Глава V
Пятеро суток лежал Годвин без сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что это было во время полнолуния. Они смачивали ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с таинственными рунами; но все это не помогло, и светила науки потеряли надежду привести пациента в сознание.
Нельзя описать, какое действие произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности — предшествовавшая суета. Слова короля, сказанные Годвину за столом, переходили из уст в уста. Народ уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он не смог проглотить тот кусок хлеба, которым хотел доказать свою невиновность, тогда было принято испытывать подозреваемого именно куском хлеба: если они проглатывали его не морщась, то считались невиновными, в противном же случае вина их признавалась доказанной.
К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих толках. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог кровати: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец уступил место страшной бледности.
— Как ты чувствуешь себя, мой дорогой отец? — спросил Гарольд.
Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но не смог. Он собрал последние силы, чтобы приподняться и сжать руку Гарольда, затем упал к сыну на грудь и испустил дух.
Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки, закрыл отцу глаза, поцеловал холодные губы и, смиренно преклонив колена, стал усердно молиться за упокой его души. Окончив молитву, он сел и закрылся плащом.
В это самое время в комнату вошел Гурт, который проводил немало времени с Гарольдом у постели отца.
Тостигу было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал, чтобы занять его место в Эссексе. Увидев Гарольда, сидящего, как статуя, и с закрытым лицом, Гурт догадался, что все кончено; он взял со стола лампу и долго смотрел на лицо мертвеца.
Казалось, будто Годвин помолодел после смерти; морщины на его лице исчезли без следа, а на губах застыла блаженная улыбка.
Гурт, как и Гарольд, поцеловал усопшего, потом сел на полу возле старшего брата и безмолвно припал к его плечу. Обеспокоенный неподвижностью брата, он заглянул ему в лицо; по нему струились слезы.
— Утешься, бедный брат! — проговорил он нежно. — Отец наш славно жил, и его желания исполнены. Посмотри, как спокойно его лицо, Гарольд!
Гурт взял Гарольда за руку и повел, как ребенка. Взгляд Гарольда упал нечаянно на ящик, принесенный Хильдой, и какая-то странная, нервная дрожь пробежала внезапно по всему его телу.
— Сегодня, как мне помнится, идет уже шестой день после поездки в Виндзор? — обратился он к Гурту.
— Да, это верно.
Не медля ни минуты, Гарольд открыл сундучок; в нем был белый саван и какая-то рукопись. Он развернул ее; она заключала следующее.
«Слава Гарольду, сыну Годвина Великого и Гиты, урожденной принцессы! Выслушав Хильду, ты знаешь теперь, что глаза ее проникают в будущее. Склонись перед ней и не доверяй мудрости, способной объяснить только обыденные вещи. Подобно храбрости воина и пению менестреля, мудрость пророчицы не от мира сего; она изменяет течение времени и превращает воздух в материю. Преклонись перед Хильдой. Из могилы вырастают цветы, а из горя — радость.»
Глава VI
Передняя дома Годвина была полна посетителями, которые пришли справиться о здоровье старого графа. Гурт вышел к ним и пригласил взглянуть в последний раз на героя, который восстановил на саксонском престоле род Седрика. Гарольд стоял безмолвно у изголовья покойника; много слез пришлось ему видеть в этот день и слышать множество горестных вздохов. Некоторые из танов, лишь наполовину верившие, что Годвин был убийцей Альфреда, шептали друг другу:
— Кто умирает с такой улыбкой, не может быть замешан в убийстве.
Дольше всех у покойника оставался граф Мерции Леофрик. Когда все остальные удалились, он схватил руку усопшего и сказал:
— Старый враг, мы постоянно соперничали с тобой — и в Витане, и на поле брани; но немного найдется друзей у Леофрика, которых он оплакивал так же искренно, как тебя! Англия снисходительно отнесется к твоим грехам, как бы велики они ни были, потому что сердце твое билось только для Англии, и разум твой заботился только об ее благе.
Гарольд приблизился к Леофрику и обнял его. Это очень растрогало доброго старика: он положил свои дрожащие руки на голову Гарольда и благословил молодого графа.
— Гарольд, — сказал он, — ты наследник славы и могущества отца; пусть же его враги станут твоими друзьями. Преодолей свое горе — этого требуют отечество, честь твоего дома и память покойного. Я знаю, что многие уже строят козни против тебя и твоего рода; ходатайствуй у короля, чтобы он признал твои права на графство умершего отца; я поддержу тебя перед Витаном.
Молодой человек встал и с чувством пожал руку Леофрика, а затем воскликнул, поднося ее к губам.
— Пусть наши дома пребывают в мире отныне и навеки!
Самонадеянный Тостиг сильно ошибался, предполагая, что часть партии Годвина согласится отдать ему преимущество перед Гарольдом. Не меньше ошибались и жрецы, воображавшие, что со смертью Годвина перестанет расти могущество его дома. Не один Витан говорил в пользу Гарольда; вся Англия сознавала, что Гарольд — единственный человек, которому король смело может доверять. Сам Эдуард не относился к Гарольду враждебно, а, напротив, чрезвычайно ценил и уважал его.
Вскоре Гарольд был провозглашен графом Эссекским и немедленно стал выбирать человека, которому мог бы передать свое прежнее графство. Преодолев свою ненависть к Альгару, он решил поставить на свое место его; несмотря на большие недостатки Альгара, он был все-таки самым подходящим преемником Гарольда. К тому же его избрание избавило бы государство от огромной опасности, так как он, в пылу гнева, соединился с королем Гриффитом Валлийским, самым грозным врагом Англии.
Дом Леофрика, владевший теперь сильнейшими уделами, Мерцией и страной восточных англов, стал могущественнее дома Годвина; потому что в последнем только Гарольд владел значительным графством, братья же Гарольда получили прежние небольшие графства. Но не имей он даже графства, Гарольд все равно стал бы первым в Англии благодаря своему уму и характеру. Он сам по себе был настолько значителен, что не нуждался ни в каком пьедестале.
Наследник дома всегда получает в глазах света больше значения, чем его предшественник, если только он сумеет поддержать это значение и воспользоваться им. Продолжая дело, начатое прежде него, он не рискует ежеминутно сталкиваться с врагами или подвергаться несправедливым упрекам.
Так и Гарольд был избавлен от врагов, стоявших на пути отца, и его имя было незапятнано. Даже Тостиг должен был вскоре сознаться, что Гарольд имел перед ним большое преимущество, и уступить ему дорогу. Он убедился, что все могущество дома Годвина сосредоточивалось лишь в Гарольде и что без его помощи он, Тостиг, никогда не сможет удовлетворить свое честолюбие.
— Отправляйся в свое графство, Тостиг, — сказал ему Гарольд, — и не жалей, что Альгара предпочли тебе. Подумай, что было бы неприлично, если бы мы забрали в наши руки все владения Англии. Постарайся всеми силами заслужить любовь своих вассалов. Как сын Годвина, ты со временем можешь добиться многого, если только будешь поступать благоразумно и не торопясь. Надейся на Гарольда и на себя тоже: тебе недостает лишь терпения и настойчивости, чтобы быть равным первому графу Англии. Перед телом отца я дружески обнял его врага; так давай ради его светлой памяти будем любить друг друга!
— Я не буду больше враждовать, — ответил Тостиг покорно и спокойно уехал в свое графство.
Глава VII
Хильда стояла на холме, любуясь заходом солнца. Невдалеке от нее сидела Юдифь и лениво чертила по воздуху неизвестные знаки. Молодая девушка сделалась еще бледнее с тех пор, как в последний раз видела Гарольда, а в ее взглядах выражались то же безразличие и безысходная грусть.
— Видишь, милая, — обратилась к ней Хильда, — солнце опускается в бездну, где царствует Рана и Эгирь; но на следующее утро оно снова появится из золотых ворот востока. А ты, едва вступив на жизненный путь, воображаешь, что солнце, скрывшись за горизонтом, никогда больше не обрадует нас своим сиянием; в ту минуту, когда мы разговариваем, утро твое приближается, и мрачные тучи расходятся.
Рука Юдифи медленно опустилась; она тревожно взглянула на пророчицу.
— Хильда, ты жестока! — сказала она почти гневно, между тем как ее щеки зарделись ярким румянцем.
— Я не жестока, это судьба, — ответила вала. — Но люди не называют судьбу жестокой, когда она улыбается им; зачем же ты упрекаешь меня в жестокости, если я предвещаю тебе радость?
— Для меня уже не существует радости! — горестно возразила Юдифь.
Немного помолчав, она продолжала, понизив голос.
— Я должна высказать, что теперь у меня на душе, Хильда… слушай. Я упрекаю тебя, что ты испортила всю мою жизнь, вскружив мне голову своими суеверными бреднями…
— Продолжай, — произнесла Хильда спокойно.
— Разве ты не говорила мне постоянно, будто моя жизнь и судьба тесно связаны с существованием… с судьбою Гарольда? Если бы ты не уверяла меня в этом, я никогда бы не стала любоваться выражением его лица и дорожить каждым его словом, будто сокровищем… я не смотрела бы на него, как на часть самой себя, я с радостью вступила бы в монастырь… и мирно сошла бы в могилу… А теперь, теперь, Хильда…
Молодая девушка замолчала.
— Ты ведь хорошо знала, — начала она снова, — что обольщаешь мое сердце несбыточными надеждами, что закон навечно разлучит нас, что любить его — преступление.
— Что против вас будет закон, это мне было известно, — ответила Хильда, — но закон безумцев есть то же, что паутина, сотканная для крыльев птицы. Ты действительно родня Гарольду, но родство это очень дальнее и, что бы ни говорили священнослужители, но союз
— Хильда, Хильда, да я готова с ума сойти от радости! — вскричала Юдифь в упоении, и восторг, испытываемый ею, так преобразил ее лицо, что Хильда невольно отступила от Юдифи как от небесного видения.
— Но эти препятствия не скоро устранятся, — заметила вала.
— Что за беда? — воскликнула Юдифь. — Я ничего не требую от судьбы, кроме надежды… Я буду счастлива, если сделаюсь его женой даже на краю могилы!
— Если так, то взгляни: вот занимается заря твоей новой жизни! — сказала Хильда.
Юдифь обернулась и увидела между столбами языческого храма Гарольда. Видно было, что он еще не совсем оправился от постигшего его удара; но поступь его была так же тверда, как и прежде, а осанка сделалась более уверенной.
— Исполнилось мое предсказание, что мы скоро увидимся после заката солнца, Гарольд, — сказала Хильда.
— Вала, — сурово возразил Гарольд, — я не буду отрицать твоих предсказаний, ибо как отрицать могущество, корни которого нам неизвестны? Но прошу тебя, Хильда, не принуждать меня… Я люблю иметь дело с естественными предметами и чуждаюсь сверхъестественного; вообще — всего, чего мой ум не в состоянии постичь. Я иду прямо, безо всяких хитростей.
Пророчица посмотрела на графа задумчивым взглядом, который выражал благоговение и грусть, но не сказала в ответ ни слова. Гарольд продолжал:
— Оставь мертвых в покое, Хильда… они не смогут повлиять на нашу судьбу. С тех пор, как мы виделись в последний раз, дорогая Юдифь, я перешагнул не только через глубокую пропасть, но и через могилу. Ты плачешь, Юдифь? О, твои слезы — лучшее утешение для меня! Хильда, выслушай меня: я люблю твою внучку, люблю ее с того дня, когда впервые взглянул в ее голубые глаза, и она тоже любит меня. Я расстался с ней, потому что закон против нашего брака, но и в разлуке мы оба знали, что наша любовь никогда не угаснет; кроме меня, никто не будет мужем Юдифи, и, кроме нее, никто не сделается моей женой. Теперь я могу свободно располагать собой, и, вследствие этого, я пришел, чтобы сказать тебе, Хильда, в присутствии Юдифи: «Позволь нам надеяться… что мы когда-нибудь еще соединимся узами брака!» Я думаю, что со временем на английский престол взойдет король, который не будет слепо следовать советам монахов и даст нам разрешение на брак с твоей внучкой. Может быть, до этого еще долго, но ничто не испугает нас: мы молоды, и можем ждать, а любовь терпелива.
— О да, Гарольд, — воскликнула молодая девушка, — мы будем ждать.
— Разве я не говорила тебе, — торжественно сказала вала, — что судьба Юдифи неразрывно связана с твоей?.. Поверь, что я употребила все свои знания на то, чтобы проследить судьбу моей внучки, и знай: хоть не скоро, но настанет день, когда ты достигнешь высшей ступени славы и вместе с тем навсегда соединишься с Юдифью. Это случится в день твоего рождения, который постоянно приносит тебе счастье. Напрасно жрецы борются против звезд: что написано в них, то несомненно верно… так надейтесь же, дети, и не унывайте!.. Я соединяю не только ваши руки, но и ваши души.
Взгляд Гарольда засветился счастьем, когда он взял руку своей невесты; но она невольно содрогнулась и крепко прижалась к нему, как бы ища у него защиты. На мгновение ей показалось, что она видит перед собой лицо того, кого, веря предсказанию Хильды, ей суждено было увидеть еще раз в жизни; в ее воображении промелькнула статная, но вместе с тем грозная фигура Вильгельма Норманнского. Но когда Гарольд прижал ее к себе, ее минутный страх уступил место невыразимому счастью.
Хильда положила одну руку на их головы, подняла другую к звездному небу и проговорила с глубоким чувством:
— Приглашаю вас, невидимые силы природы, создавшие в наших сердцах любовь, быть свидетелями обручения этих молодых людей! И вы, звезды и воздух, будьте участниками этого торжества! Пусть души обрученных будут вечно жить вместе, пусть они разделят друг с другом и горе, и радость! Когда же наступит день их соединения, то вы, звезды, воссияйте светло и безмятежно над их брачным ложем!
Во всем своем блеске взошла луна, соловей пел в кустах, а на могиле сына Седрика стояли рука об руку жених и невеста.
Часть шестая
ЧЕСТОЛЮБИЕ
Глава I
Велика была радость Англии. Эдуард послал Альреда ко двору германского императора за своим родственником и одноплеменником, Эдуардом Этелингом, сыном Эдмунда Железное Ребро. Его еще в детстве, вместе с братом Эдмундом, Канут Великий отдал на воспитание своему вассалу, королю Швеции; говорят, хотя и бездоказательно, что Канут Великий хотел их тайно умертвить. Однако король шведский отправил братьев к венгерскому двору, где они были приняты с большим почетом. Эдмунд умер молодым и бездетным; но Эдуард женился на дочери немецкого императора и на протяжении царствования Гарольда Косалана, Гардиканута и Эдуарда Исповедника был забыт до тех пор, пока Эдуард не призвал его в Англию как своего законного наследника.
Велика была всеобщая радость.
Огромная толпа, встречавшая прибывших, еще наводняла улицы, когда из старого лондонского дворца, где разместился Этелинг с своим семейством, вышли два тана.
Одним из них оказался наш старый знакомый Годрит, друг Малье де Гравиля, а другой, одетый в саксонскую полотняную тунику, широкий плащ и украшенный массивными золотыми браслетами, был Вебба, кентский тан, исполнявший посольскую миссию графа Годвина к королю Эдуарду.
— Черт возьми, — воскликнул Вебба, утирая пот со лба, — поневоле вспотеешь, когда приходится протискиваться сквозь такую толпу. Я не согласился бы жить в Лондоне даже за все сокровища короля Эдуарда! В моем горле сухо как в раскаленной печи… Слава тебе, Господи! Вон виднеется какая-то харчевня: пойдем туда и выпьем по кружке эля.
— Нет, друг мой, — ответил Годрит с оттенком презрения, — здесь не место для людей нашего звания. Потерпи немного: мы сейчас дойдем до моста и там найдем хорошую компанию и приличный стол.
— Ну, так и быть, — вздохнул Вебба, — веди меня, куда хочешь… Утешусь мыслью, что немного познакомлюсь с этим ужасным городом и будет, по крайней мере, что рассказать своей жене и сыновьям.
Годрит, который хорошо знал Лондон, насмешливо улыбнулся.
Оба молча продолжали путь; лишь изредка Вебба испускал гневные возгласы, когда кто-нибудь нечаянно толкал его в бок, или таял от счастья при виде фокусника, выделывавшего удивительные трюки на площади.
Наконец они добрались до маленьких рестораций, которые были расположены по левую сторону Большого моста и пользовались огромной популярностью.
Между ними и рекой находился луг, на котором росли небольшие, подстриженные деревья, соединенные виноградными лозами. Под ними были расставлены столы и стулья. Тут постоянно толпилось такое множество посетителей, что нашим друзьям очень трудно было бы чего-нибудь добиться, если бы Годрит не пользовался особым уважением слуг. Он приказал поставить стол на самом берегу и подать самые лучшие кушанья и вина, из которых многие были совершенно незнакомы Веббе.
— Это что же за птица? — проворчал он.
— О, какой ты счастливец, да тебе попался фригийский фазан! Когда ты съешь его, я предложу отведать мавританский пудинг из яиц и икры, которая достается из внутренностей карпов… Здешние повара великолепно готовят это блюдо.
— Мавританский пудинг! Помилуй меня, Боже! — восклицал Вебба, рот которого был набит фазаньим мясом. — Каким это образом мавританские деликатесы могли войти в употребление на христианском острове?
Годрит расхохотался.
— Да ведь здешние повара все мавры, и лучшие лондонские певцы тоже из мавров. Вот, взгляни туда: видишь этих представительных сарацинов?
— Почему же ты называешь этих людей представительными? — тихо проворчал Вебба. — Разве только потому, что они черномазые, как обгорелые пни? Кто же они такие?
— Богатые торговцы, которые возвысились благодаря продаже молодых и хорошеньких девушек.
— Вместе с этим усилился наш позор! — гневно воскликнул Вебба. — Этот постыдный торг унижает нас в глазах иностранцев!
— Так говорит Гарольд, и то же проповедуют все наши жрецы, — проговорил Годрит. — Но ты-то, приверженец старых обычаев, постоянно насмехающийся над моим норманнским платьем и короткими волосами, тебе совестно осуждать то, что заведено еще чуть ли не Седриком.
— Гм! — пробурчал кентиец, очевидно, очень смущенный подобными словами. — Я чту, разумеется, старинные обычаи, они самые лучшие… И торговля людьми имеет, вероятно, разумное начало, которое безусловно оправдывает ее, но которого я, к сожалению, не понимаю.
— Ну, Вебба, как тебе Эдуард Этелинг? — спросил его Годрит, переменив тему разговора. — Он ведь принадлежит к древнему королевскому роду?
Кентский тан совершенно смутился и, чтобы скрыть это, поспешно схватил большую кружку эля, который ценил больше всех остальных напитков.
— Гм! — глухо промычал он, подкрепившись. — Наследник говорит по-английски хуже Исповедника, а сынок его, Эдгар, не знает ни одного английского слова. Потом эти его немецкие телохранители… Бр-р-р! Если б я раньше знал, что это за люди, то я бы поберег и себя, и коней и не мчался так в Дувр, чтобы проводить их сюда. Я слышал, будто Гарольд, этот всеми уважаемый граф, убедил короля пригласить их; а все, что делает Гарольд, идет на пользу родному отечеству.
— Это так, — подтвердил Годрит.
Несмотря на свою приверженность к норманнскому платью и обычаям, в душе он был саксом и высоко ценил Гарольда, который сделался не только образцом для саксонской знати, но и любимцем простого народа.
— Гарольд доказал, что он ставит Англию выше всего, — продолжал Годрит, — убедив короля Эдуарда вызвать сюда наследника; не надо забывать, что граф сделал все это в ущерб себе.