Помоги проекту - поделись книгой:
— Догадываюсь. В научную командировку, в Краков... Так когда же?..
— Это невозможно.
— Что тут невозможного?.. Вполне возможное дело. Хотите, я попытаюсь вам помочь?..
— Франция,— сказал Карцев.— Марсель. Знаменитый дом, построенный по проекту Ле-Корбюзье. Рациональное распределение пространства, максимальный учет потребностей, удобство, комфорт. Игровые площадки на крыше, линия магазинов на втором этаже.
— Но с условием...
— Какое же это условие?
— Еще Ле-Корбюзье... И еще Ле-Корбюзье... При всем разнообразии улавливается единый международный стиль... Кстати, его элементы вы и сами могли наблюдать — поблизости отсюда, в получасе полета...
— Какое же это условие?
— Сначала вы дадите мне адрес этого вашего пана, и я ему пошлю вызов на дуэль. Если он истинный шляхтич, он его примет. А потом вы поедете в Краков — уже с чисто научной целью. Там отличный исторический архив...
— Вот не думала...— Она, смеясь, прикрыла рот ладошкой.
— Чего вы не думали?
— Что вы такой...— Она перестала смеяться.— Такой злой...
— Злой?
— Злой.— Она мягко, едва касаясь, провела рукой по его руке, стиснувшей подлокотник.— Вы раньше таким не были... А теперь... Вы какой-то на себя не похожий. Я еще утром заметила...
В самом деле, подумал он, что я такое мелю?.. Мелю и мелю... Пускай посидит, послушает. Это же целое событие для нее и для всех,— этот Карцев... Она столько, наверное, старалась, готовилась. Уговаривала, созванивалась по телефону, просила... Карцева — чтобы он выступил... Уборщицу — чтобы вымыла, прибрала зал, художника — чтоб написал объявления... Ведь она тут временно, замещает начальство, не очень-то ее, вероятно, слушают... И с утра поднялась пораньше, причесалась, надела вот это разглаженное с вечера платье, цепочку с часиками...
— Нейтра,— сказал Карцев.— Дом в пустыне. Исключительно удачное решение архитектурной задачи... Принципы, сформулированные Ле-Корбюзье... Легкость и подчеркнутая изысканность пропорций выразительно сочетаются с прямоугольным бассейном на переднем плане...
Деловой человек, отметил Феликс, прислушиваясь к ровному, скупому на интонации голосу, цедящему слова,— в полумраке, заполнявшем зал, они как бы сочились тонкой ледяной струйкой. Деловой, уверенный в себе... И эти линялые джинсы, эти квадратные черные очки... Ему вспомнилось, как, подрулив к Дому культуры, Карцев сам перетаскивал и устанавливал проектор, как ловко и быстро исправил какую-то неполадку в нем, орудуя сильными волосатыми руками. Деловой парень... подумал Феликс. И от него пахнет потом и бензином, вспомнилось ему, как от тех шоферов...
И все-таки, сказал он себе, и все-таки... Эти небоскребы из стекла и стали, виллы над водопадами... Райт, Корбюзье.., А теперь еще и Нимейер?.. Ну, так я и предполагал, в конце концов он и до Нимейера добрался... Но разве он не чувствует, что здесь все это звучит по меньшей мере неуместно?.. Именно здесь?..
Не надо было слушать Айгуль, подумалось ему с досадой. Сидел бы теперь у себя в номере и раскладывал пасьянс... Пасьянс, который никак не сходится, черт бы его побрал. Но в том, что говорил Жаик, что-то есть... Что-то в этом есть. По крайней мере, тут есть о чем подумать, за что уцепиться... А еще лучше бросить весь этот пасьянс, эти бумажки, выписки — и пойти к морю... К морю, на берег...
Щелкнули рубильники, вспыхнул свет.
— Мне хотелось познакомить вас с образцами современного зодчества,— сказал Карцев.— С теми образцами, которые мне самому посчастливилось увидеть в прошлогодней поездке. Прошу прощения за то, что некоторым это знакомство могло показаться неполным.
Он помедлил, словно ожидая чьих-то возражений.
А он еще и пижон, этот Карцев... Феликсу казалось, что ирония в голосе Карцева адресована именно ему. «Прошу прощения...» Нет, явный пижон...
— Переходим к основной части нашей встречи.— Карцев негромко и коротко бросил что-то двум помощникам, с которыми был в музее. Во время демонстрации слайдов они оба сидели за проектором.
Втроем они произвели кое-какие замены. Девушка поднялась на сцену боковой лесенкой — по чересчур прямой, напряженной спине было заметно, что ее смущают обращенные на нее взгляды,— сняла с металлической стойки экран и повесила вместо него широкий, скатанный в трубку ватман, перехваченный посредине ремешком. Юноша вынес на вытянутых, подрагивающих от усилия руках откуда-то из-за кулисы вторую стойку — деревянную, громоздкую, очевидно, привычную для этой сцены и зала, но сейчас, рядом с привезенной, поблескивающей никелем, выглядевшую особенно убого... На ней Карцев укрепил еще одну трубку, также перетянутую ремешком.
— Переходим к проекту застройки вашего города,— сказал он, подождав, пока ассистенты удалились, и поправил очки.— Проект подготовлен у нас в мастерской.— Он шагнул к металлической стойке. Рука его, расстегнув ремешок, на короткое мгновение замерла, и в голосе, монотонном и ровном, что-то дрогнуло.
Он все-таки волнуется... Феликс ощутил при этой мысли удовлетворение и — бог знает отчего — передавшееся и ему беспокойство.
Карцев медленным взглядом окинул зал. Четырехугольные стекла его очков сверкнули.
— Так будет смотреться ваш город со стороны моря...— Он ловко, почти артистическим движением сдернул ремешок.
Трубка развернулась, опадая под тяжестью прикрепленной к низу рейки.
По рядам прошел шорох, шелест голосов, заскрипели скамьи — казалось, весь зал подался вперед.
— Вот чудо!..— Айгуль ахнула.— Вы только посмотрите!..
В самом деле, это смотрелось... Смотрелось, что и говорить...
В оранжевых лучах закатного солнца, отливая стекольными бликами, одно за другим поднимались высокие здания. Они шли уступами, вырастая к центру, где дома сгущались, напоминая стройные граненые колонны. На переднем плане, у моря, отражаясь в голубой воде, вытянулся просвеченный насквозь параллелепипед морского вокзала. Чуть в стороне, как бы продлевая линию стоящих на рейде кораблей, устремляясь к небу, парили на тонких опорах многоэтажные здания, напоминающие формой трилистник...
Тут было трудно уловить подробности, детали. Тут увлекал и захватывал общий замысел — его смелость, сила, размах...
Феликсу вспомнилось, как они ехали в музейном «рафике» через весь городок, до исполкома, где Карцев оставил свою машину. Откинувшись на спинку, Карцев пустым взглядом смотрел в окно, на низкие, прижатые к земле домики, на мазанки с плоскими крышами, на пирамиды подсыхающего во дворах кизяка... Смотрел так, будто ничего этого не видел. И не видел часовенки, на мгновение промелькнувшей за поворотом, не видел площади, украшенной львами на высоком крыльце, не видел скалы, плывущей над городом, по блеклосинему небу.
Для него все это уже как бы не существует, подумал Феликс. Это прошлое, то, чего нет... А есть — вот этот еще ни для кого не существующий город. И он его любит, и видит, и знает — до мелочей. Это по нему, он ехал, его видел перед собой, а мы — те, кто не видел — казались ему слепыми...
Ай да Карцев!— повторил он про себя.— Ай да Карцев!..
Но что-то, какой-то сучок, торчком выперший при мысли о том, как они ехали в «рафике», задел Феликса, карябнул...
Просто я завидую, решил он. Только и всего. Завидую — и все тут. Вот и вяжусь к нему. А он просто талантливый парень, этот Карцев. С закидончиками, может быть, да ведь какой талант — без закидонов?.. Талантливый парень, вон какой город собирается построить. Уже, уже построил — для себя-то уже построил... И потому он такой деловитый, уверенный, все ему легко...
И ты тоже был когда-то таким же уверенным, сказал он себе. Тоже, тоже... И тебе тоже все легко давалось... Без сомнений в каждом слове, без вымучивания каждой фразы... Бывало, за ночь мог взять и написать пятнадцать-двадцать страниц, а то и больше — на едином порыве, взахлеб...
Деловитости, правда, тебе никогда не хватало, усмехнулся он, наблюдая за Карцевым, который уже развернул второй ватман, с вычерченной на нем схемой города, и, по-прежнему тщательно отцеживая слова, говорил о сложностях в проектировании новостроек в условиях пустыни, особо экстремальных по дискомфорту.
Особо экстремальных по дискомфорту...— так он прямо и говорил, и его слушали, хотя у Феликса скулы, он чувствовал, начинали ныть от подобных словечек, которыми пестрила речь Карцева. Но тишина в зале была удивительная...
Правда, несмотря на старания Айгуль, он был заполнен лишь наполовину, но и это немало, в такую-то жарынь, и ведь не кинофильм, не жонглеры и фокусники,— лекция, только и всего. Лекция о городе, в котором они будут жить, подумал Феликс. Оттого они так слушают. И в голове еще Райт или Корбюзье, а перед глазами вот этот город, оранжевый, поднимающийся уступами над морем, их город, который не хуже» чем у Райта и Корбюзье, и который привез на своем ватмане этот человек. Они его слушают, а сами думают о том, своем городе, и прощают, если он говорит непонятно.
Среди собравшихся он заметил несколько знакомых лиц — кое-кого из сидевших в переднем ряду он знал, они встречались ему в исполкоме. Там же, устроив на коленях толстенный портфель, сидел Жаик, и было несколько аксакалов, не из тех ли, кого мимоходом он видел на площади?.. Вряд ли они хорошо разбирали русскую речь, но лица у них были невозмутимы и сосредоточенны. Через ряд от Феликса сидел заведующий чайной. Временами он разминал толстыми пальцами узел на ярко расцвеченном галстуке, подпиравший кадык, но, блюдя достоинство, не решался распустить его или хотя бы ослабить...
Кроме этих и ещё пяти-шести знакомых лиц Феликс замечал и полузнакомые, и как бы знакомые, так обыкновенно случается в небольших городках, где ты наверняка всех где-то уже видел, а главное, успел схватить общее для всех выражение, отпечаток, присущий только этому месту, этому городку... И теперь все они слушали Карцева — молодежь, которая до начала беззаботно галдела у входа, работники судоремзавода, приехавшие из прибрежного поселка на своем разбитом, запаленно рычащем автобусе, служащие разных учреждений... Все смотрели на ярко освещенный ватман, на заполняющие его четырехугольнички, кружочки, на сложные многолинейные композиции, которые, пересекаясь и скрещиваясь, накладывались одна на другую, напоминая то россыпь обрушенных на пол детских кубиков, то выпустивших сразу несколько ножек амеб из школьного учебника зоологии.
Тут было трудно разобраться, трудно представить себе за этими линиями, за их четкой, продуманной путаницей — будущие дома, улицы, вспышки и переливы реклам, асфальт просторного бульвара... Но Феликс силился это представить,, вполуха слушая Карцева, слушая, как тот говорит о задачах, диктуемых климатом и ландшафтом, о функциональных особенностях города нефтяников, о защитной конфигурации новых микрорайонов — в расчете на сильные ветры и песчаные бури, о расположении селитебных зон...
Силился представить... И ему представилось вдруг необычайно резко, явно — там, на скале, над уступами здании, где поднимается какое-то сооружение цилиндрическои формы - он прослушал, кажется, ресторан с обзорной площадкой, ресторан или что-то в этом духе... Он увидел, как бы сквозь его прозрачные стеклянные стены, двушереножный строй солдат в темно-зеленых мундирах, в обтянутых белой парусиной фуражках и черных, еще не успевших запылиться, блестящих от ваксы сапогах... Увидел длинные гибкие прутья, которые поднимались и мерно опадали, как если бы ветер гнал вдоль строя широкую волну... И густые, багрово-красные мазки на этих прутьях, ближе к концу... И такие же густые, быстро подсыхающие, быстро впитывающиеся белой парусиной фуражек багрово-красные капли, оставляющие круглые, как дробинки, пятнышки.
Он уже не вдумывался в четкие, обкатанные слова-формулы которые уверенно произносил Карцев своим слегка насмешливым, слегка скучающим тоном. Перед ним, как в нелепом фильме, где при монтаже перепутаны кадры, мелькали столики под заутюженными скатертями, с льдистым хрусталем и ружейный, глянцево-гладкий приклад, прикрученные к нему намертво руки; певица на ресторанной эстраде, с микрофоном у губ и змеящимся в ногах шнуром и тугая, рыжая кожа барабана, по которой колотят бойкие палочки, далеко отпугивая сухим раскатистым треском вьющихся над берегом чаек, объедки бифштексов, размазанный по тарелкам соус и тут же — шпицрутены, с посвистом вспарывающие воздух...
Он провел потной, горячей ладонью по взмокшему лбу, по скользким от пота вискам.
В зале было по-прежнему тихо, но духота мучила не только его. Он заметил, что многие обмахиваются — кто платочком, кто сложенной вчетверо газетой. В руке у Айгуль тоже был платочек, вышитый по краям, она то опускала его на колени, то поднимала к покрытому бисерными капельками лицу и помахивала, как флажком. Когда под Феликсом заскрипело сиденье, она улыбнулась ему, сочувственно и ободряя, и несколько раз взмахнула платочком у него перед носом. От платка, зажатого уголком в ее маленькой смуглой руке, пахло крепкими духами.
Он пытался слушать Карцева, но теперь все, что тот говорил, вызывало ожесточенный протест. Правда, он чувствовал себя спокойней, злость не мешала мысли. Она была холодной, точно нацеленной.
Селитебные зоны...— думал он.— Селитебные зоны... Тут тебе и Корбюзье, и Райт... И попробуй тут не считаться, если сам Корбюзье, да еще и Райт... И рядом с ними — Карцев, понятное дело... Он ведь говорит-то так, будто до него, Карцева, до города, его города, который он собирался строить... уже построил... здесь до него как будто ничего не было...— Ему снова припомнился Карцев в «рафике», его скользящий по сторонам, невидящий взгляд.— Не было, уже нет... А есть вот этот ватман, чертеж, селитебные зоны...
И еще он подумал — это уже когда Карцев закончил, когда объявили обсуждение проекта и выступили два или три человека, с робкими замечаниями, потонувшими в радостном одобрении, которое Карцев принял с вежливо выжатой на губах улыбкой,— и еще он подумал: почему они-то соглашаются?.. И потом: только не ввязывайся... Тебе-то с какой стати ввязываться?.. Кто ты здесь, чтобы ввязываться?.. И все-таки под самый конец, под занавес, неожиданно для себя — ввязался...
Они сидели на сцене, все трое,— за низеньким журнальным столиком, возможно, принесенным сюда из дома Айгуль — в Доме культуры такого наверняка не было, а она видела, по телевизору скорее всего, что сейчас именно так проводят подобные встречи... И вот они сидели за полированным журнальным столиком: посередине — Карцев, скрестив на груди толстые волосатые руки, плечистый, крепкий, похожий на скалу; по одну сторону от него — тоненькая, как вьюнок, девушка с настороженными, широко открытыми глазами, по другую — юноша в черном строгом костюме, с бледным лицом — прямой, как если бы сидел не на стуле, а в седле. Феликс невольно почувствовал себя учеником перед экзаменационной комиссией. Это его подстегнуло.
— Вы хотите построить город,— заговорил он, стоя вполоборота к залу и глядя на Карцева, в глаза, прикрытые темными стеклами.— Построить еще один город... Еще один.— Он кивнул на оранжевый ватман.— Но почему же — «еще один», а не — единственный?.. Да, конечно, градостроителям приходится думать о ландшафте, о силе и направлении ветра, о водоснабжении и системе канализационных стоков... О том, чтобы построить город, где удобно жить... Но что такое — жить?..
Сотни лет здесь проходили караваны, у которых позади, были тысячи верст пути, многие месяцы дороги... Они шли, груженные тяжелыми тюками, вытянувшись цепочкой на пять или десять километров. Прислушайтесь — в воздухе до сих пор звенят их медные колокольцы, присмотритесь — на песке, рядом со следами автомобильных покрышек, еще лежат верблюжьи следы... Вы хотите залить их гудроном?..— Он шагнул к ватману, ткнул пальцем в береговую излучину, где вытянутый четырехугольник обозначал морской вокзал,— Здесь был их привал, караванная стоянка... В ту пору, когда на Неве строилось Адмиралтейство, здесь по приказу Петра был воздвигнут форт, и стена от него еще сохранилась. Потом на этом месте была построена крепость. Сюда, в чужую для них землю, гнали мужиков из-под Курска и Тамбова, и они тянули носок, маршировали — там, на плато,— выделывали ружейные артикулы. Тех, в ком жила надежда и воля, кто пытался вырваться на свободу — запарывали насмерть. Там, где теперь весной зеленеет травка, под барабанный грохот лилась кровь... И случались времена, когда все кругом, как пожаром, загоралось восстанием. Тогда снова текла кровь, и лучшие из тех, в ком жила воля и надежда, покидали свои аулы, седлали коней — чтобы на всем скаку замертво рухнуть на эту землю...
Вот здесь,— Феликс почти наобум, теряясь взглядом среди квадратиков и кружочков, накрыл ладонью самый центр чертежа,— вот здесь коренные жители этих мест и те, кого привела сюда злая доля,— здесь они стояли толпой, в драных полушубках и малахаях, в опорках и шинелях, и комиссар с красной звездой на шлеме говорил о свободе, за которую надо положить жизнь... Расталкивая толпу, к нему подходили люди, и он карандашом вписывал в столбик фамилий еще одну, а сбоку от крылечка, на котором он стоял, уже равняли строй и пересчитывали патроны... Так было! Но когда здесь раскинутся микрорайоны, построенные по наисовременнейшим стандартам, и поднимутся дома, где все удобства и полный комфорт, и козырек над каждым подъездом... Словом, когда здесь возникнут запроектированные
— По вечерам они будут смотреть телевизор,— улыбнулся Карцев, не меняя позы.
— И только?..
— Ну, я полагаю, не нам за них решать...— Карцев лениво выпростал из-под столика ноги и поднялся — как бы для тoгo, чтоб размяться.
— Собственно, я не совсем понимаю, о чем вы...
— Вот именно,— подхватила девушка, удивленно и с возмущением глядя на Феликса.— Что вы предлагаете?..
— Кон-крет-но!..— по слогам произнес Карцев и, остановившись против Феликса, покачнулся — с пятки на носок и с носка на пятку.
Да, да, конкретно, пронеслось у Феликса. Конкретно... Что же конкретно?..
— Я предлагаю сохранить у города дух... Душу,— сказал он.— Я не чувствую здесь души.— Он повел головой в сторону исчерченного ватмана.
— И для этого отказаться от асфальта?
Карцев снова перекачнулся с пятки на носок. Голос его звучал по-прежнему ровно, однако как бы утончился, напрягся.
Все-таки его заело, подумал Феликс. Все-таки...
— Или, может быть, каждое утро прогонять по улицам караван верблюдов, чтобы они будили горожан своими колокольчиками?.. Но это уже дело горкоммунхозотдела.
Неожиданно получилось в рифму. Карцев улыбнулся. Он ждал, что и в зале раздадутся смешки, но там было тихо. Это его, видимо, обеспокоило, насторожило.
— Я понимаю, вы литератор...— Он сбавил тон.— Архитектура и градостроительство — не ваша область, и вам трудно сформулировать... Но вы, может быть, требуете от нас того, чего мы не в силах сделать?..
— Вот именно!..— сказала девушка, опаляя Феликса укоризненно-сердитым взглядом.
— Между прочим,— впервые подал голос юноша в черном костюме,— у нас на центральной площади запроектирован памятник, и как раз в честь того отряда... Мы изучали историю.— Он произнес эти слова тихо, но внятно, с раздумчивой интонацией. Феликс ощутил, как между ним и этим юношей протянулась ниточка. Он не стал за нее цепляться.
— Конечно,— сказал он, глядя на Карцева,— я совершенный профан в градостроительстве и мало что знаю о Корбюзье...— Карцев снисходительно кивнул,— Но где-то... По-моему, в Афинской хартии... (Он заметил, как напряглось лицо у Карцева, и медленно, с удовольствием повторил еще раз последние слова). В Афинской хартии Корбюзье как раз и писал о сохранении архитектурных сооружений, имеющих историческое и художественное значение...
— Ах, да господи!..— всплеснул руками Карцев, и голос его вдруг утратил ядовитый холодок и сдержанность.— Ах, да господи!.. О какой Афинской хартии вы толкуете?.. Я улавливаю, что вы имеете в виду, сейчас это модно — старина, ценности прошлого... Но где вы тут увидели — Руанский собор или Эль-Регистан?.. Или... Я не знаю, хотя бы Тракайский замок, что ли, или Рыночные ряды... Ведь это же все — слова, слова, слова!.. Как говорил принц Гамлет!.. Что тут беречь, что тут сохранять?
— Память,— сказал Феликс, отлично чувствуя, что это не ответ. Когда он шел сюда, ему хотелось сказать многое, в том числе и о Сераковском, в первую очередь —о Сераковском... Но сейчас, перед Карцевым, ему вдруг расхотелось выкладываться. Ни к чему, ни к чему, все равно этого он не поймет. А если и поймет — не захочет показать, что понял...
— Память,— повторил он. И ему показалось, что, сам того не ожидая, он наскочил на какую-то мысль, около которой блуждал прежде, как во тьме, пытаясь ухватить ее наощупь...
— Память?..— Карцев, вероятно, принял его состояние за растерянность. К нему вернулась прежняя ироничность,— Как вы это себе представляете? Ведь должны же быть какие-то материальные носители — и в самом прямом смысле — этой памяти?.. Где они?..
— Они здесь,— сказал Феликс,— в этом зале.
Они оба посмотрели на зал, на уходящие в глубину ряды, молчаливо наблюдавшие за их поединком.
— Это уже генетика,— пожал плечами Карцев, короткой паузой оценив последний выпад.— Генетика, а не архитектура.
— Будь по-вашему,— сказал Феликс. (Только бы не забыть, думал он, не забыть, и потом вернуться... Ему приходилось думать надвое).— Но тогда пускай архитектура помогает генетике, стимулирует ее. В конечном счете не важно, что перед нами — океан пли всего лишь капля: состав один и тот же. И океан — это просто очень много капель... В известном смысле. И капля, сознающая свой состав, понимает и то, что она из океана... Я путано говорю. Я не архитектор, это верно...
— Это верно,— как эхо, повторил за Феликсом Карцев, но издевочка в его голосе не тронула Феликса, только скользнула, не окарябав.
— И я не могу предложить... Может быть, надо там, на плато, устроить заповедник, исторический заповедник... А в самом городе оставить в неприкосновенности несколько кварталов, и площадь, ту самую... Островком... И — к чему?..— не украшать ее глыбой мрамора или гранита... И что-то еще, тут надо подумать...
— Короче, вы предпочли бы превратить молодой, динамичный современный город в филиал краеведческо-исторического музея?..— блеснул очками Карцев.
— Нет,— сказал Феликс, с тоской чувствуя, что тот ничего не понял.— Я хотел сказать, что город нельзя лишать памяти... Если это настоящий город... А не тот, который вычерчивают на бумаге... Город нельзя вычертить на бумаге!..
9
ДЕЛО ШТАБА ВОЙСК ВИЛЕНСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА СУДНОГО ОТДЕЛЕНИЯ О КАПИТАНЕ СЕРАКОВСКОМ
Начато 23 мая 1863 г.
Кончено 10 июня 1863 г.
Поделиться книгой: