Помоги проекту - поделись книгой:
Японцы же, прекрасно сознавая свои преимущества и обладая ^быстроходными и по большей части однотипными кораблями, ходили кильватерными колоннами не более шести судов и бой вели почти исключительно на прямых курсах, делая повороты лишь при выходе из сферы нашего огня.
Промежуток же между кораблями они держали не два кабельтова, как было у нас, а четыре, что давало их командирам значительно большую свободу действий при управлении. По этому поводу артиллерийский офицер японского крейсера "Ивате" спрашивал: зачем наша эскадра шла такой сомкнутой колонной и тем давала им большие преимущества при стрельбе? Но что можно было ответить на этот вопрос, когда на каждом шагу в этот ужасный день приходилось наталкиваться на мысль: "зачем и почему делалось то или иное?"
Вели бой японцы исключительно при полном отсутствии инициативы с нашей стороны, мы же, как тихоходы, только и принимали их условия. Все время японцы занимали выгодное положение, причем преимущественно располагали свои силы таким образом, что когда отряд японских эскадренных броненосцев, обойдя полным ходом наши суда и обстреляв их метким прицельным огнем, проходил дальше и скрывался в тумане, то отряд их не менее сильных броненосных крейсеров уже открывал по нам огонь с другой стороны. Лишь в самый первый момент встречи эскадр и начала боя отряд адмирала Того, шедший нам навстречу, стал, описывая петлю, ворочить на сближающийся с нами курс и находился в это время кабельтовых в 45-50 от наших головных кораблей.
Но его броненосцы шли и поворачивали так быстро, что пристреляться к ним было очень трудно, особенно из конца колонны. Хотя возможно и то, что именно в это время "Миказа" наиболее страдал от огня нашего "Осляби", шедшего головным левой колонны, и потому именно он и подвергся такому убийственному ответному расстрелу всех броненосцев. Серый боевой цвет японских кораблей, их труб и мачт до такой степени был мало приметен при царившей тогда туманности, что верное расстояние до них получить было почти невозможно.
Мы же, окрашенные точно для парадного смотра, с желтыми трубами, заключенными между черными бортами внизу и черными же козырьками сверху, по словам самих японцев, стали весьма удобной мишенью как для определения расстояний, так и для пристрелки. Но был момент, когда казалось, что главные силы Того разошлись с нашими, закрытыми мглою и дымом.
В виду того, что для башенных командиров очень трудно не ошибиться в назначенном противнике, я с согласия командира указал в башни как главную их цель шедшие концевыми в линии неприятельских броненосцев "Ниссин" и "Касуга". Их вид, совершенно отличный от прочих судов, давал возможность не терять их в прицеле, а то обстоятельство, что они, подобно
Не перечисляя всех наших курсов и взаимных положений вражеских эскадр (а их за время боя было очень много, и очасто и быстро менялись), скажу лишь, что до 4 часов дня дела на "Ушакове" обстояли благополучно. Хотя мы до этого времени и не представляли еще собой специальной цели для меткого огня японцев, которые избивали наши корабли строго систематично, начиная с головного, но часто, особенно во время поворотов, мы попадали под их жестокий обстрел. Над головой проносилось и вокруг падало много снарядов, но нас они еще не задевали.
Замечательно характерен и своеобразен звук летящего снаряда. Тут слышится и свист, и какое-то шипение, напоминающее собой громыхание отдаленного поезда. Во всяком случае это звук необычный и, пока к нему не привыкнешь, очень неприятный. Про разрыв же снаряда над головой или поблизости около борта и говорить нечего-эффект получается потрясающий и ужасный.
Но вот после 4 часов, как раз в то время, когда мы проходили мимо подвергшегося расстрелу броненосца "Александр III
Через несколько минут другой снаряд ударил в борт против носовой башни, проник в кубрик и там своим разрывом вывел из строя 8 человек. Трое из них были страшно истерзаны и убиты на месте, четвертый чуть позже скончался, четверо же других оказались тяжело ранены. Эту пробоину, несмотря на значительные ее размеры, удалось заделать изнутри, заняться же исправлением обеих пробоин было нельзя, не прекращая стрельбы из носовой башни и не стопоря машин.
Спустившись после 5 часов вечера на несколько минут вниз, я прошел в кают-компанию, где на полу, прикрытые брезентом, лежали, вытянув окостеневшие ноги, четыре покойника, а раненые сидели и лежали на диванах. Тут же на носилках, весь залитый кровью, лежал смертельно раненный осколком в горло матрос, и с его тихими стонами сливалось какое-то глухое, страшное рокотание в перебитой гортани.
С непонятным теперь и возможным только среди боя и сопровождающей его атмосферы смерти спокойствием и с каким-то тупым равнодушием смотрел я на эти трупы, на стонущих, страдающих раненых, на куски мозга, прилипшие к изголовью носилок. Сознание того, что каждую минуту сам можешь превратиться в такую же кровавую массу, повергло в состояние отупения. Странным кажется теперь и то чувство спокойного равнодушия, которое испытывалось все время боя, в течение многих часов, проведенных на открытом мостике среди свиста и грохота снарядов.
Ощущение страха, которое случалось часто испытывать в жизни, здесь абсолютно не имело места, и лишь с течением времени все существо охватывалось сознанием сильнейшей физической усталости и апатии.
В боевой рубке за весь день мне ни разу не пришлось побывать, так как там находилось много народу, да кроме того, и управлять башнями из нее не было никакой возможности. Телефон не действовал с самого начала боя, говорить же под несмолкаемую канонаду выстрелов при помощи переговорных труб было бесполезно. Переходя же с одной стороны мостика на другую, мне было удобно следить за неприятелем и передавать распоряжения лично в носовую башню, а в кормовую через бывшего при мне ординарцем молодца-комендора Чернова. С большим уважением вспоминаю я сейчас о поведении этого человека во время боя. С полнейшим самообладанием и невозмутимостью бегал он, исполняя мои поручения по открытому мостику и спардеку, и не только ни малейшего страха не было заметно на его простенькой физиономии, но, напротив, он был весел и оживлен.
Но чье положение было хуже всех» так это офицеров и сигнальщиков, определявших расстояние у дальномеров.У нас на "Ушакове" стояли две дальномерные станции, и место задней было выбрано очень неудачно, почему мы разрешили в бою пользоваться лишь носовыми дальномерами, установленными на площадке над крышей боевой рубки. Из-за совершенно открытого и возвышенного расположения дальномеров, с разрешения командира, я сказал мичманам С-ну и Т-зе, чтобы они чередовались у них, дабы не подвергаться лишней опасности. Но мичмана поспорили между собой за честь быть первым под огнем и, не сговорившись, пошли на площадку оба и вдвоем провели там все время боев как 14-го, так и 15-го мая.
Когда у нашего борта разорвался снаряд, сделавший пробоину в кубрике, все мы* бывшие на мостике* оказались залитыми огромным столбом воды, после чего лица, кители и фуражки были покрыты желтыми пятнами мелинита, окрасившего воду при взрыве.В это же время одним большим осколком снаряда разбило поднятую на спардеке правую шестерку, а мелкими была испещрена передняя труба и осыпан мостик.
Не знаю, когда именно, но вероятно, между 5 и 6 часами, когда мы шли близ "Александра Ш" и все предназначавшиеся ему перелеты сыпались вокруг нас, один снаряд попал в броню кормовой башни. Этим ударом, по словам находившихся в башне, сильно встряхнуло всю установку, но броня уцелела. На ней лишь остался глубокий отпечаток, да вокруг него сгорела вся краска.Палуба же, а также находящаяся поблизости железная переборка спардека были покрыты дырами от осколков этого снаряда. Еще днем был уничтожен наш беспроволочный телеграф и сбит гафель, флаг с которого квартирмейстер Прокопович тотчас же перенес на правый нок грота-рея.
Не могу обойти молчанием геройски погибшего Прокоповича, бывшего по боевому расписанию часовым у флага. Весь бой 14- го числа простоял он бессменно на своем посту и, невзирая на то что оказался совершенно о глохнувшим, ночью вступил вновь на вахту. 15-го мая снова все время пробыл он на своем месте у флага и под самый конец боя был убит взорвавшимся около него снарядом.
После гибели “Бородино” и сигнала с "Николая" о курсе наш командир рассчитывал вступить в кильватер "Орлу". Но несмотря на самый полный ход, мы не смогли приблизиться к нему и нас сначала обогнал "Апраксин", а затем и чуть не протаранивший "Сенявин". В 9-м часу вечера мы занимали место в колонне между "Сенявиным" и "Сисоем Великим".
Последний все время имел жестокую перестрелку с атакующими его японскими миноносцами и был подорван взрывом мины в носовую часть. В отчете адмирала Того так сказано об этом периоде сражения: "В 8 ч. 15 м. миноносцы нанесли первый удар против авангарда главных сил, и туг вся остальная флотилия совместно атаковала с разных сторон, продолжая эту смелую работу до 11 часов вечера. Неприятель защищался отчаянно, производя сильный огонь и освещая наши суда прожекторами. В конце концов русские отступили (?).(Эти слова непонятны, так как мы, несмотря на атаки, все время продолжали идти на север назначенным курсом. Вероятно, Того говорит здесь о тех кораблях, которые, будучи взорванными, вынуждены были отстать от отряда и идти к берегу-Н.Д.).
Все русские суда были разъединены и стремились уйти. Неподдающееся описанию сражение происходило на самом близком расстоянии. В одном месте три больших корабля: "Сисой Великий", "Нахимов" и "Владимир Мономах" получили минные пробоины, приведшие их в полную негодность к бою и плаванию.
С нашей стороны оказались потоплены миноносцы N69 (флагманское судно флотилии Фукуда), N 34 и N 35 флотилии Кавада. Эскадренные миноносцы "Harusami", "Akatzuki", "Imasumi" и "Jugiri", а также миноносцы "Sagi", N 68 и N 33 были повреждены русским огнем или столкновениями и должны были на короткое время отступить. Эти суда понесли значительные потери убитыми и ранеными.Флотилии Фукуда, Аойама и Кавада имели самые большие повреждения и потери. Команды трех потопленных миноносцев были спасены своими товарищами ("Karl", N 31 и N 61).
Потом мы узнали от русских пленных, что ужасные минные атаки в ночь на 28 мая не поддаются описанию. Атаки столь часто повторялись, что русские не успевали их отбивать, а маленькие миноносцы так близко подходили к русским судам, что на них нельзя было наводить пушки.
Около 2 часов ночи флотилии Судзуки обнаружили два русских судна, идущих к северу в 27 милях на NO от Харазаки. Миноносцы немедленно их атаковали и потопили одно судно, которое потом оказалось броненосцем "Наварин". Это судно получило с обоих бортов по 2 мины и в несколько минут погрузилось в воду.Другие флотилии искали неприятеля всю ночь, но безуспешно”.
Вот как описывается японцами эта страшная ночь, взявшая жертвами с нашей стороны "Сисоя", "Наварина", ‘’Нахимова" и "Мономаха'". И все же никакими словами нельзя описать того, что в эти часы переживалось.
Как я говорил уже, к 9 часам вечера, т. е. в самый разгар атак японских миноносцев, наша колонна шла на север в таком порядке: “Николай", "Апраксин", "Сенявин", "Ушаков" и, несколько отстав, "Сисой Великий", "Наварин” и "Нахимов". Расположение остальных судов мне неизвестно. И заслуживает внимания то обстоятельство, что первые пять судов, бывших под непосредственным командованием адмирала Небогатова, от минных взрывов не пострадали, несмотря на то что миноносцы постоянно шныряли вокруг.Я объясняю это лишь тем, что корабли, шедшие сзади нас. с наступлением темноты сразу открыли свои прожекторы и светили ими все время. Поэтому на них-то и набросились миноносцы, а было их такое множество, что пока одни попадали в лучи немногочисленных прожекторов, другие свободно атаковали с противоположной стороны.
Покойный Миклуха, следя за адмиралом и помня его наставления, выраженные в одном из приказов, что "полная темнота есть лучшая защита от миноносцев", не приказывал светить прожекторами и запретил стрелять из орудий, рассуждая, что своими 'двумя фонарями мы не только не защитимся от неприятеля, а напротив привлечем на себя его атаки.
И он был прав, так как мимо нас прошло несколько миноносцев и из них три совершенно близко за кормой, очевидно, не замечая нас, а направляясь к группе светившихся судов, лучи прожекторов коих нередко останавливались на своих же товарищах, освещая их к полному удобству врага.
Получив от командира категорическое приказание ни в коем случае без его команды не открывать огня и сообщив это распоряжение орудийной прислуге, я, измученный тяжелым днем боя, прилег тут же на мостике на ящик с сигнальными флагами и сразу же заснул, несмотря на несмолкаемую канонаду и пронизывающий ночной холод.
Апатия ко всему происходящему была такая, что о кишащих вокруг миноносцах, делающих свое грозное дело, я вовсе и не думал. Было лишь одно желание-отдохнуть хоть немного и забыться от ужасной действительности того несчастного дня.
Около полуночи меня разбудили и позвали в штурманскую рубку, где командир собрал совещание из офицеров. В это время канонада стихала и лишь откуда-то издалека доносились слабые звуки выстрелов. Вокруг нас не было заметно миноносцев, и ни одного огонька не виднелось поблизости.
Оказалось, что имея затопленным все носовое отделение, "Ушаков" сильно зарывался носом и на крупной зыби при полном числе оборотов не мог давать более 10 узлов. Из-за этого один за другим обогнавшие нас корабли, следуя за идущим впереди “Николаем”, скоро ушли от нас, и к полуночи мы сильно отстали от эскадры, шедшей не менее 12-12,5 узлов, и, таким образом, в описываемые минуты находились в полном одиночестве.
На совещании командир, показав на карте наше место (штурманам удалось определиться по звездам) и изложив действительное положение броненосца, предложил высказать свои мнения относительно дальнейших действий. Все единогласно решили продолжать идти тем же, назначенным адмиралом курсом (NO 23), и стараться самым полным ходом догнать ушедшую вперед эскадру. Если же это не удастся, то попытаться так или иначе самостоятельно прорваться во Владивосток. Но, принимая тогда это решение, мы и не думали, до какой степени оно было неисполнимо, а особенно с нашим ничтожным ходом.
Мы и не предполагали, как все предусмотрели японцы, и не знали, что еще вечером адмирал Того приказал всем боевым судам собраться к утру у острова Дажелет и что все Японское море было покрыто сплошной и непрерывной сетью быстроходных японских разведчиков.
Впоследствии, когда после гибели "Ушакова" нас подобрали неприятельские крейсера, японские офицеры показывали карту Японского моря с обозначением районов действия каждого разведчика, и нам действительно пришлось убедиться, что вырваться из этого магического кольца нашему тихоходу "Ушакову" было непосильной задачей.
Около 3 часов ночи, совершенно продрогнув на мостике, я спустился вниз и прошел в кают-компанию, шагая через лужи переливающейся от качки воды, которая около перевязочного пункта была красно-бурого цвета. Никогда мне еще не приходилось видеть нашу кают-компанию при столь мрачной обстановке, какая царила теперь. Прикрытая лампочка слабо освещала фигуры спящих на диванах офицеров и лежащих на полу в своих застывших позах покойников.
Сурово глядели в полумрак с портрета пристальные глаза Ф.Ф.Ушакова, как бы осматривая эту послебоевую картину.
Найдя на кают-компанейском столе кое-какие оставшиеся объедки, я вдруг вспомнил, что с утра ничего еще не ел, и сразу почувствовал приступ сильного голода. Не обращая никакого внимания ни на мертвых, ни на засохшие пятна крови, я с жадностью, без помощи ножа и вилки уничтожил все, что было на тарелке, запил это глотком вина и, войдя к себе в каюту, заснул как убитый, едва коснувшись койки. Тяжелый это был сон… Безумная усталость, ломота во всем теле, духота и жара в наглухо задраенной каюте-все это создавало какой-то ужасный и мучительный кошмар. Но мне все-таки удалось немного поспать.
Около 5 часов утра, едва лишь рассвело, я почувствовал, что меня трясут за плечо. С трудом очнувшись от тяжелого забытья, я открыл глаза и увидел своего товарища мичмана Г-ва, который усердно будил меня, говоря:
– Вставай, Н. Н., опять японцы идут, скоро снова бой начнется.
– Сколько их один, два?-спросил я.
– Нет, много и с разных сторон.
Трудно передать то давящее чувство безысходности, которое охватило меня при этих словах, и очень не хотелось подыматься с подушки, а, напротив, заснуть до самого конца, только бы этот конец приходил поскорее. Но, делать нечего. Я поднялся и вышел наверх.
Вот какая картина представилась глазам, когда я поднялся на мостик и в свой сильный бинокль стал осматривать горизонт. Солнце только что взошло и мягко освещало своими лучами гладкое, спокойное море. Мы шли тем же курсом NO 23, а впереди нас и немного левее виднелось облако дыма и чуть приметные очертания кораблей. Это и был опередивший нас миль на 15 за ночь Небогатовский отряд.
В 8 или 9 милях расстояния наперерез нашему курсу шел слева отряд из шести японских судов, среди которых различались силуэты однотрубных крейсеров: "Матсушима". “Итсукушима" и "Хашидате”. Все они, не обращая внимания на нас, быстро шли вдогонку отряда Небогатова.
Сзади же и справа уже прямо на нас двигались два рангоута: один высокий, а другой рядом с ним маленький, и, судя потому, как вырастали эти рангоуты, можно было заключить, что неприятель догоняет нас большим ходом.
Через некоторое время в одном из них мы опознали крейсер "Читозе" и один миноносец.Приблизившись к нам на 35 кабельтовых, "Читозе" со своим спутником вдруг круто повернул и полным ходом стал отходить в сторону и назад.
У нас пробили боевую тревогу, навели орудия и все время держали врага в прицеле. Мое предложение разрядить по "Читозе" нашу кормовую башню командир отклонил, не желая стрельбой привлекать на себя внимание целой неприятельской колонны. Хотя, рассуждая так, капитан 1 ранга В.Н.Миклуха оказался прав. Но все же жалко было выпускать такую хорошую цель, тем более что появилась надежда на успех и на возможность нанести хоть какой- нибудь вред неприятелю. Видя, что догнать наши корабли нет никакой возможности, т. к. между нами теперь находились японские суда, В.Н.Миклуха, выждав пока скрылся "Читозе", повернул вправо и лег на восток, удаляясь от неприятельской эскадры.
Последний бой
15 мая. около шести часов утра, как раз в то время, когда “Читозе" быстро настигал нас и мы готовились к бою, на шканцах "Ушакова” была совершена церемония погребения в море наших погибших друзей.
Сначала старший офицер предлагал предать морю их тела согласно обычаю, то есть, зашив в парусину, но обстоятельства принудили все то упростить и ускорить. Убитых вынесли и положили на шканцах. Все четверо лежали радом, прикрытые родным и многострадальным Андреевским флагом. Наш судовой священник отец Иоан, бледный и взволнованный, дрожащим голосом прочел необходимые молитвы, посыпал трупы горстью песка, и затем матросы сбросили в море своих недавних товарищей.
Грузно ударились в воду четыре тела и, увлекаемые привязанными к ногам тяжелыми балластами, исчезли в пучине моря. Казалось бы, что после всех ужасов вчерашнего боя можно было спокойно отнеслись к этому погребению, а между тем впечатление, произведенное на всех присутствующих, было невыносимо тягостное. Сердце рвалось на части от жалости к ним, и в то же время у меня мелькнула мысль, что им выпала благая участь, что им уже нет никакого дела ни до японцев, ни до всех тех мучений, которые еще предстояло испытать и нравственно, и физически многим из нас.
Кстати скажу несколько слов о нашем милом “ушаковском” батюшке. Еще далеко не старый человек, всегда являвший собою образец и воплощение скромности, доброты и кротости, отец Иоан во время боя приносил огромную пользу. Дело в том, что служивший в молодости фельдшером в одном из стрелковых полков, он не утратил своих медицинских познаний и во время сражения делил труды с нашими доктором и фельдшером.
Наши корабли, принимая во внимание численность их экипажей, достаточно скудно комплектуются медицинским персоналом. Так, например, на “Ушакове”, имевшем 20 человек офицеров и свыше 400 человек команды (включая кондукторов), был лишь один врач, один фельдшер и три санитара. Наш операционный пункт был очень светлый, прекрасно оборудованный, но пригодный лишь для плавания в мирное временя ввиду полной его незащищенности.
А потому пришлось устроить места для операций и перевязок раненых в жилой палубе, около броневых барбетов башен. Укрываясь за этой броней со стороны, обращенной от неприятеля, врач и раненые имели хоть некоторую защиту. Таких перевязочных пунктов у нас было два, из коих на кормовом, около кают-компании, работал доктор с фельдшером, а в носовом кубрике находился отец Иоан с санитаром.
Наш фельдшер Лежневский был совсем юный, очень скромный человек и неутомимый работник. Пробыв весь вечер при раненых, он к ночи совсем выбился из сил, и я до сих пор не могу забыть ту позу, в которой я нашел его, когда под утро 15 мая спустился с мостика вниз. Лежневский, бледный, с измученным, почти детским лицом, лежал свернувшись клубочком и спал мертвым сном, весь умещаясь на двух сдвинутых табуретках. А вокруг него стояли окрашенные кровью лужи воды, валялись засохшие окровавленные бинты и вата, и тут же у стенки стояли сложенные носилки, со следами мозга на изголовье.
С содроганием и отвращением припоминаю теперь я эту отталкивающую обстановку, но тогда, кроме полного равнодушия и, пожалуй, некоторого любопытства, ничего не испытывал. Однако возвращаюсь к дальнейшему ходу событий этого последнего дня жизни “Ушакова” и многих "ушаковцев".
Продержавшись часа три на принятом курсе, Миклуха решил, что, так как не видно вокруг ни одного дымка неприятельских разведчиков, надо повернуть в полдень на NW, то есть направиться к Корейскому берегу и затем, по мере возможности, идти во Владивосток.
Между 10 и 11 часами слева издалека и очень слабо слышались звуки стрельбы, быстро смолкнувшей. Это и было последнее столкновение остатков нашей эскадры с окружившим их японским флотом, когда его результатом явилась сдача Небогатовым четырех наших броненосцев. Из них только “Орел” был сильно поврежден и имел убитых и раненых как среди офицеров, так и среди команды. Его командир капитан 1 ранга Юнг еще накануне был смертельно ранен тремя осколками, и, по общему убеждению офицеров, будь он здоров, корабль ни за что не попал бы в руки врага. До двух часов дня мы шли вполне благополучно, никош не встречая и нигде не видя дымов. Уже начала появляться надежда, что авось, с Божьей помощью, нам удастся до ночи пробыть незамеченными, а потом как-нибудь и проскочить к Владивостоку. Но, увы, эта надежда очень скоро рухнула.
В начале третьего часа сигнальщик с марса передал, что справа по носу снова вырос дымок, низко расстилавшийся над водой и, очевидно, принадлежавший быстроходному судну- разведчику или миноносцу.
Мы опять повернули в сторону, и с этого момента “Ушаков” стал метаться как в агонии, всюду натыкаясь на дым или отдаленный рангоут. Очевидно, мы попали как раз в то самое магическое кольцо, вырваться из которого нам так и не удалось.
Около трех часов дня над горизонтом, который, на наше несчастье, оказался совершенно чист, показалось несколько дымков, и скоро в бинокль стали видны рангоуты шести идущих в кильватер больших кораблей. Снова повернув от них, мы своим 9-10 узловым ходом, зарываясь носом в крупную зыбь, стали уходить приблизительно на SW. А сначала чуть было не пошли прямо на показавшуюся эскадру, так как сигнальщики на марсах, а за ними и некоторые офицеры уверяли, что это наш крейсерский отряд и что среди кораблей ясно различались "Аврора" и "Олег" с их желтыми трубами.
Но командир решил все же от этой эскадры уходить, сказав, что если это крейсера наши, то догнать “Ушаков” они всегда успеют, хотя сам убеждал нас, что это неприятель. И он оказался прав, повернув обратно.
Скоро мы заметили, что два корабля отделились от эскадры и направились к нам. Было приказано готовиться к бою. но так как в окончательном исходе последнего не могло быть никаких сомнений, то Миклуха, вызвав на мостик минного офицера Б. К. Жданова, велел ему изготовить к взрыву трубы кингстонов и циркуляционной помпы. Команде же поступило распоряжение выбросить с мостика все лишнее в бою дерево, парусину, койки и оставить одни лишь пробковые матрацы.
На собранном совете офицеров, опять-таки единогласно, решили драться, пока хватит сил, а потом уничтожить броненосец, и никому из нас не пришла в голову мысль о возможности избегнуть предстоящего боя ценою позора своего флага. Командир, офицеры и матросы прощались друг с другом, расставаясь навсегда, так как трудно было рассчитывать уцелеть после предстоявшего нам поединка с двумя противниками, в которых мы узнали первоклассные японские броненосные крейсера "Иване" и "Якумо". Они тем временем быстро нагоняли нас и около четырех часов находились по корме в расстоянии 80-90 кабельтовых. На головном был поднят двухфлажный сигнал, который за отдаленностью мы никак разобрать не могли. Не получив ответа на свой сигнал, крейсера повернули несколько вправо и легли потом параллельным с нами курсом, подходя к нашему траверзу, но не сближаясь с нами менее, чем на 70 кабельтовых.
Выйдя почти на траверз, головной крейсер “Ивате”, бывший под флагом контр-адмирала Симамуры, поднял снова сигнал, на этот раз уже состоящий из большого количества флагов с русским коммерческим на стеньге. Командир приказал поднять и у нас, до половины, ответ международного свода, и сигнальщики вместе с бывшими на мостике офицерами принялись быстро разбирать флаги. Еще до подъема этого сигнала сыграли “короткую тревогу” (сигнал для начала стрельбы), и все пушки поставили на максимальный угол возвышения, дававший у нас для 10-дюймовых орудий наибольшую дальность в 63 кабельтова, а для 120-мм- 55 каб.
Видя, что мы долго не отвечаем на их сигнал, японцы для привлечения внимания сделали холостой или же рассчитанный на очень близкое расстояние выстрел, на который кормовая башня, не зная о поднятом у нас ответе, дала по "Ивате" боевой залп. Несмотря на это, японцы все еще не открывали огонь. У нас же сыграли “дробь”. Но вот минуты через три удалось наконец разобрать первую половину сигнала, гласившую следующее: "советую вам сдать ваш корабль"…
“Ну а продолжение и разбирать нечего,- сказал Миклуха – долой ответ, открывайте огонь!.”.
Снова сыграли "короткую тревогу", и весь борт по команле открыл огонь. Разделять огонь по обоим противникам нам не имело смысла, а потому всю стрельбу сосредоточили по адмиральскому головному крейсеру "Ивате". Направления всплесков наших снарядов были с самого начала хорошие, но оказались с недолетами. Стрельбу же из 120-мм батарейных пушек временами приходилось прекращать, так как при расстоянии, на котором держались от нас японцы, это было абсолютно бесполезно.
Как мы узнали потом, на "Ивате" вторая неразобранная часть сигнала была весьма ядовита и имела целью смутить нас: ../'так как "Николай" уже сдался",-вот о чем извещали нас неразобранные флаги. И, действительно, будь у нас другой командир, кто знает, как принял бы он такой обескураживающий сигнал. Ведь, если сдался "Николай", значит, с ним сдался адмирал, сдались и все остальные, а, следовательно, мы являлись последними из остатков эскадры. При такой вести мог бы поколебаться кто-нибудь другой, но не Миклуха.
Больной, с издерганными долгим походом нервами, Владимир Николаевич с самого начала боя 14 мая вел себя безукоризненно, не проявив ни малейшей робости или сомнения. Невзирая на все невыгодные для нас условия, он твердо решил, что имя Ушакова не будет запятнано и русский флаг на броненосце его имени опозорен не будет. Он исполнил свое намерение, поплатившись при этом жизнью.
В ответ на огонь нашего правого борта японцы тотчас же начали убийственную стрельбу, пользуясь главным образом своими 8-ю башенными орудиями, стрелявшими, благодаря своим новейшим установкам, на дистанцию до 75 кабельтовых. Вот таблица тех неравных сил, которые были в распоряжении у нас и у наших врагов.
| "Ушаков" | “Ивате” и “Якумо” | |
| Водоизмещение | 4126 тонн | 19700 тонн. |
| Артиллерия | 4-10 д.-орудия | 8-8 д. орудий |
| 4-120 мм.-орудия | 28-6 д. орудий | |
| Ход | 9-10 узлов | 20 узлов |
| Наибольшая дальность стрельбы | 63 кабельтова | 75 кабельтовых |
Как видно, на успех в бою мы рассчитывать не могли, а здесь ведь еще не упомянута несравнимая разница в бронировании и то, что "Ушаков" имел уже две пробоины, через которые затопило его носовые отсеки и бывшие как раз с правой стороны, то есть именно с того борта, которым 15-го мая и пришлось вести бой.
Из маневрирования японцев еще до начала боя стало ясно, что они, рассчитывая на свою, вдвое преобладающую над намн скорость, хотят обойти нас таким образом, чтобы солнце находилось у них за спиной, и лишить нас возможности целиться, наводя против ослепляющего света.
Сразу заметив это намерение неприятеля, я доложил о том командиру, и он при дальнейшем управлении броненосцем все время принимал во внимание это обстоятельство и понемногу склонялся вправо.
Японцы, понимая наше стремление сблизиться с ними на дистанцию нашего действенного огня, не желали, видимо, подставлять себя под наши 10-дюймовые снаряды и, искусно пользуясь своим преимуществом в ходе, управляли расстояниями по своему усмотрению. Кроме этого, заметив, что "Ушаков" ворочает вправо и начинает к ним приближаться, головной крейсер "Ивате" сразу же уклонялся вправо, а "Якумо" принимался громить нас всем своим бортом. А как только “Ивате" отходил на желаемую и выгодную для него дистанцию, то же самое проделывал "Якумо" и под прикрытием огня "Ивате” заходил ему в кильватер.
Такой прием дает понятие о производившихся маневрах "Ушакова" для сближения с неприятелем и мерах для сохранения выгодного для себя положения. На этот раз в боевой рубке было уже немного народу, и я весь бой провел там вместе с командиром и штурманом. Не будь я 15 мая в рубке, мне, конечно, не пришлось писать этих строк, ибо уцелеть на открытом мостике не было никакой возможности: там буквально все сметалось градом осколков. Около десяти минут японцы не могли пристреляться, и их снаряды часто давали недолеты, хотя и ложились довольно близко от борта. Затем пошла небольшая серия перелетов, а за ними огонь неприятеля стал до такой степени прицельным и метким, что каждый залп приносил нам все новые и новые разрушения.
После нескольких выстрелов, гидравлическая горизонтальная наводка носовой башни прекратилась. Вероятно, произошла какая- нибудь поломка в частях машинки, и без того расшатанной непрерывной стрельбой. Башню стали вращать вручную, но эго было настолько трудно при появившемся на правый борт небольшом крене, что стрельба из нее замедлилась и оказалась малодейственной. Кормовая же башня вполне исправно работала до самого конца боя. Что касается огня батареи, то его временами приходилось совершенно прекращать из-за полной его бесполезности, так как дистанция все время значительно превосходила дальность стрельбы 120-мм пушек.
Кроме того, через 20 минут после начала боя было разбито правое носовое 120-мм орудие, а после нескольких последовательно попадавших в батарею неприятельских снарядов взорвались три беседки с 120-мм патронами, из-за чего начался сильный пожар. Этими же снарядами и взрывом беседок были произведены большие разрушения на правом борту батареи. Да и левый был весь завален кусками и обломками от разбитой динамомашины и развороченного камбуза. Местами попадались залитые кровью и изуродованные до неузнаваемости трупы убитых матросов.
Через полчаса стрельбы огонь обоих неприятельских крейсеров уже по сильно подбитому “Ушакову” был ужасен по своим результатам. Кроме пожара, в батарее от взрыва снаряда в жилой палубе загорелась обшивка борта и рундуки с командными вещами.
К концу получасового боя наш броненосец получил следующие повреждения: 8-дюймовый снаряд произвел большую пробоину по ватерлинии под носовой башней. Несколько менее значительных пробоин зияло по всему борту. И, наконец, огромная пробоина в борту была под кают-компанией от снаряда, взрыв которого был огромен по своей силе. После этих разрушений “Ушаков” накренился на правый борт так сильно, что стрельба из башен стала недействительна из-за уменьшения дальности, а затем и полной невозможности вращать их против крена.
При таких условиях командир, видя бесполезность дальнейшей стрельбы и использовав всю боевую возможность своего корабля, приказал затопить броненосец. На корабле открыли кингстоны, затопили бомбовые погреба и подорвали трубу циркуляционной помпы в машинном отделении и приказали людям выходить наверх и бросаться за борт.
Все наши шлюпки оказались разбиты. Но вдобавок к матрацам и пробковым поясам могли служить присланные на нашу эскадру во время стоянки в Джибути большие спасательные круги, подымавшие на себя до тридцати человек. Повреждения “Ушакова” от снарядов неприятеля, не прекращавшего огня, несмотря на нашу очевидную беспомощность, были настолько велики, что броненосец погиб бы и без принятия перечисленных выше мер. Но открытие кингстонов сильно ускорило его конец.
Вплоть до прекращения огня стояли на площадке у дальномеров мичманы Сипягин и Транзе с помогавшими им сигнальщиками, и прямо удивляться надо, как спас их Господь среди вихря проносившихся вокруг осколков. Едва я успел крикнуть дальномерщикам, что они больше не нужны и чтобы уходили вниз, как снаряд, разорвавшийся у основания боевой рубки, вдребезги разбил оба дальномера, снес стоявший на марсе пулемет и убил последнего из спускавшихся с площадки сигнальщика Плаксина, тело которого кровавой массой упало на мостик, около самой рубки. Когда почти вся команда была в воде, на мостик пришел старший офицер доложить командиру о том, что вода быстро прибывает и что “Ушаков” сейчас перевернется.
Никогда не забуду я спокойствия и полного самообладания, с каким держал себя в это время А. А. Мусатов. В кителе, с надетой поверх портупеей, с револьвером на боку, самым невозмутимым голосом отдавал он с мостика какие-то приказания плававшей за бортом команде и затем также спокойно доложил командиру о положении корабля. В это время в рубке кроме командира находились наш старший штурман и я.
Простившись со всеми, я снял сапоги и тужурку, пробежал под свист осколков по мостику и, миновав несколько изуродованных трупов, благополучно спустился на ют. Здесь у кормовой башни в последний раз увидел я своего товарища Бориса Константиновича Жданова, погибшего с кораблем, и, как мы, все его сослуживцы, думаем, погибшего по своей воле. В это время снова раздался страшный взрыв снаряда у кормовой башни, и "Ушаков" начал крениться еще быстрее.
Спустившись за борт, я с огромными усилиями отплыл от гибнувшего броненосца, точно притягивавшего меня к себе. Минуты через три после этого избитый корабль лег на правый борт, перевернулся кверху килем, а затем вниз кормой пошел ко дну под крики "ура" плавающей вокруг команды. И пока не скрылось под водой острие тарана, японцы ожесточенно добивали своего врага, гордо отвергшего их позорное предложение о сдаче.
Это ожесточение в последние минуты можно объяснить тем, что пропала надежда на привод в Японию лишнего трофея, в получении которого никто на крейсерах, как говорили потом нам офицеры, после сдачи Небогатова не сомневался.
Поделиться книгой: