Полет Сокола

За столом в центре комнаты, по давнему обычаю накрытым на двенадцать персон, Альдо праздновал свое пятнадцатилетие. Красивый, как юный бог, он поднял бокал за наших родителей и поблагодарил их за честь, которую они ему оказали. Сидящие за столом гости аплодировали ему, а я, его родной брат, смотрел на него во все глаза. Мой отец, которому было суждено умереть от воспаления легких в лагере у союзников, предложил тост за своего первенца. Моя мать, ослепительная в своем зеленом платье, послала мужу и сыну воздушный поцелуй. Комендант еще не маячил на ее горизонте.

В тот момент, когда я выливал из графина остатки вина, словно в ответ на мои мысли, из-за ширмы, прихрамывая, вышел седой старик с иллюстрированными журналами в руках и направился к столику Туртманов. Он показал им редакционную статью о Руффано и свою собственную фотографию — фотографию владельца отеля синьора Лонги. Оставив приложение к журналу Туртманам, он, прихрамывая, вернулся в мой угол.

— Добрый вечер, синьор, — сказал он. — Надеюсь, вы всем довольны?

У него тряслась левая рука, и, стараясь скрыть это, он держал ее за спиной… Энергичного, ясноглазого синьора Лонги больше не существовало. Я поблагодарил его за беспокойство, он поклонился и исчез за ширмой. По глазам старика было видно, что он не узнал меня. Иного я и ожидать не мог. Почему кто-то должен связывать заурядного групповода сегодняшнего дня с младшим сыном синьора Донато тех давних лет — с Беато, которого взрослые любили трепать по голове? Все мы забыты. Все ушли в небытие…

Обед закончен, Туртманы препровождены в их комнату. Я взял пальто, открыл парадную дверь «Отеля деи Дучи» и вышел на площадь. Белая, неподвижная тишина поглотила меня. На снегу были видны отпечатки ног; чьи-то следы, сперва четкие, твердые, вскоре замело, и они пропали. Под мое легкое пальто задувал колючий ветер. Последняя схватка весны с зимой меня, как и всякого туриста, застигла врасплох.

Я посмотрел направо, налево: за двадцать с лишним лет я забыл, как делится главная улица по двум сторонам площади. Казалось, ее части расходятся перпендикулярно от общей вершины. Я решил пойти налево, мимо громады Сан Чиприано, смутно вырисовывавшейся за пеленой снега, и сразу понял, что ошибся; широкая дорога круто поднималась к вершине северо-западного холма, где стоит статуя герцога Карло, младшего брата безумного Клаудио. Божественного Карло, который правил здесь сорок лет. Он пользовался всеобщей любовью и уважением, перестроил дворец и город, сделал Руффано знаменитым.

Я вернулся на площадь и пошел по узкой, извилистой улице к тому месту, где она вливается в пьяцца Маджоре, на которой во всем своем великолепии высился герцогский дворец моего детства, моих грез — с красными, посеребренными падающим снегом стенами.

Глупо, но на глазах у меня появились слезы — групповод, словно обычный турист, растрогался при виде почтовой открытки, — и, будто во сне, я сделал несколько шагов вперед и дотронулся до знакомой стены. Здесь — дверь в четырехугольный двор, которой пользовался наш отец, главный хранитель, и мы, Альдо и я, но не многочисленные туристы. Там — лестница, по которой я любил прыгать, а там дальше — фасад собора, перестроенный в восемнадцатом веке. С губ бронзовых херувимов, окаймлявших фонтан на площади, искрящимся хрусталем свисали сосульки. Я часто пил из этого фонтана, воодушевленный рассказом Альдо про то, что в его прозрачной воде заключена высшая чистота и многие тайны; но если тайны и были, я их так и не узнал. Я поднял голову и в высоте прямо над входной дверью увидел герб герцогов Мальбранче — парящего бронзового сокола с распластанными крыльями и головой, покрытой шапкой снега. Я отошел от дворца, поднялся вверх по холму мимо университета и свернул налево по виа деи Соньи (улице Грез). Вокруг ни движения, ни шороха, хоть бы кот прошмыгнул. На снегу были видны только мои следы, и когда я подошел к высокой стене, окружавшей дом моего отца с единственным деревом в маленьком дворике, резкий порыв холодного ветра взметнул передо мной струйки похожего на белый пух снега.

И вновь меня охватило странное чувство, будто я — призрак, возвратившийся в родные места. Нет, даже не призрак, а бесплотный дух далекого прошлого, и там, в погруженном во тьму доме, спят Альдо и я сам. У нас с Альдо была общая комната, пока ему не отвели собственную. Ни полоски света не пробивалось из-за плотно закрытых ставней. Интересно, подумал я, кто здесь теперь живет, если дом вообще обитаем. Как бы то ни было, но дом и стена сада, такая высокая в моих детских воспоминаниях, показались мне заброшенными и обветшалыми.

Осторожно, словно вороватый кот, я отошел от дома, миновал церковь Сан Мартино и, чтобы немного сократить путь, спустился по лестнице и оказался на пьяцца делла Вита. Насколько помню, мне не встретилось ни души.

Я вошел в отель, поднялся в свою комнату, разделся и лег в постель. Сотни образов мелькали у меня в голове; они скрещивались, переплетались, как дороги, вливающиеся в автостраду. Иные я помнил, иные проносились смутным видением. Прошлое смешивалось с настоящим, лицо отца сливалось с лицом Альдо, даже разные военные мундиры смешались в один. Форма с крылышками военного летчика, которая так красила Альдо в его девятнадцать лет, превратилась в форму любовников моей матери — немецкого коменданта и американского бригадного генерала, с которым мы прожили два года во Франкфурте. Даже такой случайный знакомец, как лакей из «Сплендидо», которого я мельком видел раз десять и о котором никогда не думал, принял облик управляющего одного из туринских банков, за которого моя мать, в конце концов, вышла замуж — моего отчима Энрико Фаббио, давшего мне имя и образование. Слишком много лиц, слишком много случайных встреч, слишком много номеров отелей, меблированных комнат; и ничего, что я мог бы назвать домом, где обрел бы покой и уют. Жизнь — непрерывное путешествие без начала и конца, полет без цели…

Разбудил меня резкий звонок в коридоре. Я включил свет и увидел, что уже десять часов утра. Я распахнул окно. Снегопад прекратился, и сияло солнце. Внизу на пьяцца делла Вита люди торопились по делам. Магазины открылись, и служители разметали снег перед входом. Давно мною забытая, привычная утренняя жизнь Руффано вступила в свои права. До меня донесся острый, чистый запах площади, запах, который я хорошо помнил. Какая-то женщина вытряхивала из окна коврик. Подо мной о чем-то спорили несколько мужчин. Собака, задрав хвост, погналась за кошкой и едва не угодила под машину. Транспорта стало больше, чем в прежние времена, или просто во время войны разъезжали только военные машины? Я не помнил, чтобы во времена моего детства где-то поблизости стоял уличный регулировщик, теперь же один из них протянутой рукой указывал машинам путь через площадь к виа Россини и герцогскому дворцу. Повсюду было много молодежи, юноши и девушки пешком и на велосипедах двигались в южную сторону и дальше вверх по холму. И меня вдруг осенило: ведь небольшой в дни моего детства университет, наверное, значительно разросся, и герцогский дворец, былая гордость Руффано, уже не царит над городом.

Я отошел от окна, оделся и, не желая беспокоить застенчивую горничную, спустился выпить кофе в столовую. Синьор Лонги сам принес мне поднос и дрожащими руками поставил кофе на столик.

— Прошу прощения, синьор, — сказал старик. — У нас не хватает прислуги, да и на кухне идет ремонт перед новым сезоном.

Проснувшись, я уже обратил внимание на шум, стук молотков, крики рабочих, на запах краски и извести.

— Вы давно держите этот отель? — спросил я его.

— О, да, — ответил он со своей всегдашней готовностью поговорить, которую я так хорошо помнил с детства. — Больше тридцати лет с перерывом на время оккупации. Тогда военные устроили здесь свой штаб. Мы с женой уехали в Анкону. В «Отеле деи Дучи» останавливались многие известные люди, писатели, политики. Могу вам показать…

Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его, вынул книгу посетителей и, неся ее осторожно, словно новорожденного младенца, вернулся к моему столику. Книга сама собой открылась на нужной странице.

— Английский министр Стенли Болдуин как-то почтил нас своим присутствием, — сказал синьор Лонги, указывая на подпись. — Он остановился всего на одну ночь и очень жалел, что не может задержаться подольше. Американская кинозвезда Гарри Купер, вот там, на следующей странице. Он собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.

Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их рассмотреть: 1936, 1937, 1939, 1940 — годы моего детства. Меня так и подмывало спросить: «А синьор Донати, главный хранитель дворца? Вы помните его и его жену? Помните Альдо, когда ему было шестнадцать? Помните Бео, маленького Беато, такого маленького, что в семь лет ему давали только четыре? Так вот же он. По-прежнему маленький, по-прежнему неприметный».

Но я сдержался и продолжал пить кофе. Синьор Лонги терпеливо переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я заметил, что он пропустил годы позора: так он дошел до пятидесятых, шестидесятых годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане, американцы, немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и уезжали, как те, кого брала под свое крыло «Саншайн Турз».

Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге 1944 год, и вот она — размашистая, с витиеватым росчерком, подпись коменданта в месяцы, когда он превратил отель в свою штаб-квартиру. Следующая страница была пуста. Супруги Лонги отправились в Анкону… Я поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный шкаф. Самое подходящее место для сувениров. Комендант с его высокомерной повадкой и раскатистым голосом, слишком быстро переходившим в хрип… пусть он лучше остается в запертом шкафу. Если бы не он, не его символическое присутствие — побежденный победитель, предмет гордости моей матери, — мы с ней (ведь отец умер в концентрационном лагере, Альдо сгорел в подбитом самолете) уехали бы в Анкону вместе с Лонги. Ходили и такие разговоры. А потом? Да что там размышлять. На побережье она подцепила бы другого любовника и укатила бы с ним, таща за собой своего «Беато».

— Вы готовы?

Я обернулся. В дверях стояли герр Туртман и его жена во всеоружии теплых пальто, обуви и целого арсенала киноаппаратуры.

— Я к вашим услугам, герр Туртман.

Они намеревались осмотреть герцогский дворец и затем продолжить путь на север. Я помог им погрузить багаж, после чего герр Туртман дал мне деньги на оплату счета. Синьора Лонги пересчитала их, протянула мне сдачу и зевнула. Если бы моя мать не умерла в 1956 году от рака матки, она бы выглядела сейчас, как Роза Лонги. В конце жизни она тоже располнела. Тоже красила волосы. И, то ли из разочарования, то ли из-за болезни, постоянно отчитывала моего отчима Энрико Фаббио таким же скрипучим голосом, каким Роза Лонги отчитывала своего мужа.

— У вас большая конкуренция в Руффано? — спросил я, складывая счет герра Туртмана.

— Отель «Панорама», — пожимая плечами, ответила синьора Лонги. — Три года, как построен. Все самое современное. На другом холме, рядом с пьяцца дель Дука Карло. Где уж нам поддерживать эту развалину? Муж стар. Я устала. Нам не справиться.

Произнеся эту эпитафию, она тяжело опустилась на стул за прилавком. Я вышел и присоединился к Туртманам, которые уже сидели в машине. Еще один кусочек детства списан со счетов. Мы пересекли пьяцца делла Вита и поехали по узкой виа Россини, чтобы поставить машину за герцогским дворцом. Утро развеяло призрачный мир минувшей ночи и вернуло меня к реальности. Между пунктом нашего назначения и собором стояло несколько машин; по улице шли пешеходы, мимо нас в сторону университета проносились мотороллеры.

Из конторки при входе высунулся служитель в форме.

— Желаете гида? — спросил он.

Я покачал головой:

— Я здесь, как дома.

Наши шаги гулко застучали по каменному полу. Я вел моих подопечных по четырехугольному двору — вновь призрак, вновь странник во времени. Здесь я когда-то громко кричал, и раскаты моего голоса неслись под сводами колоннады:

— Альдо! Альдо, подожди меня!

И в ответ мне неслось:

— Иди за мной…

Теперь же я шел вверх по каменной лестнице к верхней галерее, и в каждой нише, под каждым сводом раскинул крылья сокол Мальбранче с буквами «К.М.» — инициалами двух герцогов, Клаудио и Карло. Чета Туртманов, тяжело дыша, следовала за мной. В галерее мы ненадолго задержались, чтобы отдышаться. Там по-прежнему стояла скамья, та самая скамья, на которой с вязанием в руках сидела Марта, пока я носился взад-вперед по галерее, или, если Альдо особенно настойчиво меня подначивал, набравшись храбрости, совершал полный круг, изредка останавливаясь, чтобы через высокие окна посмотреть на раскинувшийся внизу двор.

— Ну? — спросил герр Туртман, пристально глядя на меня.

Я отвел взгляд от галереи, от пустой скамьи и повернул налево в тронный зал. О Господи… этот затхлый, тяжелый запах, вобравший в себя воспоминания о минувших веках, старинных распрях, о давно умерших герцогах и герцогинях, придворных, пажах… Запах сводчатых потолков, желто-коричневых стен, пыльных гобеленов.

Я вошел в знакомую комнату, и мертвые окружили меня. Не только призраки истории, к которым я привык с детства: безумный герцог Клаудио и его брат, возлюбленный Карло, милостивая герцогиня с дамами своей свиты, но и мои собственные мертвые. Отец, показывающий дворец историкам, приехавшим из Рима или Флоренции, Марта, шикающая на меня за то, что я говорю слишком громко и мешаю знаменитым гостям. И Альдо, прежде всего Альдо. На цыпочках, с пальцем приложенным к губам.

— Он ждет!

— Кто?

— Сокол… Ждет, чтобы схватить тебя в когти и унести с собой.

У меня за спиной послышались голоса. Группа молодых людей, конечно студентов, в сопровождении женщины-лектора ввалилась в тронный зал, сразу заполнив его шумом и гамом. Даже Туртманы немного забеспокоились. Кивком головы я предложил им перейти в приемную. Одетый в форму гид, почуяв возможность щедрого вознаграждения, сдержал зевоту и подошел к моим клиентам. Он кое-как говорил по-английски и принял моих немцев за «варваров».

— Заметьте, — сказал он, — потолок очень отличный. Реставрирован Толмео.

Я оставил Туртманов на него и осторожно выскользнул из комнаты. Не задерживаясь в апартаментах герцогини, я направился к комнате херувимов и спальне герцога. Посетителей там не было. В дальнем углу на подоконнике дремал служитель.

Здесь мало что изменилось. Дворцы, в отличие от людей, выдерживают натиск времени. Только картины сменили места: их извлекли из подвалов, где они обрели пристанище на годы войны, и развесили, в чем я нехотя признался себе, более удачно, чем при моем отце. Развесили более правильно — там, где на них играет свет. «Мадонна с младенцем», любимая картина моей матери, уже не висела на стене, а стояла на мольберте, одинокая в своем безмятежном великолепии. Унылые мраморные бюсты, которые когда-то тянулись вдоль стен, исчезли. Теперь ничто не отвлекало внимания от «Мадонны». Служитель открыл глаза. Я подошел к нему.

— Кто здесь главный хранитель? — спросил я.

— У нас нет главного хранителя, — ответил он. — Дворец находится в ведении художественного совета Руффано, то есть герцогские покои, картины, гобелены и верхние помещения. Библиотекой, что на первом этаже, пользуются сотрудники и студенты университета.

— Благодарю вас, — сказал я.

Я отошел прежде, чем он успел обратить мое внимание на танцующих херувимов, которые украшали камин. Было время, когда я каждого из них знал по имени. Я вошел в герцогскую спальню, инстинктивно ища глазами «Искушение Христа», про которое герр Туртман говорил своей фрау. Картина по-прежнему висела на стене. Никакой художественный совет не смог бы установить ее на мольберт.

Несчастный Христос, или несчастный Клаудио, каковым с откровенной прямотой изобразил его художник… В рубашке шафранового цвета стоял он, опершись рукой о бедро и устремив взор в никуда — разве что на крыши своего воображаемого мира, который мог бы принадлежать ему, если бы он поддался на Искушение. Дьявол в обличье друга и советчика нашептывал ему свои речи. Розовеющее за его спиной небо предвещало ликующий рассвет. Руффано спал, готовый встрепенуться, восстать ото сна и исполнить его приказания.

«Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне».

Я совсем забыл, что лицо Христа было мертвенно бледным, а его золотистые волосы, обрамлявшие лицо, походили на тернии.

У меня за спиной послышались голоса. Туртманы и их лишенный дара убеждения гид, студенты и женщина-лектор настигли меня. Я незаметно вышел в приемную, так как понимал, что преследующие меня болтуны не только застрянут перед картиной, от которой я отошел, но и пройдут направо осмотреть кабинет герцога и часовню. Сунув в руку гида несколько сотен лир, Туртманы, возможно, даже получат разрешение осмотреть винтовую лестницу, ведущую в башню.

Потайной ход из приемной вел во вторую башню. К ней поднималась такая же винтовая лестница, но во времена моего отца она считалась очень ненадежной.

Туристов, которые не боялись растянуть мышцы и не страшились головокружения, проводили в правую башню через гардеробную герцога.

Я подошел к стене и приподнял край гобелена, скрывавшего дверь. Вход был на месте, и из замка торчал ключ. Я повернул его, и дверь отворилась. Передо мной была лестница, которая, кружась, поднималась к башне, подо мной спуск — более трехсот сбегавших в пропасть ступеней. Кто и когда в последний раз поднимался по этой лестнице, подумал я. Испещренная дохлыми мухами паутина затягивала маленькое окно в свинцовом переплете. Давний страх и еще более давнее очарование охватили меня. Готовясь к подъему, я положил ладонь на холодную каменную ступеньку.

— Кто там? По этой лестнице нельзя подниматься!

Я оглянулся через плечо. Служитель, которого я оставил спящим в комнате херувимов, пристально смотрел на меня, подозрительно прищурив маленькие глазки-бусинки.

— Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? — спросил он.

Мне стало неловко, я чувствовал себя так же, как когда-то в детстве. За такие проступки отец отправлял меня спать без ужина, и если Марте не удавалось украдкой что-нибудь принести в спальню, приходилось засыпать на голодный желудок.

— Извините, — сказал я. — Я случайно заглянул за гобелен и увидел дверь.

Он пропустил меня обратно в комнату. Затем закрыл дверь, повернул ключ в замке и поправил гобелен. Я дал ему пятьсот лир. Смягчившись, он показал на соседнюю комнату.

— Папская комната. За стеной бюсты двадцати пап. Все очень интересные.

Я поблагодарил его и вышел, бросая беглые взгляды на керамику и каменные барельефы. В этих комнатах было четкое эхо, и в них хорошо было прятаться. Я спустился по парадной лестнице, прошел через двор, затем по коридору и вышел на улицу. Закурил сигарету, прислонился к колонне собора и стал ждать своих клиентов. Ко мне подошел продавец почтовых открыток со своим товаром, я отмахнулся от него.

— Когда начнется вторжение? — спросил я.

— Если погода наладится, то со дня на день, — ответил он. — Муниципалитет делает все, чтобы внести Руффано в туристские маршруты, но мы плохо расположены. Те, кто едет на побережье, предпочитают прямой путь. С этим товаром приходится рассчитывать только на студентов.

Он перебрал в пальцах несколько почтовых открыток и маленьких велосипедных флажков с гербом Мальбранче-Сокола.

— И много их?

— Студентов? Говорят, больше пяти тысяч. Многие приезжают только на занятия, в городе не хватает квартир. И все за последние три года. Пожилые люди ворчат: место, мол, портят, от студентов много шума и все такое. Так они же молодые, как иначе? И для торговли неплохо.

Значит, прием в университет удвоился, возможно, даже утроился. Как мне помнилось, раньше студенты не доставляли такого беспокойства. В детстве я думал, что все они учатся, чтобы стать учителями.

Мой осведомитель неторопливо пошел дальше. Куря в ожидании Туртманов, я впервые за многие месяцы, даже годы, вдруг почувствовал, что мне некуда спешить. Я работал без расписания, на площади меня не ждал автобус от «Саншайн Турз».

Под жарким солнцем снег быстро таял. Вокруг фонтана наперегонки бегали дети. К двери булочной напротив подошла старуха с вязанием в руках. Во дворец вошли еще несколько групп студентов.

Я поднял глаза на сокола, распростершего крылья над парадной дверью дворца. Прошлой ночью, под покровом снега, он, казалось, таил угрозу и предупреждение для всех нарушителей его спокойствия. Он и утром оставался хранителем дворцовых стен, но теперь в разлете его крыльев читалась гордая свобода.

Колокол на кампаниле собора глухо пробил одиннадцать раз. Едва раздался последний удар, как Туртманы энергично хлопнули дверцей «фольксвагена». Они подошли незаметно и теперь торопились продолжить путь.

— Мы осмотрели все, что хотели, — гаркнул мой клиент. — Мы намерены выехать из города по противоположному холму, но сперва хотим сфотографировать статую герцога Карло. Так у нас останется больше времени на Равенну.

— Вам решать, — сказал я.

Мы сели в машину; я, как и накануне, занял место водителя. Мы выехали с пьяцца Маджоре, спустились по холму к пьяцца делла Вита и через центр города направились к пьяцца дель Дука Карло. Теперь мне стало понятно, почему у четы Лонги не ладились дела. Новый отель «Панорама» с видом на город и холмы, с выкрашенными балконами, цветочными бордюрами и апельсиновыми деревцами гораздо больше привлекал туристов, чем скромный «Отель деи Дучи».

— Ба, — заявил герр Туртман, — вот где нам следовало остановиться. — И он сердито посмотрел на меня.

— Слишком поздно, мой друг, слишком поздно, — пробормотал я на своем родном языке.

— Что? Что вы сказали?

— Отель «Панорама» откроется только к Пасхе, — беззаботным тоном объяснил я.

Я остановил машину, и Туртманы вышли, чтобы сфотографировать статую герцога Карло и окружающий вид. Раньше здесь было место официальных прогулок. Именитые горожане с женами, детьми и собаками прохаживались по плато с аккуратно высаженными деревьями, кустами и летними грунтовыми растениями. Во всяком случае, здесь можно было сменить обстановку. По склону холма ближе к вершине выросли новые здания, и сиротский приют, который когда-то высился в уродливом одиночестве, окаймляли более приятные на вид жилища. Теперь здесь, видимо, раскинулся современный фешенебельный квартал Руффано, бросающий вызов более знаменитому южному холму. Когда мои клиенты, завершив утреннюю порцию съемок, подходили к машине, я с саквояжем в руке вышел из «фольксвагена».

— Здесь, герр Туртман, я пожелаю вам всего доброго. — Я протянул ему руку. — Дорога, что направо от площади, приведет вас вниз к порта Мальбранче и дальше на север. До Равенны поезжайте берегом, это самый короткий путь.

Герр Туртман и его жена с удивлением уставились на меня: он даже заморгал под своими золотыми очками.

— Вас наняли гидом и шофером, — сказал герр Туртман. — Мы договорились с агентом в Риме.

— Это недоразумение. — Я поклонился. — Я взялся сопровождать вас до Руффано и не далее. Сожалею о причиненном вам беспокойстве.

Я питаю известное уважение к немцам. Они понимают, когда их побили. Будь мой клиент моим соотечественником или французом, он бы разразился обвинениями и жалобами. Но не герр Туртман. Этот поджал губы и, смерив меня взглядом, приказал жене садиться в машину.

— Как угодно, — проговорил он. — Ваши услуги я оплатил вперед. Римской конторе придется возместить ущерб.

Он сел в машину, шумно захлопнул дверцу и завел мотор. Через секунду «фольксваген» уже катил через пьяцца дель Дука Карло и вскоре скрылся из виду. И из моей жизни. Я больше не групповод. Не возничий. Я повернулся спиной к доброму герцогу Карло, стоявшему на высоком пьедестале, и посмотрел на юг, на противоположный холм. Дворец герцогов Мальбранче с двумя смотрящими на запад башнями-близнецами словно корона украшал его вершину. Я стал спускаться вниз, в город.

Глава 5

В полдень пьяцца делла Вита (площадь Жизни) полностью соответствует своему названию. Женщины уже сделали покупки и разошлись по домам готовить второй завтрак. Их сменили мужчины. Когда я добрался до центра города, там собрались толпы мужчин. Лавочники, мелкие торговцы, праздношатающиеся, юноши, пожилые: они разговаривали, сплетничали, некоторые просто стояли и смотрели по сторонам. Таков обычай, так было всегда. Посторонний человек, недавно приехавший в Руффано, мог бы принять их за членов некоей организации, которая собирается захватить город. И ошибся бы. Эти люди и были сам город. То был Руффано.

Я купил газету и, прислонясь к колонне, стал перелистывать страницы в поисках римских новостей. Наконец, мне попались на глаза несколько строчек про убийство на виа Сицилиа: «Личность женщины, убитой два дня назад на виа Сицилиа, еще не установлена. Полагают, что она приехала из провинции. Водитель грузовика сообщает, что при выезде из Терни посадил в машину женщину, чья внешность соответствует описанию убитой. Полиция продолжает расследование».

Вчера, перед тем как свернуть на Сполето, мы проезжали Терни. Любой бродяга, отправляющийся из Руффано на юг, в Рим, был бы рад проделать оставшийся путь на грузовике. Водитель, разумеется, уже явился в полицию и опознал тело; к тому же описание убитой разослано во все города страны, чтобы полиция могла сверить его со списками объявленных в розыске. Но что, если убитая женщина не значится в списке? Что, если она просто ушла из дома? Я не мог вспомнить, были у Марты родственники или нет. Конечно же, как только Альдо появился на свет, она целиком посвятила себя моим родителям и с тех пор не расставалась с нами. Она никогда не упоминала ни о братьях, ни о сестрах… Ее привязанность, преданность, вся ее жизнь была отдана нам.

Я опустил газету и огляделся. Ни одного знакомого голоса, даже старого. И неудивительно, ведь я покинул Руффано, когда мне было всего одиннадцать лет. В тот день, когда мы — я, моя мать и комендант — уехали в штабной машине, Марта отправилась на мессу. Зная ее привычки, моя мать специально выбрала время отъезда.

— Я оставлю Марте записку, — сказала она мне, — и она поедет за нами со своими вещами. Сейчас у нас нет времени с ними возиться.

Я не понимал, что это значит. Военные постоянно то приезжали, то уезжали. Война кончилась, и все же казалось, что кругом еще больше солдат. Не наших — немецких. Это было выше моего понимания.

— Куда комендант нас повезет? — спросил я мать.