Ящик Пандоры

Оставшись один, он ощутил космическую тоску. Вроде бы все как прежде: то же яркое, безоблачное небо, те же беспрестанные крики залетевших к домам чаек, та же умиротворенность летнего дня и те же цветы, отдающие пчелиным стайкам свой нектар. То же, да не то. Привычный мир вдруг превратился в какой-то призрачный, отчужденный островок Вселенной, откуда не дозовешься, не докричишься…

Когда он вернулся в дом, то первым делом взял в руки телефонный справочник и нашел в нем ООО «Гермес». Затем записал адрес и телефоны фирмы. Оказывается, по иронии судьбы, она находилась на месте бывшей прокуратуры, в старом, довоенной постройки и трижды реконструированном после войны одноэтажном здании. Чем занималась эта фирма, он узнает позже, а вот сведения о ее хозяине он почерпнул из справочника «Кто есть кто», изданного в прошлом году. В томе карминного цвета на 97-й странице прочитал: «Хуан Мария Гойтисоло – доктор экономических наук, дата рождения: 28.04.1939 года. Родился в Испании, Мадриде. Активно занимается благотворительной деятельностью». «Не мне чета, – упрекнул себя Дарий, – доктор наук, наверное, очень умный и весь из себя холеный… И бабок немерено, раз филантропией занимается. Да-а-а, такие, как, я субчики ему не конкуренты». А то, что Хуану уже 65 лет, Дария не успокоило. Ему и самому не восемнадцать и даже не тридцать… И по себе знает, что у некоторых мужиков потенция умирает вместе с телом. Таких в могилу опускают со стоячим Артефактом. Его знакомый художник со странным именем Кефал, пишущий всякую сюрреалистическую чепуху, навеянную больным воображением, до восьмидесяти трех лет таскает к себе нимфеток и однажды от одной из них подхватил триппер. И именно Дарий составил ему протекцию в поиске частного врача… Ну конечно же, им был Петроний, потом рассказавший Дарию о выдающихся размерах Артефакта этого Кефала. Мол, никак не меньше 25 сантиметров и толщиной с хороший голландский огурец. Словом, носитель такой матчасти, от которой бабий род приходит в дикий восторг и что, как древнегреческий миф, передается по всему ближайшему окрестью. Но для художника Кефала женская особь старше шестнадцати является древней старухой, и потому в главных его клиентках-натурщицах были школьницы, учащиеся кулинарных и медицинских курсов. Словом, почти нимфетки.

Однажды Дарий был свидетелем небольшой оргии на даче у живописца Кефала. Впрочем, ту развалюху, в которой жил этот конденсатор порочного духа, с большим трудом можно было идентифицировать с дачей, поскольку эта была деревянная будка с двумя крошечными комнатушками, без воды, туалета (бегай на улицу), что, однако, не отпугивало «племя младое, незнакомое». Во-первых, домик стоял в дюнной зоне, вокруг которого в унисон с морем шумели мачтовые сосны, что само по себе настраивало на романтическую волну, и во-вторых… Что же во-вторых? Ах да, хозяин дачи умел создавать видимость некой богемы, в антураж которой входили вино, впрочем, самое дешевое, а потому и самое дерьмовое, дешевые и тоже дерьмовые сигары, термоядерный дух которых распространялся на всю округу, и, конечно же, коллективный просмотр эротических видиков. Нет, это не было черной порнографией, кассеты все были якобы о любви (да здравствует подонок Тинто Брасс!) и в основном с таким сюжетом, где главным действующим героем, то есть телетрахателем, был какой-нибудь престарелый мудила. Но с гигантской елдой и патологофизическими экспромтами, которые у молодых девиц вызывали икоту желания и непреодолимое возмущение в местах, расположенных между тазобедренными костями.

И вот в один воскресный день, зайдя на ту «дачу любви» (неделю назад Дарий оставил у художника недавно написанный этюд на тему «морской пейзаж» и хотел услышать от мэтра компетентное мнение) первое, с чем он столкнулся, была парочка, которая прямо на крыльце, в абсолютно обнаженном виде… впрочем, кажется, на запястье одной из партнерш болтался какой-то браслетик… так вот, эта парочка не таясь, воскуривая фимиам любви, блозгалась на грязных, давно не подметаемых ступенях некрашеного крыльца. Она явно изображала из себя лесбиянок. Это были две девчушки, с которыми Дарий ни при какой погоде и даже при самой острой сексуальной голодухе не стал бы даже разговаривать. Ибо это были худосочные, с тонкими ляжками, с поблекшими от раннего разврата угристыми лицами, никогда не знающими дороги в салоны красоты, а главное, серые тела их были подзолисто-пологи, без каких бы то ни было архитектурных достопримечательностей… Да и что может быть отвратительнее женского минета? И поэтому Дарий, сдерживая рвотные позывы, переступил через этих, с позволения сказать, жриц любви, как переступают через улиток или дождевых червей, выползших на дорогу. Позади себя он услышал хриплое: «Эй, дядя, поосторожнее, прет, сволочь, как танк…» А в комнате, вернее, в одной из комнат этой дачи тире собачьей халупы, где сигарный дым стоял коромыслом, сквозь сизую пелену он с трудом разглядел сюрреалистическую картинку: на широченном надувном диване, с которого свешивались две безволосые старческие ноги, происходило тривиальнейшее действо… На Кефала насели две девицы: одна из них была у него почти на голове и он, видимо, своим натренированным языком тщился довести ее до оргазма, другая, стоя на полу на коленях, колдовала над Артефактом художника… Девица, то широко раскрыв рот, пыталась Его взять в себя, то бишь, в свое ярко накрашенное орало, то отстранялась, брала в руки и любовалась редкой масштабности мясистой игрушкой, у которой, между прочим, отсутствовала крайняя плоть. Дарий, увидев этот «обрез», тоже пришел в изумление, и хотя сам не жаловался на габариты своего Артефакта, тут его одолела зависть. Чтобы привлечь к себе внимание Кефала, он, преодолевая рвотные спазмы, кашлянул и отошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на залив. Море было тихим и серым, с едва заметными перекатами волн, сосны тоже никуда не спешили, а солнце уже опрокинулось к западу, и потому лучи его были косые и испускали на золотистые стволы сосен печаль и предчувствие осени.

– Дарий, это ты? – раздался прерывающийся то ли от волнения, то ли от эмоциональной усталости голос Кефала. – Если есть желание, присоединяйся… На столе вино, правда, закусь вся кончилась…

Дарий, не оборачиваясь, ответил:

– Я сыт и утром как следует размялся…

– Тогда я сейчас… Девочки, девочки, все, все, сеанс окончен, можете разбегаться, – в голосе художника сквозили уже другие, не игровые нотки.

Кефал поднялся с дивана и стал натягивать на себя неопределенного цвета трусы.

– У тебя очень красивая жена, но ты эгоист… – И тут же без перехода: – В общем, ты написал прелестный пейзажик, но он… Прости за откровенность, но он не имеет к искусству никакого отношения. Ты изобразил очень красивый уголок Юрмалы, и тона подобрал живые, а местами свежие, но это всего лишь фотография… Если тебе нравятся такие виды, купи фотоаппарат и снимай себе на здоровье… Сэкномишь краски и время…

Дарий, сжавшись, молчал. Конечно, ему было что возразить, особенно насчет собственных картин Кефала, на которых толстые, правда, реалистично выписанные женские задницы сюрреалистично переходили в корневища деревьев, а сами корневища прирастали к каким-то монстрам с человеческими торсами и хищными звереподобными рожами. А на другой картине и того круче: из влагалища бабы, раскинувшей в стороны ноги-корневища, хлещет водопад, под которым, грозя кому-то назидательно пальцем, стоит старец, очень похожий на самого Кефала.

– Ты только не обижайся… Как тебе объяснить? В искусстве нельзя врать, – в голосе художника послышалась так ненавистная Дарию безапелляционность. – Искусство, дорогой мой, не терпит повторов и вообще банальности… Оно должно быть всегда актуальным. Новизна, разнообразие, контрастность – вот что является сутью настоящего искусства.

Девицы уже переместились в другую комнату, откуда слышались их отрывистые реплики, смех…

– А твой сюр – это настоящее искусство? – не стерпел Дарий. – По-твоему, выходит, если бы во времена Левитана или Куинджи были фотоаппараты, то не было бы и этих замечательных пейзажистов? – Дарию было что возразить старику, но он относился к нему с той терпимостью, которую иногда диктует разница лет. И как ни крути, а Кефал своеобразный, в чем-то необычный, с чем Дарий считался и что по-своему ценил.

Разговор об искусстве закончился монологом хозяина и довольно общей и малоубедительной отмашкой Дария. После того как художник выпроводил из дома девиц, бросив вдогонку оставленные кем-то из них трусики, он закурил свою вонючую, местной крутки сигару и с чашкой тройного кофе как ни в чем не бывало уселся в раскладное кресло с холщовым сиденьем.

– Понимаешь, всему свое время, – продолжил лекцию Кефал. – Да, ты прав: и Левитан, и Куинджи, и Шишкин – большие художники, но они остались в своем времени. И те приемы, которые они использовали, их стиль для нас… ну как тебе объяснить… для нас, современных художников, считаются эпигонскими. Устаревшими, что ли… Нет в них божественной искры…

Дарию хотелось послать старца на хуй, но он сдержался и родил не очень убедительную фразу:

– Но ведь и нынешний сюрреализм тоже не сегодня появился на свет. До него были и Эрнест, и Арп, и Сальвадор Дали… и был «Мед слаще крови», и было «Постоянство памяти»… А в нынешних нет ничего нового, извини за выражение, одна пачкотня… Игрушки для снобов и бездельников… И вообще… – он взглянул на свои часы и поднялся с чуть живого дачного стула.

Дарий, понимая, что переубедить старого маразматика ему не удастся, забрал свой этюд-пейзаж, сиротливо валявшийся на полу вниз лицом, и, не сказав ни слова, вышел из пропахшей блудом и сигарами хибары…

…Вот такая ассоциация с Кефалом пришла в голову озадаченного Дария, когда он думал о «старческом возрасте» неизвестного, но, как ему казалось, представлявшего реальную угрозу его личной жизни испанца дона Хуана Гойтисоло…

В ожидании Пандоры Дарий не находил себе места, хотя понимал своим ревнивым нутром, что в первый день ничего с ней Такого не случится… Хотя может иметь место экспромт… Но как бы там ни было, взяв небольшой старый этюдник, он отправился на пленэр. Он прошел той же дорогой, которой возвращался вчера с пляжа, неся через плечо этюдник, а в руке – небольшой раскладной стульчик. Как и вчера, он миновал разомлевший от жары рынок, вступил в тень опасно нависшего козырька бывшего магазина мясных полуфабрикатов, вошел в аллею, по которой, как и накануне, гоняли юные гонщики на мини-электрокарах, а в тени густых лип (кто на скамейке, а кто в шезлонге) за ними наблюдали мамы и папы, на лицах которых было и умиление, и полдневная скука…

Дарий дошел до того места, откуда открывался вид на часть залива, кромки зарослей из ивняка и молоденьких сосен. Именно с этого места (когда-то там находился ресторан «Морская жемчужина», несколько лет назад сгоревший во время грозы) он схватывал и переносил на холст все цвета и переливы моря, песка, чаек, облаков, бритвенно отточенной черты горизонта и чего-то еще такого, чего обычный взгляд ни разглядеть, ни почувствовать не в состоянии. Говорят, глаз художника выделяет из видимого мира более двухсот цветовых оттенков, но еще большее количество «видит» внутри себя, и даже тогда, когда глаза его закрыты. Однако палитра Дария была бедновата, и отчасти это объяснялось его учтивой манерой в отношении искусства, ибо переизбыток радужности, чрезмерные яркость и светоносность ему претили, казались плохим вкусом… Второй причиной, влияющей на цветовую фактуру, была экономия красок.

Пока он раскорячивал алюминиевые ножки этюдника, со стороны моря прилетела небольшая, видимо, совсем молодая чайка, и приземлилась в нескольких метрах от него. Возможно, она голодна и у нее был не очень удачный день в поисках добычи. Птица разгребла тонкими лапками песок и, поджав их, улеглась, уютно сжавшись, и возникало впечатление, что это белокрылое существо устало мотаться по свету и решило наконец передохнуть в теплой колыбели золотистого берега. И действительно, угнездившись, чайка, закрыв глаза, опустила голову, и Дарий, наблюдавший за ней, подумал о другом береге, где звучала песня с такими словами: «Она улетела вдоль Черного моря, и мне не догнать ее вновь, доверчивой чайке расставила сети другая большая любовь…» Это выплыло из памяти само собой, из далекой жизни, где были другие лица и другие судьбы. И другая любовь по имени Элегия. И не было еще в его мире судьбы по имени Пандора.

Дарий вынул из крохотных бумажных кулечков кисточки и аккуратно разложил на кулисе этюдника, а самую маленькую из них, колонковую кисть, он послюнявил, сгладил и опустил во флакончик с растворителем. Это его самая любимая и самая дорогая кисточка, и ею он обычно заканчивает работу, наносит последние и самые тонкие мазки…

Писа́лось легко, вдохновенно, и вскоре на заранее загрунтованном холсте появились первые цветовые очертания кромки моря, темно-лиловая полоса горизонта и нежно-изумрудная веточка ивы, сквозь листья которой просматривалась глубокая просинь неба. Уже снизошедшая с макушки лета, но еще не шагнувшая в предосеннюю лощину затухания…

Отложив кисть, Дарий закурил и стал бездумно взирать на светлый, широко распахнутый перед ним мир. Чайка еще спала, и он за нее порадовался. И вдруг Дарий увидел вчерашнюю мужскую фигуру, которая у воды проделывала хаотические и, как ему казалось, совершенно бессмысленные движения руками. И от лиелупского маяка, как и вчера, накатывала на велосипеде та же самая до черноты загоревшая юная брюнетка в желтом купальнике с зеленым рюкзаком на спине, и Дарий, узрев это, даже обеспокоился – подумал, уж не имеет ли дело с дежавю. Повторение мгновений, некогда уже пережитых, что бывало с ним не раз. Но нет, это было не дежавю, ибо в глаза не бросался вчерашний отблеск от спиц и никелированных ободов, и объяснялось это тем, что на солнце надвинулось рыхлое, словно сахарный снежок, облако… Вчера такого на небе не было. Как не было и жемчужной ленты, оставшейся от самолета, пролетевшего в сторону северо-запада, куда обычно направляются таллинские и санкт-петербургские рейсы…

Народу на пляже заметно прибыло, и надо всем разноцветьем купальников и плавок, шезлонгов и зонтов, словно бабочки, летали мячи, а со стороны залива неслась трескотня водных мотоциклов.

Он увидел, как в его сторону по травяному откосу дюны поднимается пожилая женщина с целлофановым пакетом в руках, в легком ситцевом платье и в широкополой старомодной панаме с бахромой, которые были в моде еще в тридцатые-сороковые годы прошлого века. Во всяком случае, именно в такой панаме была на фотографии изображена его мать в последнее предвоенное лето в Сочи.

Поднявшись к нему, женщина, похожая не то на армянку, не то на еврейку, несколько минут отдыхивалась, обмахивалась платком, и затем как-то несмело, смущаясь, обратилась к Дарию. Попросила разрешения взглянуть на его «творение», ибо «понимает художников», которые не любят, когда им мешают…

– Что ж, смотрите, – сказал Дарий и отступил в сторону. Его такая просьба не смутила, наоборот – польстила…

– А вы продаете свои картины? – поинтересовалась незнакомка. – Я бы эту вещицу купила…

И хотя слово «вещица» резанула ему слух, Дарий тем не менее не обиделся, ибо упоминание о покупке для художника дороже любого комплимента.

– В принципе да, если, конечно, находится покупатель… Что же касается этой, как вы выразились, вещицы, то она еще не закончена…

– Это не важно, – женщина нагнулась, видимо, чтобы лучше разглядеть фактуру холста. – Это для меня абсолютно не имеет значения… Зато здесь, – женщина повела взглядом по окружающему их пространству, – закончилась моя жизнь…

И Дарий узнал очень простую и весьма драматическую историю из жизни этой странной незнакомки. Оказывается, она с мужем и с дочерью почти каждое лето, «начиная с шестидесятых годов», приезжали отдыхать на Рижское взморье. А пять лет назад случилась трагедия: девочка утонула на второй мели, – она указала рукой в сторону моря.

– Почти напротив спасательной станции… После этой трагедии Константин Алексеевич, мой супруг, не перенеся утраты, на следующий день умер от инфаркта. – Женщина не хотела показывать свое горе, но до конца с собой не справилась. Она отвернулась, и Дарий видел, как вздрагивают ее плечи. – И с тех пор я здесь не была… Простите, это непроизвольно… – Она нервно комкала в руках носовой платок. – И скорее всего, я больше сюда никогда не приеду, а это, – взгляд на неоконченную картину, – будет памятью об этих местах… И даже лучше, что она не окончена, – женщина попыталась улыбнуться, но это ей не удалось – вместо улыбки на лице отобразилась скорбь…

– Пожалуйста, успокойтесь, – Дарию хотелось побыстрее закончить тему, которая начинала его самого брать за живое. – Если вас устроит этот незавершенный этюд, пожалуйста, возьмите его себе… – и он начал очищать кисточки.

Женщина заговорила о цене и даже извлекла из пакета кошелек. Она смотрела на художника и ждала ответа.

– Об этом не будем, – как можно мягче проговорил Дарий. – Вещь не закончена… почти наполовину… Не надо, прошу вас…

И женщина, словно устыдившись, вернула кошелек в пакет.

– Как наполовину закончилась жизнь моих дорогих… и в этом есть своя печальная символика…

Дарий снял с этюда металлические держалки, взял этюд в руки и со словами: «Только, пожалуйста, осторожнее, краска еще не высохла», – протянул его женщине. И расставшись с незнакомкой, он смотрел ей вслед, как она, балансируя, спускалась по откосу, держа в одной руке целлофановый пакет, в другой – его неоконченный этюд. Женщина вышла на парапет, отряхнула от песка босоножки и, не надевая их, направилась в сторону дорожки. Вскоре она скрылась за ивовыми зарослями, унося в неизвестность частицу души Дария. А он, подчиняясь какому-то неясному ощущению, перенес взгляд на то место, где недавно сидела и грелась на солнце чайка, но, увы, больше ее не увидел.

Сложив этюдник, он еще какое-то время пребывал в нерешительности: то ли сразу же отправиться домой, то ли искупаться. Однако, вспомнив о своей травме, решил не рисковать: побоялся, что холодная вода может ему повредить, да и не хотелось оставлять без присмотра этюдник… И он, вскинув его на плечо, тем же путем, которым спускалась с дюны женщина, направился вниз и вскоре оказался в пределах рынка. Солнце уже сместилась на одну четвертуя часть к западу, и тени от сущих предметов заметно удлинились, а в дневном свете почти исчезли лазоревые оттенки, уступив место золотисто-охристым тонам…

В универмаге он купил куриное филе, огурцов, мясистых, местного выроста помидоров, груш и любимые Пандорой нектарины. И, разумеется, пару бутылок красного сухого вина и целую упаковку пива. Какой-никакой праздник: его любимая женщина наконец устроилась на работу.

Поворачивая на дорожку, ведущую к дому, Дарий увидел подходящих к двери соседку Медею с ее хахалем по имени Олигарх. На ней был полуоткрытый цветастый сарафан, аккуратно прибранная голова, и, судя по походке, она была еще трезвая. После «песенной революции» Олигарх получил якобы принадлежавшие его предкам два дома-развалюхи и с тех пор из пьянчужки превратился во владельца недвижимости. Реституция не лучше проституции… Походкой он напоминал балерину – быстрый перебор королька, а блестящей и вечно с бисеринками пота лысиной смахивал на вождя мирового пролетариата в его молодые годы. Правда, одеждой как он был бомжем, так им и остался: старые, не раз побывавшие в обувной мастерской сандалии, хлопчатобумажные китайские, 1960-х годов образца, брюки и клетчатая, с потертостями, футболка. Однако, судя по всему (а в основном по сплетням соседей), Олигарх Медею любил самозабвенно, кто-то даже слышал, как он признавался по пьяни, что это женщина его мечты. И вся округа об этом знала. Периодически (видимо, когда начинали бурлить гормоны) он заявлялся к ней с целлофановым пакетом, в котором были: один флакон водки, двести граммов халвы, что-нибудь из фруктоовощей и непременные пачечки презервативов с наворотами. Чаще всего это были «Гренадерские». А для пущего оживляжа прихватывал с собой «сахар любви», который покупал в местном секс-шопе. Виагру применять не решался ввиду неладов в коронарных сосудах сердца. И Дарий однажды стал свидетелем последствий действия «сахара любви»: у них кончился репчатый лук, и Пандора послала его к Медее, чтобы взять в долг… Когда он зашел в ее дверь, которая почти никогда не запиралась, то первым делом услышал стенания… крик души, однако, когда вышел на него, понял, что это не крик души, а вой грешного тела. Взмокший Олигарх сидел, прислонившись к стене (вернее, к подушке, служащей прокладкой между спиной Олигарха и стеной), а на нем прыгала совершенно обнаженная, с избыточными складками спина Медеи, которая наяривала и наяривала. И все делалось с таким энтузиазмом, с таким ожесточением, что у Дария от таких выплесков эмоций ожил Артефакт и он едва сдержался, чтобы не стать третьим. А какое было лицо у Олигарха! Ну прямо вылитый Прометей, распятый на скале. Глаза в экстазе закатились под ленинский лоб, рот искривлен чувственной судорогой, губы расквасились до раздавленной поутру гусеницы бабочки-однодневки, и через них источалась тонкая струйка сладострастия. Да и Медея была неповторима: она вся находилась в экстатическом движении, ее рот издавал такие артефактозахватывающие звуки, а ее правая, с резко выступающим вперед соском грудь, видимая Дарием под углом в семьдесят пять градусов, так колыхалась от движений вниз-вверх, вниз-вверх, что у него ум зашел за разум. Он замер на пороге, позабыв и про репчатый лук, и про дорогу, ведущую к дому… И если бы Медея в какую-то секунду не выплеснулась, а сделала она это совершенно внезапно, упав грудью на Олигарха и при этом воя дикой волчицей и хватая пальцами и ртом воздух, то неизвестно, как бы сложился тот день Дария и всех присутствующих в помещении лиц.

Вернувшись к себе, Дарий соврал Пандоре, сказав, что Медея, видимо, напилась и спит непробудным сном. Но когда через минут двадцать в окне показалась фигура выходящего от Медеи Олигарха, Пандора испытующе, с молчаливым вопросом в глазах взглянула на Дария, отчего у того зарделись уши…

«То же самое произойдет и сегодня, – подумал Дарий и даже взглянул на часы. – Жаль, нет счетчика Рихтера, можно было бы с точностью до секунды определить начало Акта».

Зайдя в дом, он первым делом вымыл в уайт-спирите кисточки и завернул каждую из них в маленькие газетные кулечки, чтобы не высохли и не потеряли форму, затем отправился на кухню. Приготовить обед для него не проблема: раскалив сковородку, он кинул на нее несколько ломтиков филе и посыпал приправой. Затем, оставив мясо дожариваться, занялся нарезкой салата. Это у него получается неплохо, поскольку нарезал овощи не мелко, не крупно, а именно такими дольками, какие лучше всего усваиваются языком и небом, а, попав в желудок, легко перевариваются. После приготовления обеда занялся медицинским обследованием. Осмотрев со всех сторон Артефакт, немного утешился: и синевы стало поменьше, а местами она превратилась в желтые разводы, что происходит всегда со старыми, иссякающими синяками. Опухоль почти исчезла, и хотя внешне он еще не принял своих прежних форм, однако никаких болевых ощущений уже не испытывал. Кривизну же проверить не смог, ибо геометрическая аномалия проявлялась лишь в фазе эрекции, а в данный момент Артефакт пребывал в полном анабиозе. Он был до противности вялым и непрезентабельным.

В какой-то момент, когда Дарий уже стоял под душем, до его слуха донесся тонкий перезвон стаканчиков с зубными щетками и Пандориных бутылочек с шампунем и другими парфюмерными снадобьями, которые стояли на полке. И этот перезвон сказал ему о многом. Он даже выключил душ, чтобы лучше была слышна охватывающая весь дом мелкая вибрация, которая явно исходила из квартиры Медеи. И он представил, что там сейчас творится. Какого накала происходит телесное борение. Однако его воображение не пошло дальше той картинки, которую он наблюдал в тот раз, когда ходил к Медее одалживать репчатый лук. Но этого было достаточно, чтобы его Артефакт, распаленный горячей водой и воображением, в момент обрел стойку, которая, между прочим, и выявила его опасную кривизну. Об угле в 90 градусов нечего было и мечтать, ибо Артефакт демонстрировал уклонизм и подлый ревизионизм, уйдя в сторону градусов на двадцать от прямой линии. Это давал о себе знать Пейрони. В раздражении он включил холодную воду и сделал освежающий душ взбунтовавшейся плоти.

Возращение Пандоры прошло под знаком мира и благожелательности.

Он сидел в кресле, пил не очень горячий чай, смотрел какую-то ерунду по телевизору (а включил он его потому, что ожидался футбольный матч между Латвией и Словенией) и одновременно читал газету, чего обычно старается не делать. Ибо и телевизор, и газеты, а уж тем более все радио FM, которых развелось видимо-невидимо, он считал зловредной попсой. Гнилью. Черной плесенью. Особенно его раздражали всяческие советы экстрасенсов, колдунов, диеты для похудания и омоложения, реклама и, конечно, упоминание о конкурсах красоты, модельеров и фотографии полураздетых, как будто неделями некормленых, с лисьими мордочками моделей, у которых между ляжками свободно может проехать самосвал, уж не говоря о современных, абсолютно безмозглых, рассчитанных на идиотов эстрадных песен. О заплесневелое племя фанерщиков! А вот астрологический прогноз… Ну, об этом шарлатанстве он вообще не хотел даже думать. Он знал журналистку, которая однажды признавалась ему, как она делает такую лабуду, то есть «астрологические прогнозы». Оказывается, все дело в пятнадцати минутах, которые она тратила на дорогу до редакции: сидя в автобусе, она сочиняла для «козлов и ослов» их ближайшее будущее, используя весь хлам, накопившийся за неделю у нее в голове. И за это ей даже платили гонорар. Однако, пренебрегая и кляня современную попсу, Дарий был подвластен сентиментальности. Особенно если это касается прошлого: отцвели уж давно хризантемы в саду; руки вы две большие птицы; ах эта красная рябина; не уходи побудь со мною; тебя я умоляю; Татьяна, помнишь дни золотые; в парке Чаир» белой акации гроздья душистые… Но что для Дария утеха и наслаждение, то для Пандоры – смертная тоска и «заунывное завывание». И читает она не то, что могло бы хоть в какой-то степени заинтересовать Дария. Например, уже лежа в постели, она начинает с умным видом постигать «карму», которая «решает все проблемы», в то время как Дарий с наушниками наслаждается песнями «прошлых лет» или же слушает Паваротти с Доминго и примкнувшего к ним Каррероса. А уже почти ночью, когда Дарий под звуки «Утро туманное, утро седое» отваливает в сны, она приступает к просмотру по телевизору «Секретных материалов», в которых есть только один секрет: почему такую гадость смотрят взрослые люди и при этом пересказывают друг другу сюжеты этих бредовых историй? Что же касается эротики, вернее, телепередач, с ней связанных… Иногда у них с Пандорой случаются совпадения, когда, по умолчанию, затаившись каждый сам по себе и ощущая лишь сдержанное дыхание друг друга, они целый час вникают в малобюджетные измышления каких-то проходимцев, делающих свой бизнес на кувыркании обнаженных тел, в чем ни новизны, ни красоты не прослеживается.

Такие минуты для него – несказанный кайф, амброзия, предощущение высшего пилотажа и наичистейший наркотик. Но бывает, когда она не вступает в дискуссию, а просто отворачивается к стенке и наглухо накрывается одеялом, оставляя Дария с его неосуществленным интересом. Но без нее ему «этот дешевый телетрахтарарах» тоже не нужен, и он, выключив телевизор, водружает на голову наушники и начинает отдаваться «романтике романса». Так в наушниках и засыпает и потому, наверное, под звуки музыки видит просветленные сны, в которых проходит нескончаемая череда песчаных откосов, зеленых бережков и много-много прозрачной воды… Иногда ему снится Элегия, красивая, молодая и такая же яркая, какой она была в 1963 году. Волосы – вороново крыло, кожа смугловатая, нос прямой и ювелирно отточенный природой, в которой присутствовали гены древнего караимского рода. Иногда он ее видит сбоку или со спины, словно она не желает показывать свое лицо, изменненное косметологами праотцов…

…Пандора явилась домой без двадцати шесть. Свежая, без следов усталости, хотя пятью минутами позже расскажет, сколько помещений ей пришлось убрать, протереть, проветрить, освежить… и все это «за какие-то жалкие копейки»… Дарий, заранее решив про себя, что не будет донимать ее расспросами, все же поинтересовался: «А как тебя встретил дон Хуан?»

– О чем ты? Я его даже не видела, меня на работу принимали другие.

Но Дарий, хорошо зная Пандору, тут же насторожился. А зацепило его внимание слово «другие». Если бы речь шла о женщине, она так бы и сказала, но, употребив слово «другие», видимо, не хотела давать ему повод для ревности. Позже Дарий вспомнит эту недоговорку, что, впрочем, уже не будет иметь никакого значения, как не имеет никакого значения для расписания опаздывающий поезд.

Вечер, посвященный началу трудовой деятельности Пандоры, прошел так, как и планировал Дарий: в «атмосфере дружбы и взаимопонимания» – со свечами, вином, добрыми пожеланиями и антисексуальными поцелуями в щеку, куда-то в уголки губ, глаз, без чего Дарий спокойно сосуществовать рядом с Пандорой просто не может. Ее лицо для него магнит… манит (магнит) и нет никаких сил, чтобы удержаться и не дотронуться. В такие моменты он бывает наверху блаженства. И, судя по розовосветости ее лица, она тоже в тот вечер была в приподнятом настроении, что выражалось в ее просветленной улыбке, лучезарных взглядах и даже в походке, когда она убегала на кухню, чтобы добавить что-нибудь к столу.

Она рассказала, какой европредставительный офис фирмы, какая приятная («молодая длинноногая блондинка») у президента секретарша, какие дорогие и красивые иномарки стоят у подъезда и сколько за день народу туда приходит. А вот подсобные помещения ее разочаровали, сплошной бардак, особенно на производственных участках – грязно, сыро и полно крыс. «Когда я это увидела, хотела сбежать, – пожаловалась Пандора, и Дарию стало ее жаль. И вместе с тем ему хотелось от ее рассказов зевать, поскольку в них не было зацепки, за что его воображение могло ухватиться. – И представь себе, в каких антисанитарных условиях они делают пищевые полуфабрикаты… Какие? Все: начиная с копченостей, дорогих колбас, сосисок для детей и кончая овощными полуфабрикатами…»

Он на мгновение представил свою Пандору со щеткой, половой тряпкой, моющей заскорузлые, сальные, обгаженные крысами полы, вытирающей подоконники и столы, за которыми сидят расфуфыренные любовницы дона Хуана, и от этих мыслей ему стало противно все. Но ведь одна мысль тянет за собой целую череду других, не более жизнерадостных. Например, ассоциацию, связанную с ее юбочкой-распашонкой. Что же, выходит, она в этой юбочке внаклонку (а как же иначе?) мыла полы, демонстрируя всему миру свои ноги (от щиколотки до ляжек), которые выглядят особенно аппетитно, когда находятся в лодочках с двенадцатисантиметровыми каблуками. И он тут же перепасовал свои сомнения Пандоре:

– Тебе, наверное, выдали рабочую спецодежду, или ты…

– Да, да, я работала на каблуках в твоей любимой юбке и с голыми лытками. Доволен? – она вскочила с кресла и бросила на стол надкушенный нектарин. – Идиот, безмозглая скотина, и дня не может прожить без своих заморочек. – И, уперев указательный палец ему в лоб и крутя им, словно завинчивая шуруп, добавила: – Лечись, если больной…

Дарий понял, что свалял дурака, и попытался подлизаться:

– Ну будет, слова сказать нельзя, – он подошел к дивану, где устроилась рассерженная Пандора, и взял ее за руку.

Пальчики длинные и тоненькие. Правда, длинные за счет, накрашенных перламутровым лаком искусственно нарощенных ногтей. И зачем уборщице такой маникюр? И ногти на ногах в лаке. Но тему педикюра он не стал тормошить, разумно рассудив, что впереди ночь, когда особенно бушуют в нем тестостероновые бури. – Прости, ей-богу, не хотел тебя обижать. Прости… – Он вышел в прихожую, вернулся с кошельком. – За свое хамство плачу штраф, – и положил ей на колени две десятилатовые купюры.

Но Пандору так просто не купишь. Она царским жестом смахнула деньги на пол, а сама, уткнувшись в подушку, горько, а главное, тихонечко (что для его слуха уж совсем невыносимо), по-щенячьи, заскулила. И ему показалось, что комнату заполнили тяжелые сизые сумерки, огоньки трех свечей застыли одинокими желтыми язычками, а его картина, висевшая над диваном, на которой были изображены две октябрьские рябины, превратилась в холодный костерок, у которого, как ни старайся, не отогреешься. Он поднял неприкаянно лежащие на полу деньги и положил их на стол рядом с надкушенным нектарином. Потом он предпринял дипломатический демарш: подсев к Пандоре, он взял ее руку и стал в ладони «варить кашку». Она это очень любит и может часами заниматься таким кашеварением. И понемногу атмосфера в доме потеплела, Дарий это почувствовал всеми своими членами, один из которых особенно был чувствителен к изменившимся климатическим условиям. Он перевернул Пандору к себе лицом и стал углом наволочки вытирать расплывшуюся по ее щекам тушь.

Ночь… Пандора ему отомстила: когда они уже оба были в постели и он попытался проиграть увертюру, она самым решительным образом отвергла все его поползновения. «Ты – свинья, испортил мне настроение», – и, резко перевернувшись со спины на живот, не проронив больше ни слова, перестала для него существовать. И он не стал настаивать: видимо, дневная мастурбация давала еще о себе знать, да и физическое состояние сдерживало его порывы – какая-то незнакомая боль в левом паху отвлекала и беспокоила.

Ночью он дважды вставал по-маленькому, и каждый раз ловил себя на том, что промахивается, – струя была слабая, и приходилось проводить корректировку нижней частью тела, чтобы не промахнуться мимо унитаза.

Утром, когда Пандора уже ушла на работу, Дарий не мог оторваться от приснившегося сна: он пытался перейти реку по каким-то деревянным узким мосткам, находящимся под темной, неприветливой водой… Где-то впереди него шла Пандора; она уже была почти на середине реки, и он, не желая отставать, тоже ступил на подводную переправу, но в тот же момент заметил под водой огромный плавник. Во всяком случае, так это представлялось во сне. Он в страхе повернул назад и, преодолевая грудью сопротивление воды, сделал несколько шагов к берегу, но в ту же минуту откуда-то взялся еще один человек, который мешал ему, загораживал дорогу к спасению. Но, кажется, все обошлось, он все-таки выбрался на берег…

Проснувшись и ощущая одиночество, он долго смотрел на зелень, буйно разросшуюся на подоконнике и на придвинутом к окну столике: куст домашней розы, столетники в горшках, длинный, почти до потолка, покривившийся кактус, чем-то напоминающий его Артефакт, и уже подвянувшие цветы со смешным названием «мокрые ваньки»… бальзамины… Это хозяйство Пандоры, за которым она ухаживает с завидным постоянством: подкармливает минеральными присыпками, поливает из крошечной лейки и иногда приносит с улицы небольшие окатыши, а с моря ракушки и обкладывает ими стебельки растений. Пользы от камушков никакой – так, оформительская деталь. И что случается очень редко – Пандора разговаривает с цветами, даже гладит и целует листочки.

Дарий бросил взгляд на стол: денег, которые он накануне ей дал, там уже не было. Ну что ж, капризы капризами, а денежки любят счет.

«Так кто же мне заступает дорогу? – думал о своем сне Дарий. – Она ушла вперед, а я, как жалкий трус, повернул назад, вместо того чтобы поспешить за ней, оборонить от акул… Но этот странный человек, который мне мешал и которого я видел только со спины, мне не нравится…»

После завтрака, вместо того чтобы пойти на пленэр, он отправился на маршрутном такси в Майори. Это деловой район Юрмалы, где расположены многочисленные кафе, французского типа бистро, национальные кухни (украинская забегаловка «Спотыкач», армянский и индийский рестораны), офисы фирм и масса игральных салонов. Фирма «Гермес», где работала Пандора, тоже была расположена на главной улице города – Йомас, не переводимой на русский язык.

Когда он проходил мимо «Гермеса», ему нестерпимо захотелось зайти туда и убедиться, что его дражайшей Пандоре ничего не грозит. В смысле донхуановской интервенции. Он даже подошел к крыльцу, который сторожили два каменных льва, больше похожих на голодных котов, нежели на грозных царей саванны. Позади послышался шелест тормозящих шин, и Дарий, обернувшись, увидел подкативший к бровке тротуара роскошный шестидверный лимузин с золотистой крышей. На художнический вкус Дария это было настоящее произведение искусства: металлик в обличье современного дизайна. И люди, вышедшие из него, тоже были под стать этой технике: рослые, молодые, в темных костюмах, под полами пиджаков которых наверняка спали пистолеты, ибо оба вышедших из машины парня, по мнению Дария, были охранники. Один из них зыркнул в сторону Дария и в его взгляде как бы возник вопрос: кто ты и что ты тут, шпана, делаешь?

Из задней дверцы высунулась нога в коричневом мокасине, а за ней появился и ее владелец. И, увидев его, Дарий мог поклясться, что перед ним и есть тот самый дон Хуан: среднего роста, со смуглым лицом и очень впечатляющей шевелюрой – густой, с остатками черни, переходящей на висках в белоснежную седину. Он кого-то напоминал, и Дарий, отходя в сторону от крыльца, старательно пытался это вспомнить. И когда сей незнакомец с седыми висками, вальяжной походкой усталого, но уверенного в себе человека проходил мимо, он вспомнил египетского актера Омара Шарифа. Любимца женщин не только Ближнего Востока, но и всего подлунного мира. Ничего не скажешь, импозантная, притягивающая к себе внешность. И когда этот Омар Шариф поднялся на крыльцо, Дарий услышал его слегка глуховатый, но с ясной артикуляцией голос:

– До шести можете отдыхать, – и, взглянув на ручные часы, человек вошел в открытую одним из охранников дверь.

А Дарий, несколько вздернутый увиденным, обошел здание и углубился во двор, где, по описанию Пандоры, должны находиться производственные участки фирмы «Гермес». Завернув за угол, он едва не споткнулся о громоздкую, сваренную из толстой жести рекламу, на которой были указаны устаревшее название фирмы и ее телефоны. А когда он, снова обретя твердость шага, поднял глаза, то увидел великое чудо, которое могло бы сравниться разве что с прилетом инопланетян. В десяти шагах от него на оранжевом стуле восседала его Пандора, но в каком виде. Ее безукоризненной формы ноги лежали на пододвинутом втором стуле, но при этом они до пахов были оголены, сама же она, откинувшись на спинку стула и подставив лицо солнцу, пребывала в какой-то для нее одной доступной нирване. Веки прикрыты, волосы откинуты со лба, на челе легкая испарина, губы разгорячены, через щелочку – зеркальная линеечка зубов. И дыхание… почти никакого. Красота неописуемая. Но до чего ж расхлябанная поза! И, затаив шаг, Дарий на цыпочках подкрался к женщине, но так, чтобы его тень легла ей на лицо. Но и тогда – никакой реакции. Дарий, положив ладонь на ляжку Пандоры, попытался проникнуть в ее заповедную зону. И, не придумав ничего умнее, кашлянув, произнес: «Значит, теперь это называется работой…» А ей хоть бы что: не открывая глаз, Пандора сняла со стула ноги, одернула спецовку (синий сатиновый халат) и как ни в чем не бывало продолжала принимать солнечные ванны. Правда, одну фразу все-таки из себя выдавила:

– В следующий раз за такие шуточки получишь по мозгам.

– Не нравится? А сидеть с распахнутой настежь шахной – это, по-твоему, нормально? – С голосовыми связками у Дария полный ажур: слова, произнесенные им, были суровы и не подлежали обсуждению.

– Как хочу, так и сижу, – Пандора наконец открыла глаза, и в них Дарий прочитал полнейшее непонимание ситуации. А потому нажал еще раз на тональность своей речи.

– Ты дома так можешь сидеть, вывернувшись наизнанку… А тут, – он огляделся, – кругом люди, постыдилась бы…

– Покажи хоть одного человека, – Пандора даже вскочила и в этот момент сильно напоминала тронутую вожжой резвую кобылку. – Сам развратник и думаешь, все такие, да? Я тебя сюда не приглашала и никому не мешала, после уборки решила немного отдохнуть, благо солнце, на море не была целую вечность…

И понесло ее, и понесло. Ее несло, а у него перед глазами плавало марево, в котором маячили пирамиды, а на их фоне безукоризненно прибранная голова Омара Шарифа. В виде величественного сфинкса.

– Ах так?.. Значит, я развратник, а ты святая Магдолина? А что получается: в то время как я после стольких лет нашей совместной жизни ни разу тебе не изменил, – шпарил Дарий, абсолютно пренебрегая знаками препинания, – ты же при любой возможности навешивала мне рога…

– Заткнись, противно слушать! Изменяй хоть тысячу раз в день, мне наплевать, только меня не трогай… А насчет рогов, извини, презумпция невиновности.

Он взял второй стул и уселся на него.

– Ах так, – повторил он, – значит, презумпция невиновности? А косвенные улики тебя не устраивают? Хочешь послушать?

Однако второго Нюрнбергского процесса не получилось. Пандора как-то очень изящно подняла ногу и пяткой долбанула по стулу, на котором он сидел. И как раз угодила между… Еще бы немного – и, считай, его Артефакт получил бы вторую контузию. Но все обошлось более или менее… Стул вместе с Дарием кувыркнулся, и он, ударившись затылком о росший поблизости бук, на несколько секунд ощутил в глазах рой звездочек. Пришел в себя от дождичка, который устроила Пандора, поливая ему на лицо из садовой лейки. Она смотрела на него с нежностью и испугом.

– Я не хотела, прости, пожалуйста…

– Ну ты и мра…

– Не надо, – она закрыла ему ладонью рот. – Сегодня получишь аку, успокойся, я действительно не хотела… И ты сам виноват, нельзя без доказательств человека обвинять…

И все! Разговоров-то. Когда немного оправился после нокдауна, он сделал то, за чем, собственно, явился – ознакомиться с местом работы Пандоры. Он вошел в узкую с решеткой дверь и сразу же ощутил затхлые, гнилостно-плесневелые запахи. В помещении было сумрачно, слышалось жужжание холодильников, и он едва не поцеловал еще раз землю, больно ударившись коленом о пустую тару. Затарахтело. Он разглядел диваны-кабинки, оставшиеся после обанкротившегося кафе. «Интересно получается», – сказал себе Дарий и прошел в другое помещение. Ряд холодильников, две большие электрические мясорубки, разделочный стол, покрытый алюминием, на котором стояли противни с мукой и фаршем. И две мойки, наполненные пластмассовыми поплатами.

– А почему в этом морге никого нет? – спросил Дарий у застывшей на пороге Пандоры. На грани света и мрака ее силуэт напоминал о вечном…

– Шестой час… Все уже ушли домой.

– Только тебе одной домой не надо… Кого ты тут ждала? Между прочим, я видел этого Хуана. Старый хлыщ, не более…

– А ты – придурок.

– Не спорю, но моя придурковатость – следствие моей к тебе привязанности. Влюбленный – самый целомудренный мужчина, ему нужна только одна женщина. – Дарий имел в памяти несколько афоризмов и иногда ими пользовался.

– Тебе нужно только одно…

– Только одна, – поправил Дарий. – И только твоя.

– Не ври, тебе нужна была только твоя инвалидка Элегия… Из-за нее ты меня столько лет динамил. Кормил завтраками…

Но такие речи для Дария, что горох об стенку. Он к ним уже привык и потому проигнорировал.

Он подошел к Пандоре и расстегнул на ней халат. Сопротивлялась недолго, скорее для приличия. Тем более, была почти готова: что за проблема – трусики-ниточка и бюстгальтер… Впрочем, эта деталь не мешает, пусть остается. Да и трусики такие, что можно и с ними, стоит только слегка сдвинуть вбок ниточку. Он посадил ее на диван и сделал это достаточно бесцеремонно, видно, полагая, что с провинившейся Пандорой некоторая агрессивность не помешает. Впрочем, когда дело доходило до ЭТОГО, он из художника превращался в мужлана. И что противно: ему казалось, что Пандоре такой напор даже нравился, в чем, правда, она никогда ему не признавалась. Вот и сейчас она пригрозила, что, мол, еще одно хамское движение, и ему будет закрыт доступ в Эдем.