Цесаревич написал отцу: «Я уже собирался несколько раз говорить с нею, но все не решался, хотя и были несколько раз вдвоем. Когда мы рассматривали фотографический альбом вдвоем, мои мысли были совсем не на картинках; я только и думал, как бы приступить с моею просьбою. Наконец я решился и даже не успел всего сказать, что хотел. Минни бросилась ко мне на шею и заплакала. Я, конечно, не мог также удержаться от слез. Я ей сказал, что милый наш Никс много молится за нас и, конечно, в эту минуту радуется с нами. Слезы с меня так и текли. Я ее спросил, может ли она любить еще кого-нибудь, кроме милого Никса. Она мне отвечала, что никого, кроме его брата, и снова мы крепко обнялись. Много говорили и вспоминали о Никсе, о последних днях его жизни в Ницце и его кончине. Потом пришла королева, король и братья, все обнимали нас и поздравляли. У всех были слезы на глазах».
Историкам неизвестно о каких бы то ни было увлечениях Александра после свадьбы, по-видимому, он был верным мужем. Императрица энергично и с большим удовольствием выполняла светские ритуалы: она была общительна, любила танцевать, умела держать себя с людьми, в отличие от мужа, который был, скорее, замкнут и нелюдим. Вероятно, он был благодарен ей за то, что она взяла на себя обязанности представлять императорскую чету перед светом.
«Придворные балы были наказанием для государя, — вспоминает друг Александра, граф Шереметев, — но они имеют свое значение, в особенности большой бал Николаевской залы. Это предание, которое забывать не следует, и балы по-прежнему продолжались: Концертные, Эрмитажные, Аничковские…
Приглашенный однажды на бал в английское посольство, государь предпочел остаться в Гатчине… Императрица поехала и вернулась очень поздно. На другой день я завтракал у государя, и он забавно подтрунивал над нею, говоря, что наслаждался всю ночь на Гатчинском озере, где ловил рыбу, и вдвойне наслаждался при мысли, что без него отплясывают в английском посольстве…
Аничковские балы, которых бывало по нескольку в сезон, отличались немноголюдством и носили несколько домашний, семейный характер. Нетанцующих бывало немного, и для этих немногих время казалось несколько томительным. Государь показывался вначале, радушно принимал и уходил в свой кабинет, где у него была партия. Возвращался он ко времени ужина. Когда котильон продолжался слишком долго, а императрица не хотела кончать, государь придумывал особое средство. Музыкантам приказано было удаляться поодиночке, оркестр все слабел, пока наконец не раздавалась последняя одинокая струна, и та наконец смолкала. Все оглядывались в недоумении, бал прекращался сам собою. Иных государь приглашал в свой кабинет, чтобы покурить, впрочем, весьма немногих дам и кавалеров. За проникавшими в кабинет следили со вниманием, предаваясь праздным выводам и замечаниям, другим донельзя хотелось туда проникнуть. В пустых гостиных кое-где в углу образовывалась партия. Иные ходили из угла в угол, не находя покоя. Иные держались на виду императрицы и дорожили сидением неподалеку от нее. Императрица неутомима. Вальсы, мазурки, котильоны с разнообразными фигурами чередовались без умолку. Изредка показывался государь и, стоя в дверях, оглядывал танцующих и делал свои замечания, но долго он не выдерживал».
Зато Александр III увлекался классической музыкой и даже играл на корнете (медный духовой инструмент) в маленьком придворном оркестре. (Коллекция духовых инструментов Александра III — квартет корнетов — хранится в Музее музыки в Шереметевском дворце среди других коллекций инструментов, принадлежавших семье Романовых.) Александр Берс, еще один из участников этого оркестра, вспоминает: «Раз в месяц весь наш кружок собирался в Аничковом дворце у ее высочества. Выходило так, что три четверга подряд мы играли в адмиралтействе, а четвертый четверг во дворце. Пьесы, назначенные к исполнению во дворце, разучивались весьма тщательно. На этих вечерах во дворце все были в сюртуках с погонами, а цесаревич, по своему обыкновению, в тужурке и белом жилете. Приглашенных на эти музыкальные собрания было всегда немного, человек шесть — восемь, и то все приближенные их высочеств. Эти вечера устраивались для цесаревны Марии Федоровны…»
Об одной выходке императрицы, также связанной с балом, долго судачили современники. В январе 1889 года стало известно о кончине австрийского эрцгерцога, и пришлось отменить назначенные императорские балы. Но императрица вспомнила, как австрийский двор в свое время пренебрег трауром в России, и решила, что подвернулся хороший повод для мести: она назначила «Черный бал», на который приглашенные должны были прийти в черных платьях. Во время бала исполнялась только венская музыка, чтобы намек был еще яснее. Один из участников «Черного бала», великий князь Константин Константинович Романов (поэт «К. Р.»), записал в дневнике: «Бал в Аничковом 26 января 1886 г. был очень своеобразным, с дамами во всем черном. На них бриллианты сверкали еще ярче. Мне было не то весело, не то скучно».
Мария Федоровна не покинула светской сцены даже после смерти Александра. Ее невестка и новая императрица Александра Федоровна была застенчива, и к тому же постоянно плохо себя чувствовала, ей отказывали ноги, и ее приходилось возить в коляске.
«Обе женщины разительно отличались своим характером, привычками и взглядами на жизнь, — рассказывала Ольга Александровна. — После того как острота потери притупилась, Мама снова окунулась в светскую жизнь, став при этом еще более самоуверенной, чем когда-либо. Она любила веселиться; обожала красивые наряды, драгоценности, блеск огней, которые окружали ее. Одним словом, она была создана для жизни двора. Все то, что раздражало и утомляло Папа, для нее было смыслом жизни. Поскольку Папа не было больше с нами, Мама чувствовала себя полноправной хозяйкой. Она имела огромное влияние на Ники и принялась давать ему советы в делах управления государством. А между тем прежде они нисколько ее не интересовали. Теперь же она считала своим долгом делать это.
Воля ее была законом для всех обитателей Аничкова дворца. А бедняжка Алики была застенчива, скромна, порой грустна и на людях ей было не по себе…»
Мария Федоровна попечительствовала Женскому патриотическому обществу, Обществу спасения на водах, возглавляла Ведомство учреждений императрицы Марии — ее «тезки», жены, а потом вдовы императора Павла I, которая заложила основы регулярной императорской благотворительности. Под патронажем Марии Федоровны находились учебные заведения, воспитательные дома, приюты для детей, богадельни, а также Российское общество Красного Креста.
Становясь русской императрицей, принцесса соглашалась на «жизнь под колпаком», на то, что за ней будут постоянно наблюдать тысячи глаз. Еще в 1855 году Астольф де Кюстин писал о супруге Николая I Александре Федоровне: «Императрица обладает изящной фигурой и, несмотря на ее чрезмерную худобу, исполнена, как мне показалось, неописуемой грации. Ее манера держать себя далеко не высокомерна, как мне говорили, а скорее обнаруживает в гордой душе привычку к покорности. При торжественном выходе в церковь императрица была сильно взволнована и казалась мне почти умирающей. Нервные конвульсии безобразили черты ее лица, заставляя иногда даже трясти головой. Ее глубоко впавшие голубые и кроткие глаза выдавали сильные страдания, переносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд, полный нежного чувства, производил тем большее впечатление, что она менее всего об этом заботилась. Императрица преждевременно одряхлела, и, увидев ее, никто не может определить ее возраста. Она так слаба, что кажется совершенно лишенной жизненных сил… Супружеский долг поглотил остаток ее жизни: она дала слишком многих идолов России, слишком много детей императору… Все видят тяжелое состояние императрицы, но никто не говорит о нем. Государь ее любит; лихорадка ли у нее, лежит ли она, прикованная болезнью к постели, — он сам ухаживает за нею, проводит ночи у ее постели, приготовляет, как сиделка, ей питье. Но едва она слегка оправится, он снова убивает ее волнениями, празднествами, путешествиями. И лишь когда вновь появляется опасность для жизни, он отказывается от своих намерений. Предосторожностей же, которые могли бы предотвратить опасность, император не допускает: жена, дети, слуги, родные, фавориты — все в России должны кружиться в императорском вихре с улыбкой на устах до самой смерти, все должны до последней капли крови повиноваться малейшему помышлению властелина, оно одно решает участь каждого. И чем ближе кто-либо к этому единственному светилу, тем скорее сгорает он в его лучах, — вот почему императрица умирает!»
Хотя, возможно, отчасти это замечание было правдиво — публичная жизнь никому не прибавляет здоровья, а особенно тем, кто любит уединение и семейный круг (а именно такой была Александра Федоровна), тем не менее она прожила еще почти двадцать лет и почти на пять лет пережила своего супруга.
Ее тезка, жена Николая II, в полной мере почувствовала, что значит находиться под постоянным и недоброжелательным контролем. Самые интимные подробности ее жизни выставлялись на всеобщее обозрение и обсуждались в светских гостиных. Ее осуждали за то, что она рожает только девочек, затем за то, что она передала своему сыну гемофилию, распространяли сплетни о ее дружбе с Распутиным, приписывали поражение в войне ее попыткам вмешаться в политику.
«Из всех нас, Романовых, Алики наиболее часто была объектом клеветы, — вспоминала великая княжна Ольга Александровна. — С навешанными на нее ярлыками она так и вошла историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про нее. Даже в нашей семье никто не попытался понять ее… Помню, когда я была еще подростком, на каждом шагу происходили вещи, возмущавшие меня до глубины души. Что бы Алики ни делала, все, по мнению двора Мама, было не так, как должно быть. Однажды у нее была ужасная головная боль; придя на обед, она была бледна. И тут я услышала, как сплетницы стали утверждать, будто она не в духе из-за того, что Мама разговаривала с Ники по поводу назначения каких-то министров. Даже в самый первый год ее пребывания в Аничковом дворце — я это хорошо помню — стоило Алики улыбнуться, как злюки заявляли, будто она насмешничает. Если у нее был серьезный вид, говорили, что она сердита… Она была удивительно заботлива к Ники, особенно в те дни, когда на него обрушилось такое бремя. Несомненно, ее мужество спасло его. Неудивительно, что Ники всегда называл ее „Солнышком“ — ее детским именем».
Словом, судьба Александры Федоровны показывает, что императрица была в гораздо большей мере жертвой общественного мнения, чем избранницей судьбы.
Фрейлины
Придворный штат императрицы и цесаревен (позже — великих княжон) начал формироваться еще в XVIII веке. В годы Петра I он имел следующий вид:
обер-гофмейстерины;
жены действительных тайных советников;
действительные статс-дамы;
действительные камер-девицы, чин, равный рангу жен президентов коллегий;
гоф-дамы, чин, равный женам бригадиров (не получил значительного распространения);
гоф-девицы, чин, равный женам полковников (не получил значительного распространения);
камер-девицы.
Со временем многие должности стали ненужными. Так, при Александре III упразднили гофмейстрин, их обязанности исполняли статс-дамы. Но постепенно эта должность хоть и не была формально устранена, но превратилась в чисто номинальную. Статс-дамы (как правило, это замужние женщины из родов Голицыных, Нарышкиных, Долгоруковых, Трубецких и т. д.) получали право носить на правой стороне платья медальон с портретом императрицы и, облачаясь в придворное платье в русском стиле, присутствовали на торжественных событиях в императорском семействе (одной из их привилегий было нести на подушке «порфирородного младенца» во время крещения), в остальное же время находились «в отпуску», со своими семьями.
При императрице, великой княгине или великой княжне неотлучно пребывали незамужние фрейлины и камер-фрейлины. Последние обычно были старше возрастом, опытнее и часто сопровождали императрицу или великую княгиню со времени ее приезда в Россию, они также имели право носить портрет. Девушек-фрейлин, носивших шифр (вензель императрицы) на Андреевской голубой ленте, выбирали в институтах благородных девиц. При посещении институтов патронессы обращали внимание на хорошенькие личики и безупречные манеры и подбирали спутниц для себя и своих дочерей. Должность была завидной, так как давала, кроме возможности приобщиться к блистательной жизни двора, чин, равный чину супруги генерал-майора, жалованье, составлявшее в конце XIX века около 4000 рублей в год, и солидное приданое, которое она получала в подарок в день свадьбы.
Но часто фрейлинами становились просто по знакомству — это были дочери подруг и доверенных лиц императриц. Вот как описывает свое назначение фрейлиной Мария Фредерикс, дочь статс-дамы Цецилии Гуровской, бывшей соотечественницей и подругой детства императрицы Александры Федоровны, и барона Петра Фредерикса, обер-шталмейстера двора: «В этот же описываемый мною высокоторжественный день 1849 года (1 июля, день именин императрицы Александры Федоровны. —
Возвратясь домой, я сняла с себя свой праздничный наряд, зная, что уже покончила со своими придворными обязанностями. Вдруг вижу, скачет карета, и мне докладывают, что ее величество требует меня как можно скорее опять к себе; я в простом домашнем платьице, так как велено было взять меня, как и в чем я есть, бросаюсь опрометью в эту карету, и меня мчат прямо в Большой дворец и ведут в комнаты ее величества. Несмотря на всю поспешность, я все-таки опоздала, государыня уже у обедни, и мне приходится ждать довольно долго, а для меня это ожидание кажется целым веком, так как я недоумеваю, зачем меня опять потребовали. Наконец, идет императрица, обнимает меня и объявляет, что жалует мне свой шифр. Только что был получен из Варшавы телеграфический ответ от государя, что он согласен произвести меня во фрейлины ее величества. Я почти обезумела от счастья и восторга. Я фрейлина… да может ли это быть?! Просто не верилось! Привожу здесь факт моего восторга в доказательство, как просто было тогда воспитание и какой великий престиж имела всякая царская милость. Уже по обстановке, в коей я находилась, видно, что рано или поздно мне выпадет доля быть фрейлиной, тем более что мои старшие сестры были все фрейлинами, так что собственно для меня тут неожиданного ничего не могло быть, но я была воспитана так далеко от этой мысли, что мне и в голову не приходило, что я могу получить фрейлинский шифр, особенно не имея на то права по летам. Для моих родителей это было тоже неожиданно, и они были крайне тронуты и обрадованы этой царской милостью.
Императрица и великие князья и княгини, которые тут присутствовали, при моей робости, поздравили и расцеловали меня. Вышли из внутренних покоев ее величества к официальному поздравлению и завтраку, а мне велено было тут ожидать; я все-таки была еще подросток, да еще, сверх того, в домашнем платье, как сказала выше; мне подали отдельно позавтракать в комнатах ее величества, но мне было не до еды. Между тем распространился слух, что „Маша — фрейлина“. Нужно признаться, что „Маша“ была „enfant gâtée“ (балованный ребенок. —
Наконец, в ноябре месяце мне исполнилось 17 лет. Императрица потребовала для большей важности и, понятно, ради шутки, чтобы я была официально ей представлена… Накануне именин его величества, 5-го декабря, было назначено большое представление дам у ее величества, и я явилась на это представление. Вечером меня матушка привезла во дворец, отвела в малахитную залу, где имело быть представление, и оставила там одну с массой чужих для меня дам, а сама ушла к императрице. Обер-церемониймейстер, тогда граф Воронцов-Дашков, стал нас устанавливать в кружок по старшинству; я, как уже фрейлина, была поставлена первой. Я была очень застенчива, мне становилось жутко, хотя я с рождения была тут, но официальности я еще на себе никогда не испытывала. Когда все было готово и граф Воронцов доложил о том ее величеству, распахнулись двери из внутренних покоев и императрица, в бальном туалете, величественно вошла в сопровождении дежурной фрейлины Н. А. Бартеневой, свиты и камер-пажей. Мы все низко присели. Мне становилось совсем жутко. За дверью стояли государь, великие князья и княгини, матушка моя и делали мне все разные знаки. Императрица плавно и тихо, как она одна это умела делать, приблизилась к кругу дам и, так как я стояла первая, очень важно и холодно подошла ко мне; фрейлина Бартенева, представлявшая дам, меня, конечно, не назвала; тогда ее величество обратилась к ней с вопросом: „Qui est se demoiselle“ (Кто эта девица?). Смех начинал разбирать всех присутствующих, знаки из двери усиливались; я окончательно сконфузилась; императрица очень серьезно и холодно обратилась ко мне и сказала: „Charmée de fair votrе connaissanse, mademoiselle, ou se troùvent vos parents?“ — я до того растерялась, что ни слова не могла выговорить и готова была расплакаться; все присутствующие разразились хохотом; особенно за ужасной дверью происходило что-то страшное; я, красная как рак, готова была провалиться сквозь землю. Нечего и говорить, что наш ангел императрица, хотя сама ужасно смеялась над моим конфузом, сейчас же меня обласкала и успокоила своим обыкновенным со мной обращением и добротой. Представление окончилось, но мой конфуз возобновился, когда императрица взяла меня потом к себе и когда стоявшие за дверью напали на меня — досталось же мне тогда!
На другой день, 6-го декабря, я первый раз, уже вполне большой, присутствовала на высочайшем выходе в малой церкви, на поздравлении и завтраке. Но и тут со мной произошел скандал; среди обедни мне сделалось дурно, и меня принуждены были вывести из церкви; впрочем, я скоро оправилась, и остальное все прошло благополучно.
В 1850 году меня стали вывозить в большой свет. Помню первый мой бал у графини Протасовой, второй у Виельгорских, потом… потом пошло по всему обществу… но я первый год не веселилась, меня выезды утомляли, и, как всякой девушке 17-ти лет, мне хотелось поступить в монастырь и тому подобные глупости. Но на следующую зиму монастырь был позабыт, я веселилась от души, танцевала до упаду, начиная и кончая все балы.
Ее величество сама назначила день моего первого дежурства при ее особе. Это утро императрица проводила в Монплезире. Мне велено было явиться туда к первому завтраку.
Когда проживали летом в Петергофе, то их величества часто, совершая утреннюю прогулку, пили кофе в различных дворцах и павильонах.
Около 12-ти часов, для второго завтрака, я поехала с ее величеством в Александрию, и так как это была моя первая действительная служба при ней, она меня взяла в свою спальню, поставила на колени перед киотом с образами и благословила образом мученицы царицы Александры. Этот образ до сих пор постоянно находится при мне…
В ноябре месяце, а именно 22-го числа, в день именин моей покойной матери, я переселилась из родительского дома в Зимний дворец, чтобы быть на своем посту к приезду их величеств из Москвы. Квартира моя была наверху, во Фрейлинском коридоре. Отец устроил сам мне ее очень мило и уютно; встретил меня с хлебом и солью, приказав привезти чудотворную икону Божией Матери Всех Скорбящих, хотя он был лютеранин, и, отслужив молебен Пресвятой Богородице, водворил меня на новом поприще. Вся моя семья и моя старая няня сопровождали меня тоже на новое жительство».
Тот же Фрейлинский коридор, расположенный на третьем этаже Зимнего дворца, в его южной половине, вспоминает и Александра Россет. В коридор выходили 64 комнаты, обращенные окнами на Дворцовую площадь и внутренний двор. Разумеется, обстановка в комнатах бедных девушек-провинциалок, взятых ко двору из Екатерининского института, была гораздо скромнее, чем обстановка в квартире дочери обер-шталмейстера двора.
«Нам сшили черные шерстяные платья, и начальница повезла нас в Зимний дворец, где нас представили как будущих фрейлин, императрице Александре Федоровне, а оттуда в Аничковский, где нас представили Марии Федоровне, — пишет Россет. — После нескольких слов гофмаршал от двора, граф Моден, велел нас отвести в наши комнаты: всего три маленькие конурки. В спальне была перегородка, за которой спала моя неразлучная подруга Александра Александровна Эйлер. Она тотчас нашла фортепиано, и мы с ней играли в четыре руки. У нас был слуга, мужик Илья, он приносил нам обед. У Эйлер была девушка-чухонка, а у меня русская. Эти две постоянно ссорились… В наш Фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения, вероятно, полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого в сущности не было».
Анна Тютчева, ставшая обитательницей Фрейлинского коридора чуть позже, чем Александра Россет, и одновременно с Марией Фредерикс, находит здесь ту же обстановку: «Мы занимали на этой большой высоте очень скромное помещение: большая комната, разделенная на две части деревянной перегородкой, окрашенной в серый цвет, служила нам спальней и гостиной, в другой комнате поменьше, рядом с первой, помещались, с одной стороны — наши горничные, а с другой — наш мужик, неизменный Меркурий всех фрейлин и довольно комическая принадлежность этих девических хозяйств, похожих на хозяйства старых холостяков… Я нашла в своей комнате диван стиля ампир, покрытый старым желтым штофом, и несколько мягких кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, что составляло далеко не гармоничное целое.
На окне ни намека на занавески. Я останавливаюсь на этих деталях, малоинтересных самих по себе, потому что они свидетельствуют, при сравнении с тем, что мы теперь видим при дворе, об огромном возрастании роскоши за промежуток времени в четверть века. Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а между тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны…»
Особо приближенные фрейлины жили на втором этаже, поблизости от императорских комнат.
При Александре III фрейлин стало гораздо меньше, и при последнем императоре они уже могли расположиться с удобствами. Анна Вырубова, бывшая фрейлиной Александры Федоровны, рассказывает, что в ее распоряжении уже была квартира: «Каждая фрейлина имела свою квартиру во дворце: гостиную, спальню, ванную и комнату для горничной. Был еще лакей, который прислуживал за столом, коляска, пара лошадей и кучер».
Приятный бонус — возможность получать блюда из дворцовой кухни. И не только для себя, но и для гостей, если они посещали фрейлину во дворце. Анна Вырубова вспоминает: «Ни повар, ни кухня не были нужны, так как еду приносили с царской кухни. В свободное время фрейлина могла принимать гостей, все угощение предоставлялось двором. Ежедневная пища была превосходна. Утром приходил лакей с бланком заказа; туда вписывались вина — обычно три сорта, — фрукты и сладости. Я никогда не выпивала больше бокала вина за столом, но каждый раз открывалась новая бутылка».
В общем, несмотря на стесненные условия, дочерям бедных, но родовитых дворян жилось во Фрейлинском коридоре несравненно лучше, чем дома. Анна Тютчева рассказывает: «В то время Фрейлинский коридор был очень населен. При императрице Александре Федоровне состояло 12 фрейлин, что значительно превышало штатное число их. Некоторых из них выбрала сама императрица, других по своей доброте она позволила навязать себе. Фрейлинский коридор походил на благотворительное учреждение для нуждающихся бедных и благородных девиц, родители которых переложили свое попечение о дочерях на Императорский двор».
Фрейлины дежурили по трое, деля между собой время так, чтобы одна из них всегда была к услугам патронессы. Они сопровождали ее на прогулках, торжественных выходах, писали письма, читали, музицировали, занимались рукодельем, садились за карточный стол. Обязанности несложные, но невозможность самой управлять своим временем постепенно начинала угнетать.
Анна Тютчева писала: «Мое нормальное состояние — спешить. Я спешу, даже когда занимаюсь у себя дома; я пишу, читаю, работаю, все делаю второпях.
На днях у цесаревны был большой бал, очень блестящий, очень роскошный. Странное чувство я испытываю на балах и вообще в свете. Когда я нахожусь среди этой блестящей толпы, нарядной и оживленной, среди улыбок и банальных фраз, среди кружев и цветов, скрывающих под собой неизвестных и мало понятных мне людей, ибо даже близкие знакомые принимают на балу такой неестественный вид, что их трудно узнать, — мною овладевает какая-то тоска, чувство пустоты и одиночества, и никогда я так живо не ощущаю ничтожество и несовершенство жизни, как в такие минуты».
Ей вторит Анна Вырубова: «Фрейлина (их было три) дежурила целую неделю. Во время дежурства фрейлина не должна была отлучаться, так как в любую минуту она должна была быть готова к вызову императрицы. Она должна была присутствовать при утреннем приеме, должна была быть с государыней во время прогулок и поездок, короче — быть с государыней везде, где государыня бывала. Фрейлина должна была отвечать на письма и посылать поздравительные телеграммы и письма по указанию или под диктовку императрицы. Она также, помимо всего прочего, должна была читать царице.
Можно подумать, что все это было просто — и работа была легкой, но в действительности это было совсем не так. Надо было быть полностью в курсе дел Двора. Надо было знать дни рождения важных особ, дни именин, титулы, ранги и т. п. и надо было уметь ответить на тысячу вопросов, которые государыня могла задать. Малейшая неточность могла повлечь за собою массу осложнений и неприятностей. Рабочий день был долгий, и даже в недели, свободные от дежурств, фрейлина должна была выполнять обязанности, которые не успевала выполнить дежурная».
Появляясь при дворе, фрейлины надевали особое форменное платье, покрой и украшения которого были прописаны в законах Российской империи: «Штатс-дамам и Камер-фрейлинам: верхнее платье бархатное зеленое, с золотым шитьем по хвосту и борту, одинаковым с шитьем парадных мундиров Придворных чинов. Юбка белая из материи, какой кто пожелает, с таким же золотым шитьем вокруг и на переди юбки. Наставницам Великих Княжон: верхнее платье бархатное синего цвета; юбка белая; шитье золотое того же узора. Фрейлинам Ее Величества: верхнее платье бархатное пунцового цвета; юбка белая; шитье тоже, как сказано выше. Фрейлинам Великой Княгини: платье и юбка, как у фрейлин Ее Величества, но с серебряным Придворным шитьем. Фрейлинам Великих Княжон: платье бархатное светло-синего цвета; юбка белая; шитье золотое, того же узора. Гофмейстринам при фрейлинах: верхнее платье бархатное малинового цвета; юбка белая; шитье золотое. Приезжающим ко Двору Городским Дамам предоставляется иметь платья различных цветов; с различным шитьем, кроме, однако ж, узора шитья, назначенного для придворных дам. Что же касается до покроя платьев, то оный должны иметь все по одному образцу, как на рисунке показано. Всем вообще Дамам, как Придворным, так и приезжающим ко Двору, иметь повойник или кокошник произвольного цвета, с белым вуалем, а Девицам повязку, равным образом произвольного цвета и также с вуалем».
Хорошенькие вышколенные девушки, готовые к услугам, умеющие красиво танцевать и музицировать, невольно привлекали внимание подраставших молодых князей. Во Фрейлинском коридоре завязывалось множество романов, но ни один из них так и не закончился браком.
Вот что рассказывает Анна Тютчева об обстоятельствах, при которых она оказалась при дворе: «Я надеялась, что ко двору будет назначена одна моих сестер. Дарье, старшей, было семнадцать лет, Китти, младшей, — шестнадцать, они были очень миловидны, на виду в Смольном, жаждали попасть ко двору и в свет, между тем как мне и то и другое внушало инстинктивный ужас. Но выбор цесаревны остановился именно на мне, потому что ей сказали, что мне двадцать три года, что я некрасива и что я воспитывалась за границей. Великая княгиня больше не хотела иметь около себя молодых девушек, получивших воспитание в петербургских учебных заведениях, так как благодаря одной из таких неудачных воспитанниц она только что пережила испытание, причинившее ей большое горе. Брат цесаревны принц Александр Гессенский, старше ее всего на один год и неразлучный товарищ ее детства, сопровождал свою сестру в Россию, когда она вышла замуж за цесаревича, чрезвычайно полюбившего своего шурина. Действительно, принц был очень привлекателен; обладал прелестной наружностью и элегантной военной осанкой, уменьем носить мундир; умом живым, веселым, склонным к шутке, — на устах у него всегда были остроумные анекдоты и выпады, одним словом, он представлял из себя личность тем более незаменимую при дворе, что резко выделялся на общем фоне господствующих там банальности и скуки. Цесаревна обожала своего брата. Император Николай относился к нему благосклонно, все, казалось, предвещало молодому принцу легкую карьеру и блестящее будущее. К несчастью, при цесаревне в то время состояла фрейлиной некая Юлия Гауке, воспитанница Екатерининского института, дочь генерала, убитого в Варшаве на стороне русских в 1829 году, и благодаря этому получившая воспитание под специальным покровительством императорской семьи, а затем назначенная ко двору цесаревны. Эта девица в то время, т. е. в 52 г., уже не первой молодости, никогда не была красива, но нравилась благодаря присущим полькам изяществу и пикантности. Скандальная хроника рассказывает, что принц был погружен в глубокую меланхолию вследствие неудачного романа с очень красивой дочерью графа Петра Шувалова, гофмейстера высочайшего двора, так как император Николай положил категорический запрет на его намерение жениться на молодой девушке. М-llе Гауке решила тогда утешить и развлечь влюбленного принца и исполнила это с таким успехом, что ей пришлось броситься к ногам цесаревны и объявить ей о необходимости покинуть свое место. Принц Александр, как человек чести, объявил, что женится на ней, но император Николай, не допускавший шуток, когда дело шло о добрых нравах императорской фамилии и императорского двора, пришел в величайший гнев и объявил, что виновники должны немедленно выехать из пределов России с воспрещением когда-либо вернуться; он даже отнял у принца его жалованье в 12 000 р., а у m-llе Гауке пенсию в 2500 р., которую она получала за службу отца. То был тяжелый удар для цесаревны, ее разлучили с нежно любимым братом, потерявшим всякую надежду на какую-либо карьеру и вместе с тем все свои средства к существованию благодаря игре кокетки, увлекшей этого молодого человека без настоящей страсти ни с той, ни с другой стороны. Говорят, что она (цесаревна. — Е. П.) долго и неутешно плакала и что впоследствии к ней уже никогда не возвращались веселость и оживление, которыми она отличалась в то время, как брат принимал участие в ее повседневной жизни. И другие фрейлины императрицы, вышедшие из петербургских учебных заведений, давали повод для сплетен скандального характера. Некая Юлия Боде была удалена от двора за ее любовные интриги с красивым итальянским певцом Марио и за другие истории. Все эти события и послужили причиной моего назначения ко двору; меня выбрали как девушку благоразумную, серьезную и не особенно красивую…»
Фрейлинами были возлюбленная будущего Александра II Ольга Калиновская и возлюбленная будущего Александра III Мария Мещерская. И снова надежды на чудо, и снова разочарование…
Друг Александра III Сергей Дмитриевич Шереметев вспоминает: «В то время в полном расцвете красоты и молодости появилась на петербургском горизонте княжна Мария Элимовна Мещерская. Еще будучи почти ребенком, в Ницце, она была взята под покровительство императрицы Александры Феодоровны. Она была тогда почти сиротою, не имея отца и почти не имея матери. Тетка ее, княгиня Елизавета Александровна Барятинская (кн. Чернышева), взяла ее к себе в дом на Сергиевскую, и я был в полку, когда прибыла в дом Барятинских девушка еще очень молодая, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем. У нее был один недостаток: она была несколько мала ростом для такого правильного лица. Нельзя сказать, чтобы княгиня Барятинская ее баловала. Напротив того, она скорее держала ее в черном теле. Она занимала в доме последнее место, и мне как дежурному и младшему из гостей, когда приходилось обедать у полкового командира, не раз доставалось идти к столу в паре с княжной Мещерской и сидеть около нее… Когда и как перешла княжна Мещерская во дворец, фрейлиною к императрице Марии Александровне, не знаю, но только с этого времени нерасположение к ней княгини Барятинской стало еще яснее. Совершенно обратное произошло с князем. Он, казалось, все более и более привязывался к ней и сам, быть может, того не замечая, просто-напросто влюбился в нее… Возвышенная и чистая любовь все сильнее захватывала его, и чем сильнее она росла, тем сознательнее относился молодой великий князь к ожидаемым последствиям такого глубокого увлечения. Оно созрело и получило характер зрело обдуманной бесповоротной решимости променять бренное земное величие на чистое счастие семейной жизни. Когда спохватились, насколько все это принимало серьезный характер, стали всматриваться и наконец решили положить всему этому предел. Но здесь наткнулись на неожиданные препятствия, несколько раскрывшие характер великого князя.
Живо помню это время и прием у великой княгини Елены Павловны. Это был один из тех блестящих вечеров, которыми славилась великая княгиня, и имевших историческое значение. Между двух гостиных, в дверях, случайно очутился я около канцлера князя Горчакова, княжны Мещерской и в. к. Александра Александровича. Я вижу, как последний нагнулся к княжне и что-то говорил ей на ухо. До меня долетает и полушутливый, полусерьезный ответ: „Молчите, Августейшее дитя“. Только тут заметил я особенность отношений, о которых до того не догадывался…
Я не буду говорить о последующей драме, закончившейся удалением княжны Мещерской за границу, где ее против воли выдали за муж за Демидова Сан-Донато. Но мне пришлось быть случайным свидетелем последнего вечера, проведенного ею в России. После обеда у полкового командира князя В. И. Барятинского в Царском Селе мне предложено было ехать с ним на музыку в Павловск. В четырехместной коляске сидели князь Барятинский и княжна Мещерская. Я сидел насупротив. Князь был молчалив и мрачен. Разговора почти не было. Княжна сидела темнее ночи. Я видел, как с трудом она удерживалась от слез. Не зная настоящей причины, я недоумевал и только потом узнал я об отъезде княжны за границу на следующий за тем день».
В свою очередь великий князь Алексей Александрович (сын Александра III), полюбив дочь Василия Андреевича Жуковского фрейлину Александру Жуковскую, писал матери: «…Я не хочу быть срамом и стыдом семейства… Не губи меня, ради Бога. Не жертвуй мной ради каких-нибудь предубеждений, которые через несколько лет сами распадутся… Любить больше всего на свете эту женщину и знать, что она одна, забытая, брошенная всеми, она страдает, ждет с минуты на минуту родов… А я должен оставаться какой-то тварью, которого называют великим князем и который поэтому должен и может быть по своему положению подлым и гадким человеком, и никто не смеет ему это сказать… Помогите мне, возвратите мне честь и жизнь, она в ваших руках».
Но и этот брак не состоялся. Жуковскую отправили за границу, где выдали замуж. Алексей так и не женился. Он прожигал жизнь то в своем роскошном дворце, то в Париже, объедался деликатесами, завел бурный роман с замужней дамой Зинаидой Богарне и умер 1 октября 1908 года в Париже.
В этой книге мы уже не раз приводили свидетельства фрейлин, близко знавших императорский двор и все тонкости придворной жизни. Но в интересах собственной безопасности фрейлинам следовало оставаться только наблюдательницами. Если они вольно или невольно позволяли себе увлечься, забыть свое место и вмешивались в придворную жизнь, это грозило потерей места и репутации, а главное — безвозвратной потерей душевного спокойствия.
Итермедия 1. История одной жизни Придворных витязей гроза
Наша героиня в старости писала: «Я часто думала, что сам Господь меня вел своей рукой, и из бедной деревушки на самом юге России привел меня в палаты царей русских на самом севере».
Она родилась на Украине в 1809 году. Ее отец — француз, из старинного рода, был комендантом порта Одессы и умер во время эпидемии чумы, когда дочери было всего пять лет. Мать вскоре вторично вышла замуж за И. К. Арнольди, с которым маленькая Александра (так звали нашу героиню) не поладила. Ее увезли к бабушке, а позже отдали на воспитание в Петербург, в Екатерининский институт. Вот как она вспоминает об этом времени.
«Мне купили сундучок, в который уложили стамедовый красный капот (стамед — легкая шерстяная ткань, капот — накидка с капюшоном. —
Класс был сформирован, и первого августа явились учители. В понедельник, в девять часов, законоучитель, священник с какого-то кладбища, который был рассеян и немного помешан, никого по имени не знал, а вызывал прозвищами. Была одна „курчавая“, другая „белобрысая“, „маленькая“, „большая“. Если кто урока не знал, он говорил: „Поди, стань на дыбки“, т. е. на колени…
В половине одиннадцатого в классе отворяли форточку, и мы ходили попарно, молча, в коридоре (не смели разговаривать). Потом приходил учитель географии Успенский. Он всегда был пьян, но хорошо знал свое дело, и мы любили его урок. В двенадцать часов обедали. По милости нашего эконома, обед наш был очень плохой; суп, подобный тому, который подали Хлестакову, разварная говядина с горохом или картофелем и большой пирог с начинкой из моркови или чернослива. Вторым — размазня с горьким маслом и рагу из остатков. Картофель в мундире был самое любимое блюдо, но, увы, порция горького масла была самая маленькая, из-за нее были торги или споры. Питье было весьма кислый квас, из которого два раза в неделю делали гадчайший кисель. Картофель уносили по уговору с Крупенниковой в кармане или в подкладке наших салопчиков, а Крупа жарила этот картофель в печке и разносила, когда дама классная уходила в свою узенькую келью, оставляя из предосторожности дверь полуоткрытую. Наши другие учители были очень плохи…
Наш день начинался в шесть часов зимой и летом. Наши слуги были инвалиды, которые жили в подвалах, женатые, со своими семьями. Тот, который звонил, курил смолкой в коридорах. „Курилка“ звонил беспощадно четверть часа, так что волей-неволей мы просыпались. Мы все были готовы в половине восьмого и шли молча попарно в классы. Было три отделения, и каждое в особой комнате. У дежурной классной дамы была тетрадь, куда она записывала малейший проступок в классе. Дежурная девица читала главу из Евангелия, а потом воспитанницы разносили булки, за которые родители платили даме классной десять руб. в месяц, пили уже чай с молоком, а прочие пили какой-то чай из разных трав с патокой и молоком. Это называлось „декоктом“ и было очень противно. В девять часов звонок, и все должны были сидеть по местам в ожидании учителя.
В среду и субботу нам мыли головы и ноги. Зимой вода была так холодна, что молоточками пробивали лед и мылись ею.
Государыня очень заботилась о вентиляции, тогда не было новых способов изменять воздух. В каждом классе были две двери, их открывали, когда в половине двенадцатого мы ходили по коридору, и открывали форточку. Когда мы входили, было тринадцать градусов Реомюра (около 15 по Цельсию. —
От часу до двух мы ходили и учили наизусть для учителя. В два часа учитель приходил, до трех с половиной опять ходили попарно, молча по коридору. Вообще молчание соблюдалось и за отдыхом, а в пять часов ходили пить чай, а победнее довольствовались ржаным хлебом с солью. Хлеб пекли у нас в подвалах, и он был прекрасный и прекрасно испечен.
Из лазарета государыня (Мария Федоровна. —
По ночам в спальнях девочки рассказывали друг другу страшные истории, пугали друг друга «понимашками», которые бродят по темным институтским коридорам. «Всегда заранее знали, когда они появятся, и говорили: „Mesdames, не ходите поздно по коридору, сегодня будут бегать „понимашки““. Крупенникова рассказывала, что она видела глаза „понимашек“, что они были зеленые и большие, как луна, „понимашки“ играли на полу и пристально на нее смотрели, и что раз, когда мы пошли ужинать, она видела их ноги мимо церкви, и что они за ней бежали по мертвецкой лестнице. Она закричала нам: „Mesdames, я видела только одни голые ноги „понимашек“. Мы все ринулись в столовую с криком, почти повалили классных дам“».
В институте Александре пришлось пережить «знаменитое и ужасное наводнение в Петербурге». Она вспоминает: «Ночью поднялся сильный ветер и продолжался двенадцать часов. Утром мы по обыкновению были в девять часов в классе. Швейцар вышел и объявил, что дрожки пришли, но учители не будут, потому что на многих улицах вода выступает. Через несколько минут вошла m-me Krempine (начальница института. —
Многие здания были повреждены, оказались трещины во многих домах. Все хлебные магазины были залиты, и мы долго ели затхлый ржаной хлеб, пока из Москвы не подвезли свежий.
Императрица, всегда готовая подать помощь, поместила в наш институт двадцать девочек, поместила других в разные заведения. Их называли „наводняшками“… Почти все были дети бедных чиновников и немцев с Выборгской стороны и с Петербургской стороны. В этот день нам не могли приготовить обед, и мы пили казенный чай, а вечером свежий квас, как ужин. На другой день утром Фонтанка была ниже обыкновенного и покрыта досками, собаками и кошками».
Там же, в институте, Александра впервые встретилась с великой княгиней Александрой Федоровной: «Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное существо. Молодая дама была одета в голубое платье, и по бокам приколоты маленькими букетами roses pompons (мелких роз), такие же розы украшали ее миленькую головку. Она не шла, а как будто плыла или скользила по паркету. За ней почти бежал высокий, веселый молодой человек, который держал в руках соболью палатину (широкий меховой женский воротник со спущенными впереди концами. —
Выйдя из института, Александра очень не хотела возвращаться в родной дом и встречаться с отчимом, который во время приезда в Петербург недвусмысленно приставал к ней, поэтому была рада принять приглашение занять место при дворе. Она быстро прижилась во Фрейлинском коридоре, вместе с двором она ездила с Москву и в Царское Село, скучала на приемах и весело проводила время со своей подругой фрейлиной Стефанией Радзивилл.
«Двор отправился в Зимний дворец, но фрейлинские комнаты еще не были готовы, и я жила в Аничковом и с утра отправлялась к Стефани. При ней была гувернантка m-me Ungebauer, при ней мы с Стефани делали свой туалет. В спальне за перегородкой с ног до головы обливались холодной водой с одеколоном, сами причесывались и очень хорошо делали свои букли, потом на босу ногу у открытой форточки садились пить чай. Медный самовар кипел, мы сами заваривали чай в высоком чайнике. Тут был кулич, масло, варенье из черной смородины, купленное в лавочке. Она находила, что это лучше. Перед ней стоял ее человек Сергей Игнатьев, с которым она болтала всякий вздор и говорила, чтобы карета была готова в два часа, и Богданка стоял на запятках: он похож на обезьяну… Поехали кататься по Невскому с Богданкой на запятках. Возле саней в огромных санях, похожих на пошевни (дровни. —
Однажды летом Стефании понравился юноша, проезжавший мимо дачи на серой лошади. Александра решила их познакомить.
«Я гуляла всегда за решеткой сада с Софи Моден, она всех знала, в этот день дежурный по караулу был красавец, я ее спросила: „Кто он?“ — „Это граф Луи Витгенштейн“. Я ей сказала: „Какой он красавец!“ Он у нас ужинал, я ему сказала: „Граф Витгенштейн, у вас серая лошадь? Вы часто проезжаете мимо Головинской дачи“. — „Да, а кто вам это сказал?“ — „О, вы не знаете кто; одна из моих подруг“. — „Как ее зовут?“ — „Княжна Стефани Радзивилл, она только что получила известие о смерти своего кузена и жениха, князя Фердинанда Радзивилла“. — „Она его любила и сожалеет о нем?“ — „Нет, это был брак по расчету, его желал князь Антуан. У Стефани сто пятьдесят тысяч душ, прекрасные леса в царстве Польском, имения в Несвиже и Кайданах, где у нее замки. А вы, monsieur, собираетесь жениться или хотите устроиться как-нибудь иначе?“ Он сильно покраснел (Софи Моден мне сказала: „У него есть любовница-немка и двое или трое детей от нее“.). — „Мое сердце свободно. Родители мои хотят меня женить, так как мне уже тридцать лет. Но все мое богатство — двадцать пять тысяч рублей дохода с Дружина, из них я посылаю отцу“. Потом говорили всякий вздор. У Салтыковых был бал, я спросила его: „Поедете ли вы туда?“ Он отвечал, что совсем не ездит в свет. Стефани писала, что ей все надоело, и продолжала разговор: „Каким образом с ним познакомиться?“ — „Скажите Волконскому, что дежурный по караулам у нас всегда ужинает, приглашаются к ужину и гвардейцы, которых у вас не приглашают“. Сказали Волконскому, он ответил: „Вот хорошая мысль, дорогая моя, наши ужины смертельно скучны, всякий лишний человек, помимо Ивановского и Безобразова, будет развлечением. Луи Витгенштейн достоин этой чести“. Он раз ужинал, императрица с ним была ласкова, потому что уважала его отца. Он ей [Стефани] понравился и через Велеурского сделал предложение. Она была хороша, умна и мила. Витгенштейн тотчас взял отпуск и поехал в Тульчин к отцу и матери. Стефани разгорелась любовью и говорила: „У нас останется еще шесть недель, чтобы поближе познакомиться…“