Помоги проекту - поделись книгой:
Эта творческая программа, выросшая из поисков, успехов и неудач советской фантастики 30-х годов, была основным завоеванием этого периода творчества Беляева. Однако Беляеву не удалось воплотить эту программу в жизнь. Конечно, Беляев, как каждый писатель, был ограничен уровнем своего времени. Он не мог предвидеть тех колоссальных изменений, которые произошли в мире после второй мировой войны, не мог ощутить и предугадать всю сложность проблем, вставших перед человечеством, – этого не откроют никакие, самые глубокие размышления фантаста.
Почти в то же время Беляев исподволь возвращается к своей пережитой личной теме. Сначала появляются несколько рассказов – такие, как «Мистер Смех», «Невидимый свет», в которых снова возникает трагическая тема одиночества человека в капиталистическом мире, тема враждебной человеку науки в буржуазном обществе. В 1937 году он переделывает и издает отдельной книгой «Голову профессора Доуэля».
Он снова обращается к роману «Человек, потерявший лиц», к образу Тонио Престо, вкладывая в него всю горечь своих разочарований и несбывшихся надежд. Тонио Престо – великий артист. Тонио Престо – жалкий урод. Престо – человек изумительной души, гениальных вдохновенных замыслов. Престо – человек, при одном взгляде на которого щекочущий, неудержимый смех подступает к горлу. Гений с лицом идиота, человек, приговоренный к телу шута, как к пожизненной трагедии, немая душа, страдающая от невозможности выразить себя.
Справедливо ли это, чтобы человек был приговорен к уродству, как к каторге? Как пробиться душе к своему правдивому голосу, человеку – к своему настоящему лицу? Снова яркой звездой загорается мечта. Это мечта о возможности исправлять, улучшать человека, уничтожать уродства.
В палате доктора Цорна Тонио Престо ведет трудный спор с девушкой, поклонницей его комического таланта. Она говорит ему, что его игра – единственное утешение бедняков в этой безрадостной жизни. Говорит, что его попытка изменить свое лицо – это недостойная попытка к бегству.
Беляев словно ведет спор с самим собой. Так ли это? Нет, он не Тонио Престо, и время и жизнь у него другие, но есть общее в них – то же чувство ответственности перед людьми и одинаковое стремление к мечте. Как и Тонио, Беляев ищет свое место в общем строю. И то, что понимает Беляев, начинает понимать его герой, он, его лицо, его талант не принадлежат только ему и вопрос о выборе пути – не только его личное дело. Найдя свое настоящее лицо, ему придется завоевать право носить его, сызнова завоевать доверие людей.
Так начинается вторая, лучшая часть книги. И хоть здесь совершенно нет фантастики, но эта история трудных поисков Тонио своего настоящего нравственного, общественного лица читается с захватывающим интересом, как рассказ о жизни близкого человека. Что-то глубоко личное вложил Беляев в образ Тонио Престо, мечущегося, сомневающегося, ищущего История Тонио Престо, создающего профсоюз независимых киноработников, – это и обвинение американскому образу жизни, растлевающему науку, искусство, людей, лишающему человека права на свое лицо, и в то же время это рассказ о становлении человеческого характера, о том, как человек в борьбе осуществляет мечту своей жизни.
Как далеко отстоит Тонио Престо из романа «Человек, нашедший свое лицо» от героя раннего романа «Человек, потерявший лицо», от своего однофамильца, который довольствовался нехитрой личной местью своим противникам! Новый Престо не уходит от схватки, не покидает свою страну – здесь, на своем месте, он завоевывает свою свободу, право на собственный путь.
Подлинный драматизм, человеческая боль и горечь звучат в книге, крушение личных надежд героя трагично – и в то же время роман глубоко оптимистичен.
Беляев словно возрождается вместе с Тонио Престо. Последний год своей жизни он работает напряженно и энергично. У него возникает замысел «Анатомического жениха» – трагикомической истории о маленьком человеке, затерянном в мире хищничества и наживы, о «светящемся клерке», потерявшем работу, невесту, надежду на удачу; едва закончив рассказ, он пишет на его основе сценарий, где еще глубже раскрывает характеры героев, убедительно раскрывает трагичность их судеб, порожденную бесчеловечностью законов буржуазной «морали наживы».
Но главной книгой, которой он отдает все свое свободное время, становится новый, последний его роман «Ариэль», самая поэтическая его сказка.
Этой книгой он замыкал круг десятилетий. Лежа у окна своей комнаты в Пушкине, он часами смотрел в небо и снова, как десятки лет назад, ощущал ни с чем не сравнимый, неистовый восторг вольного полета. Он думал о летающем юноше Ариэле, который взлетел в это бездонное небо и не упал, не разбился, а полетел в широкий мир, навстречу любви и мечте.
Ариэль – не Ихтиандр, беззащитный, ранимый, слабый. Каждый его полет вызывает ощущение его непобедимости, превосходства над силами зла. Его невозможно лишить земли, потому что он не человек-птица, а человек. Судьба его трагична – это трагедия больших человеческих чувств, но в ней нет покорности и отчаяния, а есть какая-то новая, волнующая решимость, знающая цену добру и злу. Он уходит из враждебного мира непобежденный. Он может вернуться. Он еще вернется. Он бессмертен, как мечта.
За окном все так же шумели пушкинские парки, а над ними шли по небу низкие и легкие облака, когда Беляев написал последнее слово, поставил точку и дописал: «Конец».
Летом началась война, осенью Пушкин захватили фашисты, а зимой 1941/42 года Беляева уже не было в живых. В Пушкине нет ни его могилы, ни памятной доски. Только небо по-прежнему высится над городом, как огромный памятник его мечте.
Есть мечты – и мечты. Люди, лишенные великой способности мечтать, враждебно относятся к мечтателям. Они обвиняют их в оторванности от действительности. Они забывают о том, что революцию совершали мечтатели, что будущее строят лишь те, кто страстно верит в него и жаждет его приближения. Мир. больших человеческих чувств, добра и благородства, мужества и подвига, который мы строим на земле, немыслим без мечты, фантазии, сказки, как первого шага к замыслу, а потом и осуществлению мечты.
Много несправедливых и горьких упреков приходилось слышать Беляеву. Ни одна его книга не выходила в свет, не встречая нападок критики, обвинений в «ненаучности», в «фантазерстве». Самые лучшие его книги либо замалчивались, как «Ариэль», либо подвергались грубому «допросу с пристрастием», как «Человек-амфибия»… К мечте подходили с циркулем и вульгарно-социологической линейкой, придирчиво измеряли и заявляли, что они не отвечают стандарту. Беляева упорно толкали туда, к фантазии осторожной и застрахованной, пусть без вдохновений и открытий, но зато и без ошибок. А он через головы завтрашних и послезавтрашних дней видел будущие года и только о них мог писать. В этом будущем ему виделись осуществленными дерзкие замыслы. Он обгонял время в своем нетерпении и звал вперед, а его призывали не нарушать правил литературного движения, не понимая, что в его нарушениях скрывались новые правила, новые законы и горизонты для фантастики.
Прав оказался Беляев. Он оказался блестящим провидцем.
Около сорока лет назад появилась первая книга Беляева – «Голова профессора Доуэля». Мало кто знал в те времена о полузабытых опытах по оживлению, проведенных еще в XIX веке Броун-Секаром, а работы советских врачей Брюхоненко, Петрова, Чечулина в этом направлении еще не начинались. Мысль о возможности оживления человеческого мозга, да и вообще отделенных от тела органов, не могла не показаться скептикам мистикой, дурным сном. Совсем другой была реакция специалистов. Студенты и преподаватели Ленинградского мединститута провели по книге специальный семинар. Профессор Неговский очень заинтересовался научной проблемой книги. Это был тот самый Неговский, который спустя много лет первым из медиков мира «оживил» человека, умершего клинической смертью от ранения. Вера в мечту и нетерпеливое желание приблизить ее осуществление создавали в нем ту необычайную чуткость к самым новым веяниям в науке, без которых немыслим большой фантаст. Увидев – пусть отдаленную – реальность своей мечты, Беляев могучей силой воображения уже переносил будущее в настоящее. И это чувство реальности придавало такую неслыханную убедительность, такую ощутимую конкретность его фантастике, что невозможно было не поверить, не заразиться этой верой. Вот почему такой взрыв заинтересованности вызвала уже первая его книга. Не удивительно, что одна из читательниц «Доуэля» прислала в редакцию такое искреннее до наивности письмо:
«Прочитав эту книгу, я решила учиться на врача, чтобы делать открытия, неизвестные науке…»
Предвидение Беляева начало воплощаться только в наши дни. И это не случайно. Ведь главные замыслы Беляева были связаны с биологической темой, а биология именно в наши дни претерпела бурный качественный скачок.
Ход развития науки привел – и будет приводить – к тому, что научная проблематика беляевской фантастики будет звучать все более и более современно.
Уже сегодня мы знаем о многочисленных аппаратах, заменяющих на время отдельные органы, – об искусственных легких, почках, сердцах. Пусть пока это еще громоздкие и дорогие установки, но, раз появившись, они будут совершенствоваться, чтобы сделать возможным постоянную замену больных органов человеческого тела. Совсем недавно все газеты мира облетела фотография двухголовой собаки Демихова: на шее огромного пса забавно облизывалась приживленная голова маленькой собачки. Как жаль, что Беляев не увидел эту фотографию! Как жаль, что он не смог прочесть сообщение в газетах о том, что английские хирурги удачно пересадили почку больному от только что умершего человека! Уже сейчас можно уверенно говорить, что Беляев был прав в своих предвидениях, хотя мы еще не знаем конкретных путей, ведущих от операций на животном к операции на человеке, как не знал их и Беляев. Зато вместе с Беляевым мы можем мечтать сегодня о тех удивительных – и сложных – возможностях, которые откроются перед людьми, когда это будет сделано.
Самым фантастическим из всех замыслов Беляева до сих пор остается мысль о человеке-амфибии. Трагическая судьба Ихтиандра в какой-то мере, может быть, приоткрывает нам, что Беляев и сам видел всю сложность и трудность жизни человека-рыбы. Но Беляев никогда не был доктринером в фантастике. Каждый замысел его, кроме прямой цели, преследовал и косвенные возможности – поиски обходных путей, поиски непроложенных дорог к осуществлению задуманного. Амфибий еще нет, может быть их и не будет – не потому, что это невозможно, а потому, что такие же страстные мечтатели, как Беляев, воодушевленные той же мечтой, прокладывают сегодня иной, более простой путь к овладению морскими глубинами. От первых аквалангов исследователи моря прошли за каких-нибудь пятнадцать лет огромный путь. Смелые товарищи Жака Кусто уже построили на дне Средиземного моря подводный дом и прожили там длительное время. Другие уже опускались в морские глубины и находились там долгие часы, дыша воздухом, обогащенным азотом. Эти опыты в морских глубинах, в царстве вечного мрака, под чудовищным давлением приближают время, когда люди свободно пройдут по подводным путям. И когда Кусто заявляет о своем намерении вскоре построить подводную деревню для нескольких десятков людей – как тут не вспомнить беляевских «подводных земледельцев» с их удивительно уютным домиком, мимо крыльца которого проплывают рыбы.
Замыслу «Вечного хлеба» дал толчок успех опытов академика Баха, который сумел получить необыкновенной сложности органическое вещество, близкое к живому белку. И здесь, вдохновляемый большой человеческой мечтой, Беляев сумел не то чтобы предугадать, а скорее предощутить главное направление биологии наших дней. Рано или поздно потребности общества должны были поставить перед наукой задачу воссоздания живого белка, живой клетки, а затем – синтетической пищи. В 60-е годы нашего века эта проблема впервые получила надежную научную базу. Уже сделаны первые шаги по синтезу простейших «живых молекул»: в пробирках Доти и Maрмура, как некогда в пробирке Баха, из элементарных «кирпичиков» – нуклеотидов строятся огромные молекулярные цепи «почти живой» ДНК.
Необычайно современно звучит сегодня беляевский «Властелин мира». Проблемы телепатии, или биологической. радиосвязи, в последние годы все чаще появляются на страницах научно-популярных журналов и серьезных книг. Они перестают быть объектом насмешек и становятся предметом серьезного научного изучения. В книгах Васильева и Кажинского перечисляются десятки экспериментов, поставленных в лабораториях разных стран, где исследуется деятельность высшей нервной системы. В Париже Дельгадо удалось, записав токи действия коры мозга на магнитную пленку, воспроизвести их, усилить и передать в мозг подопытному животному. В ответ он получил точно те же реакции, которыми вызывались записанные ранее колебания. В лаборатории Анохина нащупали «центр удовольствия» у крыс: раздражение этого участка коры мозга вызывает удивительные, радостные ощущения у животного, и оно готово целые сутки подряд повторять этот эксперимент. Наступление на мозг идет широчайшим фронтом – от математической кибернетики до физиологии, и время осуществления беляевских предвидений неизмеримо приблизилось.
Беляевский Престо тоже перестанет скоро быть фантастическим героем и станет героем научных докладов и ученых конференций. С тех пор как профессор Петруччи проследил жизнь человеческого зародыша до двухмесячного возраста, с тех пор как молекулярная биология обнаружила материального носителя наследственности и разгадала наследственный код, даже самые осторожные ученые говорят об «управляемой наследственности», о переделке человеческого организма и ликвидации его несовершенств в таких выражениях, какие не могли присниться самому пылкому фантасту полвека тому назад.
В споре со скептиками и пессимистами прав оказался Беляев, потому что в споре мечты с очевидностью здравого смысла не могла не победить мечта. В одном из журналов помещена была как-то поучительная картинка. На ней изображены были три кривые развития науки: самая нижняя, самая пологая – по предвидениям ученых; вторая, более крутая – по представлениям фантаста; третья взвивалась резко вверх, как след реактивного самолета, – это был могучий взлет действительности.
Не удивительно поэтому, что сотни сравнительно узких, порой технических идей, рассыпанных в беляевских романах о социалистическом будущем, стали реальностью уже на наших глазах. Он говорил о городах в Арктике, о дворцах и санаториях для строителей Заполярья – мы вспоминаем Норильск, Игарку. Он писал о гигантской плотине на Волге, о морских нефтепромыслах на Каспии, об электрифицированном сельском хозяйстве и агрогородах – все это уже отмечено датами на листках наших календарей. Он мечтал о космической лаборатории, о полете на Венеру, о покорении внутриядерной энергии – как будто предвидел наши спутники, межпланетные лаборатории, Воронежскую атомную электростанцию, как будто видел наш сегодняшний день.
Беляев удивительно современен и останется таким, потому что в свое время он смело поднялся над равниной завтрашних дней, чтобы увидеть горизонты далекого будущего. И время обессмертило его.
Беляев сам для себя огромной ценой решил вопрос, который сегодня снова с небывалой остротой возник перед советской фантастикой. Это вопрос о праве на далекую мечту, вопрос о том, насколько может фантаст «не признавать» «запреты» сегодняшней науки.
Беляев никогда не порывал связи с научной основой. Он не придумывал ради чистого вымысла. Для него слишком дорого было будущее, чтобы он позволил себе подменять его вымышленным, придуманным миром. Но вместе с тем он не был и рабом научных догм, не признавал «запретных» тем в науке, а стало быть в фантастике. Его замыслы в биологии того времени равноценны сегодня отрицанию абсолютности выводов из теории относительности или невозможности мгновенного проникновения сквозь пространство. Секрет беляевской фантастики, ее жизненность заключаются в удивительной смелости, с которой Беляев отбрасывал «абсолютные» научные истины и отстаивал право фантаста – право человека – на самую дерзкую мечту. Он был весь в движении, в стремлении вперед, в порыве в будущее – может быть, поэтому все сегодняшние научные истины казались ему мгновенными, относительными, релятивными. И, может быть, именно поэтому он с такой поразительной силой увидел то, что не увидели многие более ученые его современники?
Это право на мечту далекого прицела, доказанное творческой победой Беляева, – самое большое завоевание и самый важный принцип сегодняшней советской фантастики. Смелость мечты – вот что роднит романы Беляева с лучшими книгами нынешней фантастики.
И в другом важнейшем, принципиальном споре Беляев оказывается сегодня на передовой линии советской фантастики.
Огромные успехи науки, особенно кибернетики, и успехи в завоевании космоса порой закрывают от наших фантастов тех, кто подготовляет и завоевывает эти успехи. – самих людей. В некоторых книгах «формулы», то есть сами научные проблемы, увлекательнейшие и острейшие научные идеи большой сложности, вытесняют людей – самое сложное и самое главное во вселенной.
Творческие поиски современной советской фантастики иногда развиваются как будто по двум разным путям: «Формулы без людей» или «люди без формул».
Фантастика Беляева во всей ее многогранности никогда не была односторонней. Научные проблемы, «формулы» не были для Беляева ни предлогом для выдумки, ни балластом. Они не могли быть такими, потому что именно в них выражалось главное – высокая мечта о человеческом счастье. Но мечта эта не была самоцелью. Она служила людям, она помогала им, с ней они становились лучше, богаче, счастливее. Поэтому всегда и всюду тема человеческого счастья была ведущей темой в книгах Беляева. Главными героями ее были не научные идеи, какими бы сложными и увлекательными ни были они сами по себе, а люди, всегда и прежде всего – люди. Лишенный людей, мир беляевской фантастики теряет все свое очарование, теряет романтику, сказочность, лишается глубины и цвета, красок и звуков.
Беляев заложил основы творческих принципов советской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провозглашены и воплотились ее гуманистические идеалы – одушевленность идеями человеческой и социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возможности, убежденность в праве человека на счастье.
Беляев дорог и нужен читателям, потому что он мечтает вместе с ними. Его романтическая сказка-мечта волнует сердца, наполняет жизнь радостным и нетерпеливым ожиданием великих свершений. Рассказывая о венерианских ящерах и летающем юноше, о повелителе мысли и покорителях Арктики, он рассказывает о самом главном в человеке – о необходимости всегда и везде непримиримо сражаться за мечту против равнодушия, за добро против зла, «бороться и искать, найти и не сдаваться». Он рассказывает и о том главном, что составляет дух нашего времени – о большой, гуманной идее добра, человеческой справедливости. Эта мысль незаметно ведет воображение из мира юношеских сказок в большой мир больших идей, где речь идет уже о социальной справедливости, о судьбах человечества, о трудной борьбе и историческом оптимизме.
Остров Погибших Кораблей
Часть первая
I. На палубе
Большой трансатлантический пароход «Вениамин Франклин» стоял в генуэзской гавани, готовый к отплытию. На берегу была обычная суета, слышались крики разноязычной, пестрой толпы, а на пароходе уже наступил момент той напряженной, нервной тишины, которая невольно охватывает людей перед далеким путешествием. Только на палубе третьего класса пассажиры суетливо «делили тесноту», размещаясь и укладывая пожитки. Публика первого класса с высоты своей палубы молча наблюдала этот людской муравейник.
Потрясая воздух, пароход проревел в последний раз. Матросы спешно начали поднимать трап.
В этот момент на трап быстро взошли два человека. Тот, который следовал сзади, сделал матросам какой-то знак рукой, и они опустили трап.
Опоздавшие пассажиры вошли на палубу. Хорошо одетый, стройный и широкоплечий молодой человек, заложив руки в карманы широкого пальто, быстро зашагал по направлению к каютам. Его гладко выбритое лицо было совершенно спокойно. Однако наблюдательный человек по сдвинутым бровям незнакомца и легкой иронической улыбке мог бы заметить, что это спокойствие деланое. Вслед за ним, не отставая ни на шаг, шел толстенький человек средних лет. Котелок его был сдвинут на затылок. Потное, помятое лицо его выражало одновременно усталость, удовольствие и напряженное внимание, как у кошки, которая тащит в зубах мышь. Он ни на секунду не спускал глаз со своего спутника.
На палубе парохода, недалеко от трапа, стояла молодая девушка в белом платье. На мгновение ее глаза встретились с глазами опоздавшего пассажира, который шел впереди.
Когда прошла эта странная пара, девушка в белом платье, мисс Кингман, услышала, как матрос, убиравший трап, сказал своему товарищу, кивнув в сторону удалившихся пассажиров:
– Видал? Старый знакомый Джим Симпкинс, нью-йоркский сыщик, поймал какого-то молодчика.
– Симпкинс? – ответил другой матрос. – Этот по мелкой дичи не охотится.
– Да, гляди, как одет. Какой-нибудь специалист по части банковских сейфов, если не хуже того.
Мисс Кингман стало жутко. На одном пароходе с нею будет ехать весь путь до Нью-Йорка преступник, быть может, убийца. До сих пор она видала только в газетах портреты этих таинственных и страшных людей.
Мисс Кингман поспешно взошла на верхнюю палубу. Здесь, среди людей своего круга, в этом месте, недоступном обыкновенным смертным, она чувствовала себя в относительной безопасности. Откинувшись на удобном плетеном кресле, мисс Кингман погрузилась в бездеятельное созерцание – лучший дар морских путешествий для нервов, утомленных городской суетой. Тент прикрывал ее голову от горячих лучей солнца. Над нею тихо покачивались листья пальм, стоявших в широких кадках между креслами. Откуда-то сбоку доносился ароматический запах дорогого табака.
– Преступник. Кто бы мог подумать? – прошептала мисс Кингман, все еще вспоминая о встрече у трапа. И, чтобы окончательно отделаться от неприятного впечатления, она вынула маленький изящный портсигар из слоновой кости, японской работы, с вырезанными на крышке цветами, и закурила египетскую сигаретку. Синяя струйка дыма потянулась вверх к пальмовым листьям.
Пароход отходил, осторожно выбираясь из гавани. Казалось, будто пароход стоит на месте, а передвигаются окружающие декорации при помощи вращающейся сцены. Вот вся Генуя повернулась к борту парохода, как бы желая показаться отъезжающим в последний раз. Белые дома сбегали с гор и теснились у прибрежной полосы, как стадо овец у водопоя. А над ними высились желто-коричневые вершины с зелеными пятнами садов и пиний. Но вот кто-то повернул декорацию. Открылся угол залива – голубая зеркальная поверхность с кристальной прозрачностью воды. Белые яхты, казалось, были погружены в кусок голубого неба, упавший на землю, – так ясно были видны все линии судна сквозь прозрачную воду. Бесконечные стаи рыб шныряли меж желтоватых камней и коротких водорослей на белом песчаном дне. Постепенно вода становилась все синее, пока не скрыла дна…
– Как вам понравилась, мисс, ваша каюта?
Мисс Кингман оглянулась. Перед ней стоял капитан, который включил в круг своих обязанностей оказывать любезное внимание самым «дорогим» пассажирам.
– Благодарю вас, мистер…
– Браун.
– Мистер Браун, отлично. Мы зайдем в Марсель?
– Нью-Йорк – первая остановка. Впрочем, может быть, мы задержимся на несколько часов в Гибралтаре. Вам хотелось побывать в Марселе?
– О нет, – поспешно и даже с испугом проговорила мисс Кингман. – Мне смертельно надоела Европа. – И, помолчав, она спросила: – Скажите, капитан, у нас на пароходе… имеется преступник?
– Какой преступник?
– Какой-то арестованный…
– Возможно, что их даже несколько. Обычная вещь. Ведь эта публика имеет обыкновение удирать от европейского правосудия в Америку, а от американского – в Европу. Но сыщики выслеживают их и доставляют на родину этих заблудших овец. В их присутствии на пароходе нет ничего опасного – вы можете быть совершенно спокойны. Их приводят без кандалов только для того, чтобы не обращать внимания публики. Но в каюте им тотчас надевают ручные кандалы и приковывают к койкам.
– Но ведь это ужасно! – проговорила мисс Кингман.
Капитан пожал плечами.
Ни капитан, ни даже сама мисс Кингман не поняли того смутного чувства, которое вызвало это восклицание. Ужасно, что людей, как диких животных, приковывают на цепь. Так думал капитан, хотя и находил это разумной мерой предосторожности.
Ужасно, что этот молодой человек, так мало похожий на преступника и ничем не отличающийся от людей ее круга, будет всю дорогу сидеть скованным в душной каюте. Вот та смутная подсознательная мысль, которая взволновала мисс Кингман.
И, сильно затянувшись сигаретой, она погрузилась в молчание.
Капитан незаметно отошел от мисс Кингман. Свежий морской ветер играл концом белого шелкового шарфа и ее каштановыми локонами.
Даже сюда, за несколько миль от гавани, доносился аромат цветущих магнолий, как последний привет генуэзского берега. Гигантский пароход неутомимо разрезал голубую поверхность, оставляя за собой далекий волнистый след. А волны-стежки спешили заштопать рубец, образовавшийся на шелковой морской глади.
II. Бурная ночь
– Шах королю. Шах и мат.
– О, чтоб вас акула проглотила! Вы мастерски играете, мистер Гатлинг, – сказал знаменитый нью-йоркский сыщик Джим Симпкинс и досадливо почесал за правым ухом. – Да, вы играете отлично, – продолжал он. – А я все же играю лучше вас. Вы обыграли меня в шахматы, зато какой великолепный шах и мат устроил я вам, Гатлинг, там, в Генуе, когда вы, как шахматный король, отсиживались в самой дальней клетке разрушенного дома! Вы хотели укрыться от меня? Напрасно! Джим Симпкинс найдет на дне моря. Вот вам шах и мат, – и, самодовольно откинувшись, он закурил сигару.
Реджинальд Гатлинг пожал плечами:
– У вас было слишком много пешек. Вы подняли на ноги всю генуэзскую полицию и вели правильную осаду. Ни один шахматист не выиграет партии, имея на руках одну фигуру короля против всех фигур противника. И, кроме того, мистер Джим Симпкинс, наша партия еще… не кончена.
– Вы полагаете? Эта цепочка еще не убедила вас? – и сыщик потрогал легкую, но прочную цепь, которой Гатлинг был прикован за левую руку к металлическому стержню койки.
– Вы наивны, как многие гениальные люди. Разве цепи – логическое доказательство? Впрочем, не будем вдаваться в философию.
– И возобновим игру. Я требую реванша, – докончил Симпкинс.
– Едва ли это удастся нам. Качка усиливается и может смешать фигуры, прежде чем мы кончим игру.
– Это как прикажете понимать, тоже в переносном смысле? – спросил Симпкинс, расставляя фигуры.
– Как вам будет угодно.
– Да, качает основательно, – и он сделал ход.
В каюте было душно и жарко. Она помещалась ниже ватерлинии, недалеко от машинного отделения, которое, как мощное сердце, сотрясало стены ближних кают и наполняло их ритмическим шумом. Игроки погрузились в молчание, стараясь сохранить равновесие шахматной доски.
Качка усиливалась. Буря разыгрывалась не на шутку. Пароход ложился на левый бок, медленно поднимался. Опять… Еще… Как пьяный…
Шахматы полетели. Симпкинс упал на пол. Гатлинга удержала цепь, но она больно рванула его руку у кисти, где был «браслет».
Симпкинс выругался и уселся на полу.
– Здесь устойчивей. Знаете, Гатлинг, мне нехорошо… того… морская болезнь. Никогда я еще не переносил такой дьявольской качки. Я лягу. Но… вы не сбежите, если мне станет худо?
Поделиться книгой: