вернулся к шести часам вечера. Дверь ему открыла Раиса Александровна, дальняя родственница Ольги Григорьевны, мышиной тихости старушонка и одетая к тому же во все серое, мышиное.

— Ольга Григорьевна не звонила? — спросил ее Георгий Николаевич.

— Не звонила! — ответила Раиса Александровна испуганно, словно это она была виновата в том, что Аленка не звонила из своего Кисловодска, и стремительно ушмыгнула на кухню. Она побаивалась Георгия Николаевича и не любила его.

Георгий Николаевич принял ванну и в купальном махровом халате прошел к себе. Лег на диван, закинув руки за голову, — стал думать о встрече с Солонцевой. Всего лишь несколько часов тому назад в его кабинет вошла эта женщина, о существовании которой на белом свете он и понятия не имел, а сейчас она не выходит у него из головы. Почему? Что в ней есть такое?! Особенная чувственная изюминка, что ли? Возможно, но надо проверить! В том, что такая «проверка» произойдет именно сегодня вечером, Георгий Николаевич не сомневался.

Пришло время отправляться на свидание с Верой Павловной. Георгий Николаевич поднялся, сбросил халат, надел чистую сорочку, повязал любимый красный с темно-серыми полосками широкий галстук и, стоя перед зеркалом, стал жесткой щеткой приглаживать свою все еще густую сивую шевелюру.

Вошел Боб — узколицый, бледный, ни в мать, ни в отца, изящный юнец в расклешенных брюках и пушистом спортивном свитере. Он посмотрел на отца оценивающим, критическим взглядом, небрежно бросил:

— Ставлю десять против одного, что ты идешь еа свидание, папахен!

— Полегче на поворотах, — сквозь зубы сказал Георгий Николаевич, продолжая орудовать щеткой.

— Вот возьму и настучу матери, когда она приедет, чем ты занимался без нее!

— Я тебе так настучу — до новых веников не забудешь!

Боб не огрызнулся, как обычно («Поджал хвост, как шакал!» — подумал Георгий Николаевич), а постоял молча — руки в карманах, — потом сказал:

— Галстучек смени. Этот пора уже мне подарить!

— Брысь отсюда!

Боб сделал гримасу обиды и удалился.

Последний взгляд на себя в зеркало: как будто все в порядке, можно ехать. В прихожей Георгий Николаевич сказал метнувшейся ему навстречу из кухни Раисе Александровне:

— Ужинать не ждите. Еду на банкет к товарищу, у него сегодня пятидесятилетие.

— Бог в помощь! — льстиво, но некстати пролепетала старуха.

Георгий Николаевич усмехнулся и вышел на лестницу.

3

В отдаленном от центра ресторане знакомый официант усадил Георгия Николаевича и Веру Павловну за двухместный столик в укромном уголке зала, быстро принес графинчик с коньяком и холодного белого сухого вина «для дамы», поставил на стол заказанную еду и исчез, как он объявил, «до горяченького».

Вера Павловна в строгом черном костюме с белой кружевной блузкой — к ее золотистым волосам он очень шел — казалась Георгию Николаевичу еще милее и соблазнительнее, чем днем.

Сначала поговорили о комбинате, о работе Веры Павловны там, причем Георгию Николаевичу попутно удалось узнать, что она не замужем. Затем последовал монолог Георгия Николаевича о его неудачной семейной жизни, об отсутствии духовного контакта с женой, о космическом холоде одиночества, в который погружена его бедная мужская душа.

Вера Павловна глядела на Георгия Николаевича с явным сочувствием и даже несколько раз назвала его «бедненьким». Пора было переходить к прямой атаке и сказать ей о том, какое впечатление произвела она на него. Георгий Николаевич положил свою большую руку на ее маленькую ручку и, глядя на Веру Павловну, как тогда, днем, в кабинете, пристально и в упор сказал:

— Помните, у Толстого, когда Андрей Болконский увидел на балу Наташу Ростову, «вино ее прелести бросилось ему в голову». Кажется, так сказано у графа? Когда вы вошли ко мне в кабинет, я почувствовал примерно то же самое.

По наблюдениям Георгия Николаевича, фраза эта на женщин, с которыми он встречался, всегда действовала безотказно, и он ожидал, что и тут она сделает свое дело, но, к его большому удивлению, Вера Павловна осталась равнодушной к вину прелести Наташи Ростовой, которое бросилось в голову князю Болконскому. Напротив, в глубине ее глаз заиграла усмешка, и чтобы скрыть ее, она на какое-то мгновение опустила голову, а когда подняла снова, глаза ее выражали не то досаду, не то сожаление… Георгий Николаевич заметил это и даже подумал: «Э, да ты, видать, тонкая штучка», — но менять пластинку было уже нельзя, и она продолжала свое кружение.

Георгий Николаевич понимал, что говорит не то и не так, но остановиться не мог и все молол да молол свое явное «не то».

Выручила его сама Вера Павловна. Она освободила руку и, глядя на Георгия Николаевича так же пристально и в упор, сказала без тени смущения, очень серьезно и очень просто:

— Георгий Николаевич, милый, не надо об этом. Я чувствую, что я сама во всем виновата. Я дала вам повод думать обо мне… не хочу говорить — плохо, а… неверно, что ли. Я действительно мечтала с вами познакомиться… может быть, даже стать вашим другом. Ваша книга сыграла в моей жизни очень большую роль. Если бы не она, я, возможно, ушла бы из института и, наверное, испортила бы себе жизнь. Я вам так благодарна за то, что вы помогли мне найти свое призвание, свое место под солнцем. Не обижайтесь на меня, Георгий Николаевич, но ведь мы с вами металлурги, а металлургия не терпит никаких иллюзий!..

Она отхлебнула вина из бокала, отставила его в сторону. Георгий Николаевич молчал, обескураженный, даже несколько подавленный этим признанием. Потом взял себя в руки и сказал:

— Вы правы, Вера Павловна, надо жить без иллюзий. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Разговор, однако, не вязался. Они сидели и молчали, слушали оркестр, смотрели на танцующих. Когда музыка смолкла, Вера Павловна воспользовалась паузой и сказала:

— Георгий Николаевич, я хочу домой, да и вам тоже, наверное, рано надо вставать.

— Ваша воля закон для меня! — галантно сказал Георгий Николаевич и окликнул мелькнувшего мимо официанта.

Удалось быстро найти такси. Георгий Николаевич сел рядом с водителем, Вера Павловна поместилась на заднем сиденье. И опять всю дорогу они молчали.

У гостиничного подъезда Георгий Николаевич, выйдя из машины, величественный и уже замкнутый на все замки, прощаясь с Верой Павловной, — она показалась ему в эту минуту очень робкой, даже словно бы и ростом пониже, — сказал:

— Самое лучшее для нас обоих будет, Вера Павловна, забыть эту в общем-то нелепую встречу. Давайте считать, что ее как бы не было.

Он первый протянул ей руку, и она пожала ее с растерянной, виноватой улыбкой. Ему почудилось, что она хочет при этом сказать ему нечто очень важное и значительное, но она ничего не сказала. Георгий Николаевич повернулся и пошел к машине.

Всю дорогу, до самого дома, Георгий Николаевич думал об этой встрече, которую он предложил считать как бы небывшей. Думал он об этом с раздражением и с досадой и на Веру Павловну, и, в особенности, на самого себя. Так промахнуться! Такой афронт получить! В чем же дело? Слишком поторопился со своими излияниями? Надо было действовать потоньше, не так прямолинейно? Возможно, что и так! Теперь эта дамочка раскудахтается на весь свой комбинат о том, что он влюбился в нее «с первого взгляда» и что она сделала ему «от ворот поворот». Красиво он будет выглядеть, нечего сказать! Фу, как нехорошо все получилось!

Мелкая эта мыслишка не давала ему покоя и ночью, и даже днем, когда он сидел в своем кабинете и работал. Он вызвал секретаршу и попросил ее сходить в тот отдел, где двигались дела инженера Солонцевой, и сказать, чтобы она зашла к нему. Мария Сергеевна сходила и, вернувшись, сообщила, что инженер Солонцева уже была в отделе утром и больше не придет — уезжает сегодня днем к себе в Кременск.

Потом Георгий Николаевич забыл в круговороте забот и дел про эту «в общем нелепую встречу» и вспомнил о ней лишь через три месяца, когда в его кабинет нежданно-негаданно ввалился шумный, грузный, с заметной лысинкой на круглой стриженой голове Клашка Пронин — институтский дружок, директор Кременского комбината. Приятели обнялись, расцеловались. Выяснилось, что Пронин приехал «по партийной линии», что комбинат идет в гору и что в общем и целом «жизнь хороша и жить хорошо».

— Послушай, Клашка, — сказал Георгий Николаевич, — а эта вот, как ее… Солонцева, с которой ты мне письмо присылал, у тебя еще работает?

— Конечно! Позавчера у меня была на приеме.

— Она знала, что ты уезжаешь?

— Знала. А что?

— Ничего! Так просто! Что она из себя представляет, между прочим?

— Она представляет из себя прекрасного инженера, замечательного человека и обаятельную женщину, — с жаром сказал Пронин. — У нас ее все любят, просто обожают.

— Она замужем?

— Кажется, в разводе. Но точно не знаю. А ты что, на нее глаз тогда положил, старый греховодник?! Смотри у меня!..

Он погрозил Георгию Николаевичу пальцем, но тот не принял шутки и уже с начальственными нотками в голосе оборвал приятеля:

— Ладно! Хватит про баб! Давай рассказывай, что там, у тебя на комбинате, делается. Как с пятой домной?

Давно уже ушел из кабинета шумный Клашка Пронин, а Георгий Николаевич все сидел один и никак не мог заставить себя снова взяться за работу. Ему мешало сосредоточиться то тягостное чувство недовольства собой, которое Гейне называл «зубной болью в сердце». Он вспоминал все подробности своей встречи с Верой Павловной и казнил себя за то, что не понял и не оценил тогда чистоты ее душевного порыва, обошелся с ней пошло и грубо. Чувство это не покидало Георгия Николаевича весь день, и с ним он приехал домой.

Открыв дверь своим ключом, он, не заходя, как обычно, к Ольге Григорьевне, прошел к себе. На тахте лежала раскрытая книжка журнала, — наверное, Боб, вопреки запрету, валялся здесь у него в комнате и читал. Георгий Николаевич взял книжку — она была раскрыта на стихах. Фамилия их автора ничего не говорила Георгию Николаевичу, да он вообще-то не читал стихов, а тем более в журналах. Бросилось в глаза название стихотворения: «Прикосновение крыла».

Георгий Николаевич положил журнал на письменный стол, а сам лег на тахту, закрыл глаза.

Вошла Ольга Григорьевна, чем-то очень озабоченная. Наверное, подумал Георгий Николаевич, Боб выкинул очередной фортель! Он страдальчески сморщился — ему сейчас было не до Бобкиных фортелей.

Ольга Григорьевна подошла к столу, взяла книжку журнала, прочитала стихи и равнодушно положила книжку обратно на стол. Поглядела на лицо мужа и сказала:

— Мне нужно поговорить с тобой насчет Боба, но я вижу, что ты сейчас не расположен разговаривать.

Георгий Николаевич благодарно кивнул ей. Ольга Григорьевна постояла еще немного подле стола, навела на нем порядок и, захватив с собой книжку журнала, вышла. И Георгий Николаевич остался один.

Из цикла «Рассказы на ходу»

I. Поздняя обедня

Сижу на станции, у переезда через железнодорожный путь, под деревянным навесом, жду маршрутное такси, чтобы не тащиться пешком по солнцепеку назад к себе, в дачный поселок.

Я уже побывал в пристанционном магазине, купил хлеба, яиц, яблок грушевка, маленьких, но очень сочных и вкусных, и вот сижу с авоськой, жду машину в обществе старушек богомолок в черных платках, надвинутых на лоб и завязанных под подбородком.

Я любуюсь старушками — такие они благостно-кроткие, милые, чистые, «как раствор борной»! Они отстояли позднюю обедню в местной церкви и теперь возвращаются по домам.

Церковь старинная, небольшая, очень красивая, — хоть бери ее и переноси на ладони всю целиком, с ее золотыми, ярко сияющими куполками на сцену Малого театра, в спектакль «Царь Федор Иоаннович»! Ее построил потомок древнего строптивого боярского рода, сведенного под корень царем Иоанном Четвертым, потомок сумел укрыться в глуши своей вотчины от зоркого царева ока и беспощадного царева зуба, а после смерти Грозного, оклемавшись, воздвигнул в память убиенных родичей этот памятник прекрасной древнерусской архитектуры.

Благостные старушки благостно говорят о своем.

— Что-то нашей Веры Павловны не видать!

— Да вон же она идет! Похудела-то как, господи! Одни косточки на тот свет понесет!..

— Вера Павловна, идите сюда, к нам, отдохните, пока машина не пришла!

Под навес «вносит свои косточки» Вера Павловна. Она худа, согнута прожитыми годами в дугу, все на ней висит, как на вешалке, птичье личико в глубоких морщинах, в руке клюка, но широкий рот растянула добродушнейшая улыбка, а в темных глазах ясный, детский свет.

— Где же это вы стояли, Вера Павловна? Я вас не видела в церкви!

— Я вперед пробилась. Вместе со Степой. Степа локтями работает, а я за ним, как мышка. Мечтала первая ко кресту приложиться, да не сбылось мое мечтание. Настюшка меня обставила, первая подскочила, когда батюшка стал крест давать целовать.

— Это какая Настюшка? У которой муж пьет?

— Она самая! Великомученица!

— У батюшки лицо сегодня недовольное было, хмурое, вроде он на кого-то сердит.

— Он на зубы свои сердит! — разъясняет Вера Павловна. — Люди говорили — ходит в поликлинику, лечит зубы. Которые напрочь выдергивает, на которые цепляет золотые коронки.

Рослая, плечистая, ражая, как старшина-сверхсрочник, старуха в катарактных очках, в таком же, как на всех, черном платке поправляет ее:

— Он на нас сердит, на прихожан, а не на зубы свои. Прошлое воскресенье, в престольный, повел крестный ход вокруг церкви, а прихожане, вместо того чтобы за ним идти, навстречу гурьбой кинулись, чуть с ног его, бедного, не сшибли!

Юркая, махонькая старушоночка, — на голове не черный платок, как у других, а белый, поражающий глаз своей какой-то сверхъестественной белизной, — радостно подхватывает:

— Верно, верно! Он им даже под ноги плюнул, перекрестился и ушел назад в церкву.

— Не плевал он им под ноги, — кротко, но настойчиво и твердо говорит Вера Павловна, — он только губками так сделал (она показывает, как батюшка «сделал губками»), послал им как бы воздушный поцелуй, дескать, тьфу на вас, куда лезете, греховодники! А в церкву ушел, это точно!

— Я лично не видела, чтобы плюнул! — оправдывается махонькая, в белом платке. — Я позади стояла, когда люди зашумели: «Плюнул! Плюнул!» Может быть, это и не батюшка плюнул, а кто другой.

В разговор, с явным намерением перевести его на другие рельсы, вступает миловидная женщина средних лет. Она без платка, русые, тронутые легкой сединой волосы заколоты небрежным пучком, в глазах блеклая синь раннего увядания. Она говорит задумчиво:

— Хорошо он сегодня служил! Вот так постоишь в церкви два часа — и словно на пять лет помолодела!

Под навес входит молодцеватый старик в клетчатой молодежной ковбойке. Седые — щеточкой — усы, солдатский, коротко подстриженный загорелый затылок, в руке набитая авоська. Старушки приветствуют его дружным хором:

— Степа!.. Садись, Степа, отдыхай, милый!.. Куда ходил, Степа?

— Приложился ко кресту — и в магазин! — сообщает Степа и садится на скамейку рядом с Верой Павловной. — Помидорчики давали хорошие, взял килишку.

— И полулитровочку небось?

— Четвертиночку, по-стариковски!

…Журчит и журчит, как тихий лесной ручеек, старушечий разговор. Я сижу, слушаю, и в голову мне лезут такие же тихие, как ужи, мысли.

«Все-таки что там ни говори, а религия смягчает людские нравы! — думаю я. — В непонятных, но красивых словах молитв, в благолепии службы, в стройных песнопениях церковного хора есть — есть! — какая-то долговременная, чарующая человеческую душу тайная власть!..»

Наконец подходит маршрутка. Старушки степенно, без толкотни и суеты, занимают места в машине.