Кукурузный мёд (сборник)

Нервы сдают, подумал он, и потрогал носком сапога пустую голову ротмистра, ужасно умерщвленного туземцами. Если бы не снятая верхняя часть черепа, то ротмистр выглядел бы живым.

Отсутствие мозга мало что меняет в выражении лица военного, – подумал с непроницаемым выражением лица штабс-капитан Лоринков.

Глянул в небо. Солнце уже опускалось к руке Штефана с крестом, которым памятник молчаливо осенял все, происходящее под ним. Следовало поторопиться. В первую очередь надо разобраться с детьми, знал Лоринков, который терпеть не мог, когда плачут дети. Из-за этого над штабс-капитаном часто подтрунивали коллеги. Что поделать, у каждого свои слабости… Солдатня, знавшая это, смотрела выжидающе. Лоринков кивнул, и ткнул в сторону детей рукояткой палаша. Отвернулся. Спустя пару минут вновь взглянул. Дети валялись в углу, быстро порубленные, без издевательств…

– Баб теперь кончайте, – велел штабс-капитан.

Баб порешили не так быстро, и тут уж поделать штабс-капитан ничего не мог. К тому же, на курсах офицеров в Туле русский инструктор, – бородатый чечен, попивавший спирт из самовара, – объяснил множество важных вещей. Среди них была и такая.

– Нет никакой биля смысл давать биля приказ который биля один никто биля не станет биля выполнять, – сказал чечен.

– Это биля только подрывает твой биля авторитет биля командыр, – сказал чечен.

– Ты биля ни в автаритет после такого биля, – сказал чечен.

– Вот так биля, – сказал он.

Лоринков не собирался подрывать свой авторитет командира. Так что он спокойно досмотрел, как солдаты дотрахают женщин, и повесят их. Приступят к мужчинам… Когда и тех начали, смертно мучая, убивать, Лоринков велел остановить расправу.

– Двоих мне оставить, – велел он.

– Для допроса, – пояснил он солдатам.

По стечению обстоятельств, последними оказались шаман и кузнец. Лоринкову принесли корягу поудобнее, и штабс-капитан со вздохом уселся. Посмотрел скучающе на дикарей молдаванских. А ведь прямо трагедия из Красной книги, подумал он. Последние две особи вымирающего вида, подумал он. Сами виноваты, подумал он. Преимущества империи очевидны, подумал он. Не было нужны воевать с Римом, следовало стать римлянином, подумал он. Как же от них воняет, подумал он. С этого и решил начать.

– Вонючки, – сказал капитан.

– Вы, вонючие друзья мои, последние две особи вымершего вида, – сказал штабс-капитан.

– Желаете сохранить себе жизнь, поделитесь со мной тайной, – сказал он.

– Кукурузный мед, – сказал он.

– Рецепт, – сказал он.

Мягко улыбнулся. Склонил голову.

Из-за закатного Солнца над головой Штефана венец государя окрасился красным. Штабс-капитан Лоринков вздрогнул. Русская солдатня, безразличная к cultural references молдавского менталитета, разбрелась по полянке.

Гремели котелки, закипала в них водка, доставался из карманных матрешек пайковый кокаин…

* * *

…на втором часу кузнец не выдержал и стал кричать. Уж больно неотесанной была солдатня, по очереди подходившая к нему выпытывать секрет Кукурузного Меда. А шаман, – хоть и сильно скрипел зубами, – но молчал. Так бы и бились безрезультатно каратели над двумя последними молдаванами, если бы не смышленый денщик Лоринкова.

– Ваше сиятельство, – сказал он тихонько штабс-капитану.

– По пяткам их, – сказал он.

– Бить по пяткам! – велел Лоринков.

После этого, наоборот, шаман начал орать, а кузнец запыхтел, но не проронил ни крика. Капитан, спросонья, щурился на опушку, трупы туземцев, остывшие котлы… Как всегда, когда поспишь днем, болела голова.

– Капитан, – сказал вдруг кузнец, у которого на ноге из-под окровавленного мяса показалась кость.

– Ну? – сказал Лоринков.

– На пару слов, капитан, – попросил кузнец.

– Слушаю, – сказал Лоринков, подойдя, и глядя брезгливо.

– Капитан, я расскажу, – сказал кузнец шепотом.

– Только шамана убейте, – попросил он.

– Стыдно… предавать, – сказал он.

Экий стервец, подумал удивленно капитан. Животное животным, а однако же, и человеческое не чуждо… Не забыть бы записать, подумал Лоринков, мечтавший втайне сделать писательскую карьеру и издаться где-нибудь в Костроме, где, по слухам, работали еще цеха переписчиков. Потому, кстати, Лоринков и переметнулся к русским.

– За то, чтоб книжку издать, – говорил честолюбивый Лоринков, – можно и родину продать!

Правда, как и все молдаване, не очень задумывался о том, что книжку сначала нужно написать. Впрочем, все это далекое прошлое, знал Лоринков. Как и его происхождение, о котором капитан уже и забыл. Это было… словно труп в кухонном шкафу, подумал Лоринков, так и не выучивший русский язык как следует. Это его, впрочем, нисколько не выдавало. Все русские военные говорили по-русски очень плохо…

Лоринков кивнул, подошел к шаману. Обнажил палаш, примерился, размахнулся… Покатилась голова предпоследнего молдаванина по окровавленной траве, и остановилась прямо у пояса в землю ушедшего Штефана… Равнодушно глядел основатель молдавской нации на то, как умирали последние люди ее… Солнце наполовину уже за лесом скрылось…

– Ну-с, животное, – сказал штабс-капитан Лоринков кузнецу.

– Теперь изволь рецепт Кукурузного Меда поведать, – сказал он.

Кузнец, скрестив руки на груди, гордо ответил:

– Умрет он вместе со мной.

– А шамана я потому попросил убить, чтоб не выдал он секрета, – сказал кузнец.

– Не был я уверен в шамане, – сказал кузнец.

– А мне смерть не страшна, – сказал кузнец.

– С народом моим помру, – сказал он.

– И рецепт меда кукурузного навсегда в могилу уйдет со мной, – сказал он.

– Так надо, – прохрипел он.

– Тайна кукурузного меда уйдет в небытие… – сказал он.

–… вслед за последним молдаванином, – сказал он.

И ушел в небытие.

Глядя на то, как солдаты пытаются привести в чувство кузнеца, забитого до смерти, штабс-капитан Лоринков вынужден был признать, что туземец оказался прав. Как ни пытали кузнеца, он предпочел умереть. И, стало быть, кукурузный мёд, вслед за молдаванами, птицей додо и стеллеровой коровой, ушел в прошлое навсегда, знал Лоринков.

Все это, впрочем, казалось скучным и неинтересным.

Штабс-капитан понял вдруг, что очень устал.

И ничего, – совсем ничего, – не хочет.

* * *

Ночью штабс-капитана разбудил слабый шепот.

– Ваше высокоблагородие, – шептали над головой капитана.

Тот, не удивившись, сел. Денщик всегда предпочитал стучать на провинившихся по ночам. Но на этот раз разбудил он капитана совсем по другой причине. В руках денщик держал табличку из глины.

– Ваше превысокоблагородие, – сказал тихонько денщик.

– Ваше королевское величество, – сказал он.

– Пока вы изволили отдыхать, я тут рецептик, – сказал он.

– Того… – сказал он.

– Они, его, оказывается, в тайнике хранили, – сказал он.

Бережно протянул Лоринкову табличку с рецептом кукурузного меда. Штабс-капитан сел. Храп раздавался над поляной. Вдалеке маячил неясной тенью памятник Штефану. Пахло невыносимо трупами, которые, конечно же, не закопали. Лоринков потер виски.

По низкому бессарабскому небу сползали крупные да влажные, – словно слезы – молдавские звезды… А ведь я один теперь, совсем один, понял Лоринков. Последний из молдаван, вдруг вспомнил все про себя он…

Молчал штабс-капитан долго. Денщик смотрел выжидающе.

– Молодец, Сергунька, – сказал Лоринков.

– Будешь за это у меня еще и ординарцем, – сказал он.

– Ваше благородие, – сказал Сергунька, упал на колени и вдруг заплакал.

– Я ведь… ваш благородь… я ведь знаю… все про вас, – сказал он, рыдая.

– Я ведь и сам – последний еврей… – сказал он.

– Я никому не скажу ваше благородие, я на вас век молиться бу… – сказал он.

Лоринков, словно с недоумением глядя на затылок денщика, бросившегося целовать левую руку, выхватил палаш правой. Отойдя на шаг назад, рубанул что есть силы. Поглядел, как денщик уткнулся лицом в землю, словно на вечерний намаз. Отвернулся брезгливо от разрубленного затылка. Посмотрел на табличку, шевеля губами, потом бросил ее оземь.

Наступил, растоптал.

– Сергунька, Сергунька, – сказал он трупу, повышенному до ординарца.

– Вы, евреи, себя еще понапридумываете, – сказал он задумчиво.

– А мы, молдаване, и правда кончились, – сказал он грустно.

Вышел из лесу, побрел к холму у реки. Там остановился и огляделся. Шумел где-то внизу Днестр, усеянный отражениями звезд. Молдавская ночь – жирная, густая, словно вино, которое ренегат Лоринков, конечно же, помнил, – окутывала мир. Выглядел он сейчас совсем как до войны. Словно и не было Катастроф, резни, бойни, горя, бед… Ночь все спрятала, и выглядела сейчас Молдавия непривычно мирной, непривычно тихой, непривычно спокойной.

– Да, – сказал капитан.

Достал из кармана пистолет, украденный в штабе когда-то.

– Тайна кукурузного меда и правда уйдет в небытие… – сказал капитан.

–… вслед за последним молдаванином, – сказал он.

Но потом опустил руку и сидел над рекой до самого утра. Лишь когда звезды перестали отражаться в посветлевшем Днестре, штабс-капитан решился.

От выстрела над лесом взмыло воронье.

На своем поле и тыква ананас

Свою первую тыкву Санду помнил, как будто встретил ее вчера.

Ярко-оранжевая, свежая, похрустывающая от утренней изморози, покрывшей ее гладкие, блестящие, – лакированные словно – бока… Лежала она посреди огромного колхозного поля. Ну, уже не колхозного, конечно, но все равно в деревне Санду все его называли по старой привычке колхозным. В Молдавии ведь многое – саму Молдавию тоже – называли по-старой привычке прежними словами. Так что поле было колхозным.

И Санду, стоя посреди его, чувствовал легкое головокружение.

Ведь напротив сияла самая красивая тыква из всех, которые он когда либо видел. Гигантская красавица полутора метров высотой и в обхват взрослого человека, росла она здесь попечительством колхозного – да-да, по старой терминологии, – агронома Василаки. Тот, мечтая прославиться, специально покупал семена в Кишиневе и все лето дрожал над растущей рекордсменкой, замеряя ее показатели. Он даже в августе, когда наступили почему-то ранние заморозки – хотя почему «почему-то», бюллетень молдавской православной церкви объяснил, что это все за грехи, – разбил над своей ненаглядной тыквой палатку. И, чудила этакий, окуривал ее две недели кряду.

Будто с бабой носится, говорили в селе. И смеялись.

Сейчас, ранним ноябрьским утром, Санду не смеялся.

И даже в чем-то понял агронома. Тыква была такой… нездешней. Санду глянул на нее внимательно еще раз, а потом оглядел и поле. Было оно покрыто тыквами самых разных размеров, и круглыми, и плоскими, и продолговатыми, – как кувшины черножопых африканцев, которые прозябают в дикости в своей сраной Африке, как учил их на уроке православия единственный сельский учитель, священник отец Паисий, – и всех оттенков и цветов. Желтый, белый, серый, оранжевый… Поле завораживало. Но тыква-чемпионка завораживала еще больше. Она возвышалась посреди поля Подросток вспомнил, как агроном называл это свое чудо агрокультуры.

«Астра Девять Шесть Ноль Два» – так числилась в документах тыква рекордсменка, со дня на день ожидавшая из Кишинева специальной комиссии, которая измерит, оценит, и даст агроному Василаки приз, грамоту и всемирные почет, славу и уважение.

Астра Девять Шесть Ноль Два словно манила к себе Санду.

Парень, поправив на груди выпускную ленту – было ему уже 18 и он закончил третий, выпускной в Молдавии класс, – оглянулся. Слава Богу, никого на поле не было. Одноклассники перепились да перетрахались в сельской столовой, кто-то уже в отключке… А Санду, с детства паренек одинокий, убежал от них ото всех встречать рассвет сюда, на тыквенное поле.

Где сияла ему и улыбалась своими лощеными боками Астра Девять Шесть Ноль Два…

Санду вздохнул поглубже, вдохнул утренний морозный воздух родной Молдавии, и решился потрогать тыкву. Легкое касание не обмануло ожиданий юноши. Тыква не только глаз радовала.