Гонзаго

Сосед приветливо сверкнул карими глазами и, откликнувшись на рукопожатие, тут же с улыбкой отрекомендовался:

— Очень приятно. Весьма тронут. Позвольте же и мне, Валерий Иванович, в свою очередь вам представиться: доктор Гонзаго, — сказал он запросто.

Всякая мимика на лице Шумилова тут же умерла, а в его расширенных от удивления глазах застыли немые знаки вопросов.

— Как вы сказали? — проговорил он очень тихим голосом и сделал непроизвольное глотательное движение. — Доктор Гонзаго?!

— Ну да, вы не ослышались, Валерий Иванович. — Он придвинулся к уху Шумилова и отчетливо произнес: — Так и есть. Доктор Гонзаго. И, предваряя ваш новый вопрос, отвечаю: именно тот самый Гонзаго, о котором вам говорили ваши дети. Вполне понимаю вашу растерянность, как понимаю и то, что у вас ко мне накопился целый ряд вопросов, на которые готов дать самые исчерпывающие ответы…

— Но позвольте, — перебил его Шумилов, — но как вы узнали, что он… то есть, что я… являюсь отцом… Алексея… Ну вы меня понимаете?

— Но вы же сами мне только что представились, — спокойно отпарировал доктор.

В речи говорившего присутствовал какой-то небольшой иностранный акцент.

— Да, но мало ли в нашем городе всяких Шумиловых, — развел руки в стороны Валерий Иванович, — их, наверное, сотни, а быть может, даже и целые тысячи. Но почему именно. — Он не договорил до конца, а вопросительно уставился на соседа.

— Ну, как почему, Валерий Иванович, — хитро улыбнулся Гонзаго, — здесь ошибки быть никак не могло. У нас просто их не бывает. — Он загадочно опустил вниз глаза и еще тише произнес: — Наверное, потому, что вам большой привет от Петра Петровича…

— Простите, от какого еще Петра Петровича? — непонимающе пролепетал Шумилов. — Я не знаю… вернее, так сразу не могу припомнить никакого Петра Петровича. Нет, определенно… Ну что вы все время говорите загадками?

И тут вдруг лицо его прояснилось, и он пронзительно посмотрел на собеседника.

— От Петра Петровича, говорите… Так вы от Петра Петровича? — Лицо его сначала сильно побелело, но тут же налилось румянцем, и он даже немного привстал с кресла.

— Ну да, вы совершенно правы, — энергично кивнул головой Гонзаго, — именно от того самого Петра Петровича, что подарил вам при прощании четырнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, конечно же, по вашему летосчислению, копию одного очень занятного зеркальца на память. Я ничего не перепутал? — И он вопросительно посмотрел прямо в лицо Валерия Ивановича.

Шумилов на какое-то время застыл, как парализованный, а потом, сняв очки, помотав головой и усмехнувшись, спросил:

— Так, значит, вот здесь, рядом со мной, вы очутились тоже неспроста? Ну, сознайтесь же! И моя жена нашла причину, чтобы не ходить тоже… — Волнение проступило на его лице. — Так, так! А это, оказывается, все с вашей легкой руки произошло. Это, значит, уже было предопределено. Понятно! А я-то уж начал забывать те самые прошлые события… И если бы не зеркало, как вы правильно заметили, то можно было бы подумать, что мне все это тогда просто приснилось…

Гонзаго хитровато улыбнулся и виновато пощипал свой правый густой бакенбард:

— Нет смысла вас разочаровывать, Валерий Иванович. Сознаюсь, что все именно так и есть, как вы и сказали. И заранее извиняюсь, что, возможно, доставил вам некоторые неудобства, разлучив сегодня с дражайшей половиной. Но надо же было нам как-то встретиться, чтобы никто не помешал. Так что, я думаю, вы не будете на меня уж в очень большой обиде?

— Да что вы, что вы, конечно же, нет! Не стоит извинений, — замахал руками Шумилов, — наоборот, очень рад получить известия от старых знакомых. Просто неожиданно все это вышло, а потому и соответствующая реакция с моей стороны… Вы же понимаете?! Но, наверное, по-другому и быть не могло…

Валерий Иванович ощутил прилив необычайной бодрости в организме. Как будто его взяли и сильно встряхнули. Да это и понятно…

А в это самое время зал уже закончил рукоплескания. Обласканный публикой и осыпанный цветами певец удалился за кулисы, а ведущая концерт крашеная дамочка лет сорока в длинных черных перчатках, в шикарном черном с блеснами платье и белой искусственной розой на груди объявила антракт. Публика, обмениваясь мнениями, шумным потоком начала растекаться по фойе и буфетам, а доктор Гонзаго проговорил:

— Валерий Иванович, не желаете ли прогуляться? Насколько я знаю, в местном буфете сегодня совсем неплохие бутерброды со свежайшей семгой и точно такой же красной икрой. А вы, как я осведомлен, большой любитель хороших рыбных блюд, и, по-моему, у вас такая мысль недавно имелась. И хотя там выстроилась приличная очередь, но нас обслужат без всякой задержки. Вы же знаете…

Но Шумилов не дал ему договорить.

— Конечно же, знаю, доктор, но я не прочь бы, честно говоря, и на выход поскорей. Сейчас мне совсем не до буфета. Это не то место, где можно беспрепятственно поговорить. Я уже получил достаточную порцию приятных эмоций… На сегодня, пожалуй, и хватит. Вы же, надеюсь, понимаете, что мне не терпится узнать, как там… — он интимно понизил голос, — Петр Петрович и вся остальная компания. Ну, в общем те, кто у нас тогда побывал… Мы могли бы с вами и в другом месте где-нибудь неплохо посидеть. Здесь буквально в двух шагах от театра, на бульваре, есть одно очень заманчивое заведение. Если вы, конечно, не против. Правда, мне не известно, имеются ли там сейчас свободные места.

— Ну, по этому поводу не стоит беспокоиться, Валерий Иванович. Это излишне. Для нас с вами места найдутся. Обязательно найдутся. Собственно говоря, я как раз за этим и прибыл.

— Ну да, — махнув рукой, фыркнул Шумилов, — я все время забываю… что у вас совсем другие возможности.

Они вышли из театра на улицу, обогнули его и очутились на Первомайском бульваре.

— А кстати, скажите откровенно, — не смог удержаться Шумилов, — это самое низвержение цветов в театре не ваших ли рук дело? А? Я видел следы растерянности на лицах устроителей концерта. Сценарием это, похоже, было совсем не предусмотрено. Этого, как мне кажется, никто не ожидал.

— Но вы же сами, Валерий Иванович, недавно сказали, что от пения этого артиста получили порцию приятных эмоций. Я заметил, что вы даже как будто прослезились, — недвусмысленно взглянул на Шумилова Гонзаго, — хороший тенор, способный взволновать до слез, это, скажу я вам откровенно, и моя слабость тоже. Это и вообще большущая редкость, согласитесь. А здесь, несомненно, присутствуют и прекрасный голос, и природный талант. Многие бы и более известные артисты из вашей избалованной столицы могли здорово позавидовать ему. Жаль, что успех пришел поздновато. Поэтому и я имею право на соответствующую реакцию. Хлопать в ладоши, конечно, хорошо, но это, как вы понимаете, не единственный способ, чтобы выразить свое восхищение. Вот поэтому и я решил сделать незапланированную приятность. Надеюсь, вы разделяете мою точку зрения?

— Безусловно, конечно же, разве можно в этом сомневаться! — горячо поддержал его Шумилов.

А в это самое время за кулисами театра происходил настоящий переполох. Организаторы зрелищного мероприятия буквально схватились за голову, недоумевая, откуда взялся номер с цветами, кто его придумал, и как все это технически произошло. Это же только наивные зрители могли полагать, что так и должно было быть, а главный режиссер концерта, известный театральный актер, знал все тонкости сценария вечера заранее до самых мелочей и держал их, в полном смысле слова, в своих руках. Но этого в сценарии явно не было. Не было совсем, хоть умри! Не было даже никакого приблизительного намека. А тут на вот тебе, такое непредвиденное обстоятельство. Сразу столько цветов! Причем самых свежих отличных, самых настоящих! Нетрудно себе представить, на сколько все это могло потянуть! А вдруг кто-нибудь и счет непомерно какой большой за этот щедрый подарок надумает предъявить? И чем расплачиваться тогда за подобное транжирство прикажете, господа? А кто знает, что может во второй части концерта еще произойти? Да, ухо надо держать востро. А это дополнительные нервы, дополнительное напряжение. Было заметно, что Владимир Никандрович Алтуфьев здорово нервничал.

Правда, не обошлось и без приятностей. Многие известные люди и участники концерта восторженно поздравляли его с удачей, с настоящей режиссерской находкой. Такой эффект, такие краски, такой ошеломляющий успех! Его рейтинг, как шоумена, как организатора зрелищных мероприятий, несомненно, быстро вскарабкался вверх, а значит, выросла и надежда на хорошее продолжение его творческого пути. Но, с другой-то стороны, это ведь не его личная заслуга. А вот чья именно, непонятно совсем! Короче, вопросов хоть отбавляй.

Да, тут надо признать и еще одну странность, случившуюся по ходу концерта.

Гримерка, в которой готовился к выступлению певец Анатолий Алдошин, к его победоносному возвращению после бурных и продолжительных оваций зрительного зала вдруг неузнаваемо изменилась. Неизвестно чьими стараниями в ней появились шикарные, расшитые золотыми нитями бордовые шторы, и красивая ковровая дорожка, с изображением букетов прекрасных роз. На столе же, подоконнике и некоторых других местах обнаружились красивые китайские вазы с оригинальными композициями диковинных растений и несколько десятков зажженных свечей, придававших всему убранству помещения особую торжественность и парадность. В воздухе плавал аромат каких-то приятных благоуханий, а на столе, окруженные сладостями и аппетитными гроздьями винограда, в серебристом тазике с дымящимся льдом, терпеливо ожидая своей участи, стояли шесть бутылок отличного французского шампанского.

Надо отметить, что артист вообще, войдя в комнату, просто остолбенел от неожиданной роскоши и красоты и даже вначале подумал, что ошибся, попал не туда. Но, выглянув и осмотрев полированную табличку на двери, убедился, что никакой ошибки здесь нет. На вопрос же к своим коллегам, кто умудрился все это придумать и сотворить, в ответ не получил ничего вразумительного. Те и сами были начисто сбиты с толку и, пожимая плечами, только искренне удивлялись.

Алдошин не удержался и, искренне растроганный таким чутким и добрым отношением к себе, подошел с объятиями и словами благодарности к Алтуфьеву, упрекая его в излишней щедрости и расточительности. На что тот, как было видно со стороны, довольно-таки странно реагировал. Переспрашивая и уточняя некоторые детали у артиста, сам не переставал очень натурально удивляться, а улыбка растерянности не сходила с его выразительного худощавого лица. Но уж Алдошина-то, брат, не проведешь. Ведь не без ведома же устроителей мероприятия все это смогло зародиться и произойти?! Хотя Владимир Никандрович и скромничает, но в уме певец уже прикидывал определенный круг лиц, кто бы на этот раз мог выступить в виде столь щедрого финансиста. Конечно же, приятно. В музыкальной жизни без спонсоров не обойтись. Подобное утверждение в провинции — почти что закон.

Когда же, переодеваясь, артист непроизвольно засунул руки в карманы своего пиджака, то и вовсе оказался обескураженным, найдя в каждом из них по приличной пачке хрустящих стодолларовых банкнот. И тут, смущенный таким исключительным фактом, певец повел себя и вообще уж самым престранным образом. А как по-другому, друзья мои, расценить его дальнейшие действия, его откровенный порыв души? Ведь вместо того, чтобы скрыть и замять этот приятнейший и неожиданный сюрприз от своих коллег, не травмировать понапрасну их восприимчивые нервные системы, как мудро поступили бы очень многие наши сограждане, взял да и поделил обнаруженные в карманах деньги. Да, да, вы не ослышались! Раздал их с широчайшей щедростью своим помощникам — музыкантам. Правда, себе оставил на несколько ценных бумажек побольше, чем выдал остальным. А что удивительного? Ведь такую большую семью, как у него, надо было ежедневно кормить и содержать. Но на этот факт никто не обратил ровно никакого внимания. А даже наоборот. Пусть, может, и для виду, или, как говорится, напоказ перед окружающими, но почти все, извиняясь, говорили, что не заслужили такого щедрого отношения к себе. Но Алдошин их слушать не стал, а был в своих действиях решительно непреклонен.

Но оставим певца в радостном возбуждении и вернемся к Валерию Ивановичу Шумилову и доктору Гонзаго, которые, как мы уже сказали, покинув концерт, под тенью раскидистых лип проследовали к одному очень уютному заведению под названием «Премьера», которое находится буквально в ста шагах от театра.

Приближаясь к кафе, Шумилов заметил, как от ствола большущего дерева отделилась темная тень, оказавшаяся небольшим черным пуделем, и стремглав бросилась в их направлении. Подлетев же к ним, пес стал тут же выражать необычайно бурную радость, тявкая, прыгать и кружиться вокруг них. Как делают почти все собаки, завидев хозяина. Но никакого ошейника или поводка на пуделе не было видно.

— Эх, наверное, от дома отбился, хозяев своих потерял, — сказал с сожалением Шумилов, — а какой хороший и ухоженный пес. Сразу видно, что был в надежных руках.

Гонзаго нагнулся к собаке и, потрепав ее по спине, откровенно улыбнулся:

— В этом вы ничуть не ошиблись, Валерий Иванович. Надежнее рук не бывает. Знакомьтесь. Мой помощник и, можно сказать, моя тень — Роберто. Очень умный и преданный пес. — При этих словах пудель встал на задние лапы и, как бы подтверждая сказанное хозяином, радостно помахал передними и три раза тявкнул подряд.

— Так это, значит, ваш? — взглянул удивленно Шумилов. — Так, значит, вы не один? Понятно…

— Совершенно верно, — ответил Гонзаго, — вы же знаете, что вдвоем не так одиноко. А тем более в чужих краях… Ну, а пока мы с вами здесь перекусим и поболтаем о том, о сем, он побудет рядом. — И тут же обратился к пуделю: — Роберто, мы ненадолго, часика на полтора-два. Ты понял? — И, нагнувшись к собаке, что-то прошептал ей негромко на ухо.

Шумилов только и смог разобрать что-то вроде: «Ядвига»… затем слово, схожее со словом «мамонт»… И обрывок последней фразы: «на всякий случай».

Гонзаго тут же поднялся и жестом руки пригласил:

— Идемте же, Валерий Иванович. А то нас, наверное, уже заждались, — и они направились к входу в кафе.

Шумилов удивленно пожал плечами, хотел было что-то спросить, но потом, махнув отрешенно рукой, послушно проследовал за новым знакомым.

Нырнув в полумрак не очень большого, но достаточно просторного помещения, наши знакомые очутились за уютным столиком с зажженной свечой в правой стороне зала. Остальные столики были уже все заняты.

— Вот здесь нам никто не будет мешать, — проговорил Гонзаго, и тут же милая девушка с завитыми буклями светлых волос предложила им меню.

Шумилов только, нацепив очки, попытался нырнуть глазами в листы, испещренные названиями блюд и фирменных кушаний, как доктор Гонзаго предупредительно проговорил:

— Валерий Иванович, надеюсь, вы позволите мне сегодня выступить в роли хозяина вечера и, воспользовавшись этим положением, вам немного помочь. Тем более, что наши вкусы в отношении рыбных блюд, как и в отношении пения, здорово совпадают. Правда, не в той все же степени, как у Бегемота.

Перелистнув страницу, он ткнул пальцем в середину листа и произнес:

— Из холодных рыбных блюд давайте попробуем вот это… «Глухариное гнездо» и еще… «Тело в пиджаке». Страсть как люблю экстравагантные названия. Хорошо бы и вкус пищи от этих многообещающих названий не отставал.

— Тело в пиджаке? — удивленно поднял глаза Шумилов. — Звучит даже очень престранно. А что это такое? — И тут же сам прочитал состав блюда: — Кальмары, сыр, чеснок, майонез, салат китайский, зелень. — Все очень просто и съедобно, — улыбнулся он, — ну и догадаются же назвать. Ну что ж, давайте попробуем. Ничего не имею против.

— А что поделаешь, Валерий Иванович, реклама. А реклама, как говорят, двигатель прогресса. В данном случае двигатель пищи к желудку посетителя. Как раз и рассчитана на то, чтобы наш слух зацепился за название и потащил бы за собой из любопытства желание отведать на вкус и сравнить, есть ли что-то общее между тем и другим. Как видите, рассчитано правильно. Так, ну что ж, давайте читать дальше, а что предлагают нам из горячих рыбных блюд? — и Шумилов принялся скользить глазами по изобретениям кухонного творчества этого заведения и вопросительно посматривать на компаньона:

— Так… Судак запеченный? Горшок рыбный? Судак под лимонным соусом?

— Нет, это все обыденно просто. А нет ли там у них ну чего-нибудь такого, позаковыристей? — перебил его Гонзаго.

— Так… так… посмотрим… посмотрим. Вроде бы есть! — обрадовано сообщил Шумилов. — И называется интригующе — «Народный артист».

— О, кажется, то, что надо. И как раз напрямую соответствует теме сегодняшнего вечера и предмету нашего с вами разговора. А из чего у них этот самый артист состоит? Может, он нам окажется не по зубам?

— Форель речная жаренная с креветочным соусом, — прочитал Шумилов, — лимоном, мали-на-ми… — он сделал удивленным лицо, — оливками и зеленью. Интересно?! Что-то тут, по-моему, не так! Всего скорее, что с маслинами. Думаю, это элементарная опечатка, просто пропущена буква эс. Но на всякий случай надо бы уточнить.

Они подозвали официантку, и оказалось, что так и есть: что форель не с какими не малинами, а с маслинами, как и предполагал Шумилов. Затем вдобавок заказали «Семгу с рататуем», блины с красной икрой и семгой, а на десерт, как было сказано в меню, ни много ни мало, а любимое блюдо королевы Елизаветы второй «Симфония Лукреция». В дальнейшем при рассмотрении и распробовании этого самого десерта оказалось, что их ничуть не обманули, и губа у королевы Елизаветы даже ничуть не глупа. Иное выражение в отношении королевских особ, вы, наверное, со мной согласитесь, здесь звучало бы крайне не этично. Но это было потом.

— Итак, — оживился Гонзаго, — кое-что вкусненькое у нас с вами заказано, но нет пока того самого чудодейственного эликсира, который по традиции способствует налаживанию отношений между собеседниками, кем бы они ни приходились друг другу. Надеюсь, вы понимаете, о чем я сейчас говорю? — И тут же продолжил: — Но заранее предупреждаю: и не пытайтесь в предложенном нам меню найти достойный ответ. Вы его здесь не найдете! Независимо от громких названий и красивых наклеек. Поэтому предлагаю в этом вопросе положиться на меня.

Он тут же подозвал официантку и что-то пошептал ей в самое ухо. Девушка понятливо кивнула головкой, улыбнулась и исчезла, а буквально уже через мгновения на столе очутился пузатенький хрустальный холодный графин с прозрачной жидкостью и небольшие изящные рюмки с металлическими ножками в форме вьющейся виноградной лозы.

— Ну, Валерий Иванович, как вы полагаете, что здесь такое находится? — хитро улыбаясь, постучал пальцем по графину Гонзаго.

Шумилов вопросительно уставился на сосуд, а затем, подняв глаза на собеседника, произнес:

— Неужели… та самая, что тогда?

— Конечно же, вы совершенно правы. Именно та самая «Чертова смородина», — придвинувшись, удовлетворенно хихикнул Гонзаго, — что вы пили в прошлый раз с мессиром. Другие напитки стараемся не употреблять. Как любит выражаться мессир, продукт, совершенно не пользующийся спросом потому, что его нигде попросту нет. Надеюсь, вы не против сегодня повторить?

— Конечно же, нет, — ответил Шумилов, — но у меня непроизвольно возник вопрос: скажите, а как он… оказался здесь? Я имею в виду… вот в этом самом заведении.

— Валерий Иванович, понимаю, что это непросто, но постарайтесь отбросить в сторону всякую логику для некоторых событий сейчас и… на некоторое время вперед. Ответ очень прост — только потому, что мы с вами сегодня здесь. А остальное, как говорится, лишь дело техники. Помните, что наши возможности несколько иные, чем у вас. — И он наполнил напитком бокалы.

— Ну, Валерий Иванович, соблюдая ваши традиции, давайте без громких слов выпьем за встречу, — подняв рюмку, предложил Гонзаго. — За встречу и наше с вами знакомство. По-моему, оно прошло даже очень неплохо. — И он, хмыкнув, лукаво посмотрел на Шумилова.

— Давайте, — согласился тот, — начало положено. Правда, не имею никакого понятия, что за всем за этим стоит, но надеюсь, что по ходу вечера вы сможете ситуацию прояснить. — И он вопросительно взглянул на своего нового знакомого.

— Конечно же, не волнуйтесь, Валерий Иванович. Но не будем спешить, времени у нас с вами предостаточно. — И, они, слегка коснувшись бокалами, тут же оба проглотили бесцветную жидкость.

— Удивительное все же ощущение, — не удержался от комментария Шумилов, — очень обманчивая вещь. Никакого намека на сорок шесть градусов! Вода и вода, только с привкусом смородины. Второй раз в жизни пробую и второй раз недоумеваю. Вы не будете возражать, если я сразу налью еще по одной? — обратился он к Гонзаго.

— Что вы, Валерий Иванович, напротив. Даже сам мессир нам всегда рекомендует сразу наливать по второй. С одной дозы эту вещь сразу сложно бывает распробовать и оценить.

Они выпили по второй порции, и Шумилов ощутил, как по всему телу стало быстро разливаться приятное тепло, наполняя организм энергией. Он почувствовал себя более комфортно и уверенно.

— А вот теперь можно, как следует, и закусить, — взглянул удовлетворенно на Шумилова его новый знакомый. Он немного помолчал, а потом снова продолжил говорить: — Во-первых, Валерий Иванович, разрешите передать вам личный привет и слова благодарности от самого мессира. Он сказал, что сделал правильный выбор и не ошибся в вас. Как вы понимаете, он прочитал написанную вами книгу и остался вполне ей доволен. Если не возражаете, и я тоже присоединяюсь к этим словам. — Шумилов, покраснев, кивнул в ответ головой и что-то невнятно пробурчал. — Должен отметить, что очень правдиво получилось. Да, я ничуть не преувеличиваю. Все остались довольны, а некоторые оказались даже чересчур довольными, из-за чего, признаюсь, у нас чуть не вышел целый скандал.

— Да? А что такое, почему? — Поправив рукой очки, непонимающе удивился Шумилов.

Гонзаго болезненно скривил лицо и пощипал рукой свой правый бакенбард.

— Да не стоит переживать, Валерий Иванович. Вы тут… можно сказать… почти… совсем не при чем. А дело просто все в том, что некоторые из наших читателей так сильно зазнались, что чуть между собой не передрались, хвастаясь перед остальными про то, как вы о них здорово написали. Они даже количество упоминаний и строчек о себе сумели пересчитать. Тут уж пришлось даже и самому мессиру вмешаться. Надеюсь, вам не составит большого труда догадаться, о ком я сейчас говорю…

— Ну, я думаю, что речь может идти о… Бегемоте? — глянул вопросительно Шумилов. — И, может быть… об Аллигарио еще?..

— Эти уж точно. Два сапога пара, — кивнул головой Гонзаго.

— Вам, наверное, и мессир о них говорил. Но самое интересное, что не только они… Вы знаете, мессир тогда на них так разгневался, что чуть правое ухо Бегемоту не оторвал!

— Да что вы говорите?! Неужели? Вот уж никак не ожидал! — искренне поразился Шумилов.

— Но я это лишь потому вам и рассказываю, что все события у вас в книге очень натурально получились. В конечном итоге все успокоилось, и вам… от них от всех привет и большая благодарность…

В то самое время, когда Шумилов с Гонзаго, находясь внутри вышеуказанного заведения, предавались интересным разговорам, черный пудель Роберто возвратился после недолгого отсутствия и недалеко от входа улегся под деревом в ожидании хозяина. Положив голову на передние лапы, он сладко зевнул и, прикрыв глаза, в таком вот положении и затих.

Но его нахождение здесь не осталось незамеченным.

С лавочки, находящейся на аллее в районе кафе, за собакой наблюдали две пары внимательных глаз, принадлежавшие неизвестным людям мужского пола. Вначале эти два человека, небритые, немытые, в несвежей одежде и с большими сумками в руках, продвигались по аллее от набережной в сторону Волковского театра. Привычным взглядом они обшаривали прилежащую к аллее территорию, выискивая нужные им предметы, заглядывали в урны и, время от времени что-то вытаскивая оттуда, складывали в свои пухлые баулы.

Как вы уже могли догадаться, эти люди не имели постоянного места жительства и работы и, продвигаясь по определенным, только им известным маршрутам, собирали все то, что в какой-либо мере могло оказаться им полезным. Они стали неотъемлемой частью и приметой нового времени, оказавшегося для них не заботливой матерью, сестрой и подругой, а злой и жестокой мачехой.

Они шли по разным сторонам аллеи. Один из них, что постарше и покрупней, двигался по левой стороне, а второй, более молодой и высокий, держался правой стороны, где как раз и находилось уже знакомое нам кафе. Неожиданно взгляд его натолкнулся на лежащего у дерева пуделя, отчего вначале он даже вздрогнул, остановился и, тут же подбежав к своему напарнику, о чем-то с ним поговорил. После этого они оба вернулись назад, присели на лавочку и стали наблюдать за собакой.

— Семеныч, я тебе точно толкую, что это ничейный барбос, — быстро говорил молодой, обращаясь к напарнику, — ты же видишь, что ошейника у него нет. Чего ждать? Нет у него никакого хозяина, зря только время теряем. Щас я этого Му-Му оприходую, и к тому самому… собачнику его отведем. Пес небольшой, но на стольник уж точно потянет. С гарантией. Он таких кудрявеньких любит. Купим пивка, сигаретами разживемся, побалдеем, как люди, хоть немного. А, Семеныч, ну что, по рукам?

— Погоди, не кипятись, как чайник, Чинарик, — сиплым, простуженным голосом проговорил второй, — мало тебе, что ли, недавно по бестолковке настучали за ту белую мохнатую собачонку? Соскучился, хочешь еще получить? Ясное дело, что надо немного выждать, за псом понаблюдать. А вдруг хозяин у него в этой самой забегаловке лопает и как раз сейчас и выйдет оттуда? Нарвешься тогда на большие неприятности. Видишь, какая ухоженная собака.

— Да ладно, не гунди. Нет никакого хозяина у нее. Я тебе точно говорю! Давай отведем, и делу конец. Трубы, Семеныч, горят. Сейчас по паре пузырей пивка пропустить было бы самое то. Не пропадать же добру, а то какой-нибудь другой шустряк вместо нас с тобой к рукам барбоса приберет.

— Ну что ты за человек, Чинарик! Жадность в тебе, как зараза в больном теле, сидит. Нет в тебе ни культуры, ни воспитания. Как будто ничего человеческого у тебя не осталось. Это же собака, мирная животина, друг человека, а ты их к этому гаду все таскаешь. Ты же не знаешь, что он там с ними вытворяет. У него одна рожа противная чего только стоит. И глазки у него злые-презлые и холодные, как у самого отъявленного злодея. Я нутром чую, что он самый натуральный живодер. У меня при нем даже в животе сразу все ныть начинает… — вздохнул он, поморщив небритое лицо. — Не нравится мне все это. Ох, не нравится! Ты как хочешь, но я чувствую, что добром это все не закончится… Вот увидишь, Чинарик, вляпаешься с ним в такую халву!

— Да ладно, Семеныч. Хватит скрипеть! Чего ты опять со своими проповедями навязался, как в церкви архиерей. Ты это брось. Это ты раньше в школе учителем был и разную историю наивной мелюзге растолковывал, а сейчас ты такой же бомж, как и я. И на хрена мне твои проповеди сдались. Я тебе дело говорю, а ты опять со своим нытьем, как камень на шею вешаешь. Не хочешь, не надо. Какое дело мне до этих тварей четвероногих, мы и так с тобой, как в войну какую живем. Ни дома, ни семьи, никого, ничего не осталось, сами как бездомные собаки. — И он грязно и зло выругался при этом. — А кто меня пожалел, когда меня напоили — опоили и вытряхнули на улицу эти поганые хмыри из дома ни за что, ни про что? Скажи? Кто за меня тогда заступился? А? А у тебя история как будто получше? Ну где, скажи, была та самая заботливая власть, которая должна была нас с тобой от всяких злодеев защищать? Чего рожу-то воротишь? А? Мы с тобой люди, и никому оказались не нужны, а ты хочешь, чтоб я сам сдох, а этих четвероногих больше бы, чем себя пожалел… — И он снова сердито заругался.

Они еще некоторое время о чем-то друг с другом препирались и все время наблюдали за лежащим под деревом псом. Наконец, когда поблизости никого не оказалось, более молодой бомж встал с лавочки и направился прямиком к лежащей под деревом собаке.

При приближении парня пес настороженно поднял голову и внимательно на него посмотрел.

— Ша-арик, Ша-арик, — фальшивым голосом начал приговаривать парень, зыркая глазами по сторонам. — Хорошая собачка, умная собачка… А может, ты совсем и не Шарик, а Тузик… или Бобик, или вообще какой-нибудь там Дружок? А? Так мне нетрудно, я тебя и Дружком назову. Дружок, Дружок, — позвал парень собаку, но пес на кличку не среагировал.

Парень вытащил из сумки недоеденный бутерброд с колбасой, понюхал его, аппетитно облизнулся и, кинув его собаке под нос, начал медленно к ней приближаться, постоянно приговаривая:

— Хороший пес, голодный пес… На вот, пожуй хлебушка с колбасой. Такая вкуснятина-а, черт бы меня побрал! — И парень опять пару раз аппетитно облизнулся. — Федя нежадный, Федя поделится с тобой и последним…