Помоги проекту - поделись книгой:
Каждое дерево, каждая травинка, каждый камень вопрошали: “Где брат твой?” – Я не сторож своему брату-у-у! – крикнул пахарь, и эхо прокричало вместе с ним:
– ...”брату...ату...у-у-у...”
Завыл ветер, заглушая его слова, и пахарю чудилось в вое ветра проклятие, которое не снять ничем, от которого не избавиться никогда. – Ты проклинаешь меня. Ты – справедлив. Я уйду, я буду вечно идти и каяться вечно. И пусть глаза, обращенные ко мне будут полны горечи и отвращения.
В холодной ночи кричал ветер. Но бледная луна, временами появлявшаяся из-за туч, еще долго освещала Каина, который шел неведомо куда...”
– Который шел неведомо куда... – повторил Пал Палыч. – Нет, не реабилитирован Каин оттого, что вы превратили творца во внутренний голос персонажа. Не перестал он быть убийцей в рамках Уголовного кодекса. Единственное, что может быть смягчающим обстоятельством – состояние аффекта. Но не слишком ли истеричен ваш пахарь? Должно быть, издержки воспитания?
Рене Маори помрачнел: – Это мое авторское право. По-вашему они были грубыми животными? Тогда как же они придумали Бога? Я вовсе не имею в виду их поэтичность, но галлюцинациями-то они точно страдали.
Пал Палыч зашелся хриплым смехом:
– Тонкое наблюдение, – заметил он, отдышавшись. – Бедные утонченные шизофреники, отягощенные моралью. Ну да бог с вами... И язык так себе. Не слишком выразителен. Хотя, с другой стороны, грамотно и ладно. Немного высокопарно, кое-где я бы посоветовал перейти на обыкновенный человеческий язык – это более впечатляет. А то все декларации какие-то, лозунги. Но, это всего лишь часть вашего... э... произведения. И написана она якобы, от лица литературного героя. Давайте сразу договоримся, что ваш литературный герой – графоман. И, к тому же, лицемер. Вы вот здесь сами пишете что: “...я решился на крайнее – оправдать Каина, сделать его самого жертвой. Сказать людям: “он хороший”, а про себя подумать: “... и вовсе нет”. Потом меня резануло вот что, здесь вы пишите, что “рассказ просится на страницы журнала “Наука и религия”. Вам не кажется, что это как-то несовременно? Кто сейчас может помнить о таком журнале?
Это было написано пятнадцать лет назад. – Сколько же вам сейчас? – Тридцать два. – Вот-вот, так мне и показалось, что начало какое-то незрелое. И чем ближе к концу, тем сильнее меняется стиль. Можно даже подумать, что это писали несколько человек. Коллективное творчество. Хотите кофе? – Я хочу курить, – мрачно ответил Маори. – Я страшно хочу курить. – Ну, курите, – милостиво разрешил редактор. – Так вот, – продолжал Маори, затянувшись, – тут-то все и началось. – Что началось? – насторожился Пал Палыч, чувствуя себя уже не редактором, а психиатром. Это с ним часто случалось во время разбора продуктов жизнедеятельности некоторых творцов. Во всяком случае, не реже двух раз в сутки. И услышанный тревожный сигнал, прозвучавший из уст автора, подействовал как треск стартового пистолета. Пал Палыч вдруг забыл о своей печени. – Что началось? – У меня украли рукопись. – Какую? – Вот эту самую. – Как украли? Вот же она, на столе лежит. А... понимаю... плагиат? – Какой, к дьяволу, плагиат. Эту самую и украли. Я потом по черновикам восстанавливал. Проснулся утром, а этих листков как не было в природе. Я метался, метался по комнате и вдруг за шкафом обнаружил какую-то древность. – Простите? – Какую-то древнюю рукопись, очень плохо сохранившуюся. И текст размытый, и даже будто бы в огне побывала. Я разозлился и ее тоже включил в свой текст.
Пал Палыч перелистал рукопись: – Здесь все отпечатано на современной машинке, – возразил он. – Причем на одной и той же, заметьте. Шрифт одинаковый.
Маори укоризненно посмотрел на него: – Естественно. Современный перевод, если хотите. Не мог же я... – он протянул редактору стопку твердых желтоватых страниц, – не мог же я приложить вот это. – И могу честно сказать, вот это писал не я, но перевод на современный язык мой. – И с какого же языка? – С архаичного. Мне показалось, что это тоже такой древний перевод, но вот язык оригинала назвать не могу. Этот мрак я раскапывал два месяца, и не найдя нигде имени автора, взял грех на душу и внес этот текст в свою повесть без изменений.
Пал Палыч брезгливо развернул желтые, будто пропитанные маслом, страницы, на которых нечитабельно толпились какие-то значки и закорючки, местами съеденные коричневыми пятнами. – Лучше перевод, – Маори подтолкнул свои листки.
“Сновидения обманны. Они застают нас врасплох и лгут, и заставляют верить в невозможное и заставляют надеяться. Сны – дьявольское искушение. Но я спрашиваю, я кричу во весь голос, почему Бог позволяет врагу овладевать нашей душой в состоянии слабости, когда тело недвижно и разум спит? Марта... Марта... Я видел ее во сне. Она шла по цветущему полю, и трава гнулась под ее босыми ногами. И она не боялась идти босиком, словно не знала, что это грех. Яркие лучи освещали ее волосы, казавшиеся золотыми, но она не боялась идти с непокрытой головой, словно не знала, что это грех, и я верил, что волосы ее – золотые, как у девы Марии, хотя помнил, что она темноволоса. И я закричал: – Марта вернулась! Марта вернулась!
Но, она прошла мимо, не услышав и не увидев меня. – Марта!
Я – Олаф Иоганнес, лежу в своей темной каморке с низким потолком. Вокруг лишь глубокая ночь и тишина. Скоро, скоро за мной придут. Я вижу, как их пальцы тянутся к моему горлу. И я знаю: то, что было вчерашней ночью, – предупреждение, – охота началась.
Вчера, лишь только я склонил усталую голову, задув огарок свечи, лишь только коснулся моих глаз сон, как новое испытание отметило мою несчастную жизнь. Ужасный звук коснулся моего слуха – где-то в саду визжала собака. Сначала это было только повизгивание, потом оно перешло в вой, полный беспредельной тоски. И вдруг все смолкло. Я схватил свой плащ, которым укрывался с незапамятных времен и, скрыв лицо капюшоном, выглянул за дверь. Было тихо.
В небесах одиноко висела половина луны, освещая серебристые настороженные деревья. Земля смерзлась комьями, за которые цеплялись мои усталые ноги. Налетел порыв ветра, надсадно заскрипела калитка, наполнив ужасом сердце.
Мой верный пес болтался на толстой веревке, прикрученной к голой ветке ближайшего дерева, к ветке, напоминающей руку мертвеца. Я хотел ногтями развязать узел, но в кровь разодрал пальцы о твердые влажные волокна. Тогда, помогая себе зубами и мысленной молитвой, я разрезал веревку, и тяжелое тело бедного пса упало к моим ногам.
Я завернул его в свой широкий плащ и понес дальше от дома и города.
Только три слова, три жизни мне были даны...
Вот я иду – в небесах половина луны.
Вот я иду, спотыкаясь о тени камней
И об осколки прошедших и будущих дней...”
– Дальше, похоже, не хватало нескольких страниц, – пробормотал Рене Маори.
– Любопытно, – задумчиво проговорил Пал Палыч. – Действительно, вроде бы и язык совсем другой... Странный. Я бы сказал, что не очень образованный человек пытается донести до нас свои переживания, причем постоянно возвращается, повторяется. Но, знаете, в этом даже есть какая-то прелесть. Кто же автор?
Маори раздраженно передернул плечами:
– Понятия не имею. Какой-нибудь средневековый далдон...
“Из-под надвинутого на глаза черного капюшона виднелись мясистый нос и бритые щеки. Я решил, что это человек близкий к церкви. Что может сулить встреча со священником в столь глухую пору? Я отшатнулся, закрывая спиной крест на могиле пса.
– Кого ты похоронил здесь? – Незнакомец почти не шевелил бледными губами. Доброго христианина хоронят на кладбище. Над иными не ставят крест.
Тихий и хриплый голос прозвучал для меня словно удар колокола. Но я не мог не ответить:
– Я похоронил собаку...
– Собака... Разве ты не знаешь, что у собак нет души? Зачем ты поставил крест? Тебя могут объявить врагом Церкви.
– Я знаю это...
– Ты безрассуден... Как твое имя?
– Олаф Иоганес. А ты кто?
– Я – Анри Крон.
С трудом подавив отвращение, я спросил:
– Алхимик Крон?
– Философ Крон, – назидательно поправил он меня.
– Как ты оказался здесь? Ты поджидал меня?
– Мой дом рядом. Я огляделся. Невдалеке чернело какое-то строение.
– Ты войдешь в мой дом? – спросил Крон.
– Ты хочешь, чтобы я вошел в прибежище колдуна? – мой голос задрожал в зыбкой тишине. Люди и днем боялись ходить мимо дома Крона. Ночью же здесь пролетали лишь совы да летучие мыши – их лакомая добыча.
“А ведь проклятый колдун, пожалуй, донесет на меня из-за этого креста, – подумал я. – Лучше бы мне зайти. Один грех или два греха, все равно придется отвечать перед богом, но в руки инквизиции что-то попадать не хочется”.
И я двинулся вслед за Кроном, и не без трепета переступил порог. Философ зажег свечу и ее дрожащий свет вырвал из мрака кусок беленой стены, на которой висело распятие.
– Сядь здесь, – указал на скамью Крон и откинул капюшон.
Грустные, опущенные уголками вниз глаза увидел я. Тонкая прозрачная кожа, сплошь иссеченная морщинами, и серебряные волосы, длинными прямыми прядями, спадающие на лоб и щеки, придавали лицу философа странный неземной вид. Это печальное лицо вызывало священный ужас.
– Выпей вина, – сказал Крон, – потом я выслушаю твой рассказ.
– О чем?
– Тебе есть о чем рассказать, а мне есть что ответить тебе.
Неожиданно для себя я заговорил:
– Мой сосед... Он занял у меня денег и сумел разбогатеть. Иногда мне кажется, что с этими деньгами я отдал ему мое счастье. Я люблю Марту. Это жена его – Марта. Как-то она пришла ко мне, и мы прожили вместе неделю. Я прятал ее, ведь они могли убить Марту. А потом, опасаясь за мою жизнь, Марта вернулась к нему. Он не донес, наверное, просто не успел. А сегодня ночью его садовник повесил мою собаку. Это – предупреждение. Завтра за мной, верно, придут. Колесо крутится перед глазами, и каждый стук в дверь лишает сил. “Отче наш”, – говорю я каждую минуту, “Бог милосерден”, – уверяю я себя. Но где же тогда справедливость? Он любит деньги, он их и получил. Зачем ему еще и жена? Нельзя ли сделать так, чтобы каждый получил свое, а? И все были бы довольны... Я думал, долго думал. И понял, что должен убить соседа. И тогда все будет хорошо.
– Одно убийство влечет за собой другое, – заметил Крон. – Так было и так будет от начала времен. Так и тянется... И цепочка ни разу не прервалась.
– Что же породило первое убийство?
– Разлад.
– Всякая ссора есть разлад.
Крон сощурил левый глаз, что придало его лицу выражение напряженное и холодное. Снял нагар со свечи, глубоко вздохнул и положил руку, всю во вздувшихся венах, на потрепанную Библию.
– Ссора не с кем-то, но с самим собой. Уничтожь разлад в себе и, поверь, тебе не захочется убивать. Читай заповеди, Иоганнес. Наступит момент, когда лишь два слова – “не убий” – удержат тебя от цепи преступлений против Бога и человека.
– Я верую в Бога и уважаю Церковь, – ответил я, с трудом подавив неприязнь. – Я усердно молюсь и с любовью читаю Евангелие. И все-таки...
– И все-таки... – эхом отозвался Крон. – Ты слышишь? – вдруг вскричал он, повернувшись к распятию, – Я победил! Я говорил твоими словами, но он не внял им, как не внимал еще никто из живущих. Я сделал все, что мог, но решение – его, слышишь? Не твое, не мое, но – его – человека!
Он засмеялся раскатисто, и жуткий смех его шевельнул неверное пламя, и свеча погасла. Но тьма не наступила. Через маленькое окошко светила половина луны, освещая все синеватым светом.
Я затаился и ничего не сказал. Хотя собирался поведать ему, что уже готов раскрыть свое сердце Богу и замолить свой грех. И вот теперь... Противоречивые желания разрывали мое сердце. С одной стороны меня поджидали холодные пальцы Инквизиции, из которых живым мне не выбраться. С другой...
Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол. – Ты убьешь его, – сказал он, потрясая кулаком. – Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я – Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.
Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти – плоской голове змеи – сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.
Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал. – Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь, как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись – скоро рассвет.
Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...
Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.
– Гм... стало быть, опять обрыв...
Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:
– Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.
Пал Палыч, как коршун, накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:
– Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!
– Горят, – усмехнулся Маори, – горят и пропадают, и не находятся.
– Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит, и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть, потом обнаружится шедевр. Хотя... – он осторожно покосился на Маори, – я вовсе не вас имел в виду.
– Я понял, – мрачно парировал автор, – вы имели в виду Гоголя.
“Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:
– Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У, ведьма!
Грязная нищенка, в жутких лохмотьях и с провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:
– Убила муженька? Ха-ха-ха! – Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. – Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дьяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!
Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо – исцарапанное и окровавленное.
– Марта! – крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик – обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит – была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих, глаз.
Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:
– Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту.
– Эта часть, мне не очень понравилась, – сказал, помолчав, Пал Палыч. – Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...
– Что нищенка?
– Довольно пошлый прием – ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?
– Я ввел? Да вот же здесь написано, – Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. – “Кому карга кричаше...”
Пал Палыч странно посмотрел на автора:
– Карга – это может быть ворона. Ворона накаркивает несчастья. Наверное, автор решил использовать это как метафору, а вы по своему неразумению вытащили целую историю из одного слова. Нет, этот кусок следует переделать. Он слишком выбивается.
– Есть еще и это. Тоже выбивается. Выглядит свежее других и писал, кажется, кто-то другой. Однако, все-таки, тоже оттуда. Может быть, это тоже переписать, только потому, что вам не нравится?
“Лежал Крон, запрокинув голову, из зияющей раны на его шее текла бесконечно алая горячая кровь. Олаф чувствовал, что захлебывается в этой крови, что глохнет от свиста воздуха, клокочущего в горле алхимика.
И в пламени исчезала Марта. Ее искаженное болью лицо было окружено пламенем волос, разбрасывающих колющие искры. Удушливый смрад жареного мяса липким дымом стлался по площади.
А рядом крутилось колесо, на котором растягивали его – Олафа Иоганнеса, и ссыхался испанский сапожок на его левой ноге, а правой не было. И люди в красных сутанах тянули к нему костлявые холодные пальцы.
Враг его, держа в истлевшей ладони кинжал, с лезвием изогнутым как пламя, исходил запахом трупа и дрожал от хохота, закатывая к небу белые зрачки. А над его головой крутился и раскачивался повешенный пес.
В небе неподвижно висела половина луны...”
– Ой, мрак, – пробормотал Пал Палыч и потянулся.
Рене Маори беззастенчиво курил одну сигарету за другой, и вокруг стола образовалась дымовая завеса.
– Прекратите курить! – вдруг рявкнул редактор, – голова болит.
Поделиться книгой: