Помоги проекту - поделись книгой:
П. Загоруйко
ЕВАНГЕЛИЕ ДЛЯ ЦЫГАНСКОГО БАРОНА
Кто поет - заплачет,
кто пляшет - упадет.
(Цыганская пословица)
Глава 1
Солнце уже клонилось к закату. Его красно-оранжевые косые лучи пали на подоконник высокого окна художественной мастерской; отраженные его белой глянцевой поверхностью, они заиграли радугой на изломах цветных стекол, предназначенных для изготовления витражей в домах, где такая роскошь "по карману". Стекло стояло под окном и, в свою очередь, рефлектировало краснотой на белый матовый гипсовый бюст одного из художников-оформителей этой мастерской – Андрея Голубенко, – "баптиста", как его называли соработники.
Это малое произведение искусства было автопортретом, предназначенным только для одной цели — запечатлевая духовный мир изображаемого человека, вместе с тем быть свидетельством возможностей, способностей мастера, вылепившего самого себя, глядя в зеркало и на фотографии. Это было своего рода рекламой для заказчика, говорящей: если я справился с такой трудной задачей, то остальные мне нипочем. В расчет Андрея входило и то, что заказчик всегда мог сравнить живую модель автора с застывшим в гипсе его изображением, что выгодно его выделяло среди других художников и лепщиков мастерской, давая шанс получить самый хороший заказ.
Несколько лет этот расчет срабатывал как нельзя лучше. Но теперь, когда прошло полтора десятка лет, автор мог только сказать: эту работу я выполнил, когда был еще сравнительно молод, а если быть точным – в год, когда был исключен из Московского архитектурного института. Обычно после такого сообщения следовало повествование, из которого собеседник узнавал, что Андрей был исключен из института как христианин, за веру в Бога.
Уверовав, он открыто сдал комсомольский билет, заявив при этом, что отныне является последователем Христа, что и послужило поводом к гонениям со стороны администрации института под давлением КГБ. Закончилась эта история тем, что ректор, вызвав Голубенко "на ковер", в присутствии работника КГБ, сказал:
— Учитывая, что ты особенно даровитый студент, я даю тебе еще время на раздумие над своим неожиданным шагом, но только до завтра. В четверг в 10 часов утра ты должен будешь произнести только одно из двух слов – "институт" или "Бог".
И хотя бывшие друзья-сокурсники в тот день допоздна уговаривали его "прийти в себя", внутренняя борьба студента института, а теперь и "студента" Христа, закончилась победой. Самым большим искушением для него были слова Ильи Шифрина, стоявшего утром следующего дня в нескольких метрах от кабинета ректора:
— Андрей, через несколько минут ты зачеркнешь все усилия прошлой жизни к достижению карьеры архитектора, а вместе с ней и всю будущность своей жизни, подумай...
Но, открывая дверь кабинета ректора-"судьи", будущий изгнанник слышал только слова Того, за Кем он последовал: "Что тебе до того? Ты иди за Мною".
Ректор сдержал свое обещание, и услыхав от Голубенко единственное слово "Бог", мог лишь вынести свой вердикт-решение о виновности подсудимого.
— Через 15 минут на доске объявлений увидишь мой приказ об исключении тебя института.
И действительно, по истечении этого короткого времени приказ констатировал вопиющее беззаконие воинствующего атеизма того времени сухой ложной строкой: "Исключен за действия и поступки, порочащие высокое звание советского студента".
То была стандартная фраза для всех студентов-христиан в стране, где "так вольно дышит человек". Вернувшись из Москвы в свой родной город, Андрей испытал новые удары, но уже от родных братьев, которые многократно упрекали его "неописуемую глупость", перечеркнувшую все ожидания и ту финансовую поддержку, которую они изредка оказывали, поддерживая скромный быт студента.
— Разве ты не мог быть верующим в душе? Что для Бога значит эта маленькая красная книжица, что из-за нее ты испортил свою судьбу? – спрашивали они.
— Вы неверно расцениваете мое действие, – отвечал он, – дело вовсе не в комсомольском билете, а в том, что мой Бог желает открытого искреннего следования за Ним, а не в душе, – благими намерениями людей, верующих в Бога только в душе, – устлана дорога в ад...
Андрей пытался применить себя где-то по родственной специальности и однажды, узнав, что требуется в отдел главного архитектора города помощник – обрадовался, думая, что здесь он применит свои способности. Но из собеседования с архитектором пришел к выводу, что это желание неосуществимо, т.к. всякий раз, когда он открыто говорил, что послужило причиной его исключения из института, руководитель учреждения, как и в этот раз, разводил руками и говорил:
— Я лично не против твоей веры, но меня же заставят твои гонители найти потом способ избавиться от тебя. И что тебе даст, что ты проработаешь 2-3 месяца и только новыми записями в трудовой книжке испортишь к себе отношение работодателя?
После таких или примерно таких ответов Андрей, в конце концов, устроился на работу в художественную мастерскую. Но и здесь были свои трудности, т.к. ему приходилось отказываться от многих заказов из-за их специфических требований: то нужно было писать лозунги, славящие Компартию, что противоречило Писанию, то портреты членов Политбюро или вождя мирового пролетариата; в результате этого он оставался часто без заказа, а следовательно и без зарплаты. К тому же из-за частых штрафов за посещение "религиозных сборищ" Голубенко был язвой для художественного комбината.
Неожиданным облегчением в поиске работы стал новый указ, дающий право брать любую работу самостоятельно, проплатив соответствующий процент дохода государству. Это дало Андрею возможность открыть свою мастерскую по оформлению интерьеров различных зданий, в том числе и частных. Наиболее частым заказом была лепнина архитектурных элементов внутреннего убранства помещений.
И вот теперь, бюст, о котором говорилось ранее, оставался только лишь памятью облика человека на пятнадцать лет моложе того, кто ныне сидел в углу дивана, в размышлении посматривающего на эскиз, укрепленный на чертежном приборе.
Передвигаясь, лучи заходящего солнца как бы умышленно делали сравнение давней "копии" и нынешнего "оригинала". Своим движением они как бы говорили: "посмотрите, как время меняет внешний облик человека, накладывая свой отпечаток". И действительно, если раньше Андрей был с пышной курчавой головой, хотя и с глубокими залысинами, то теперь это был лысый человек, привлекавший к себе разве что темными умными глазами. Седые остатки бывших кудрей говорили о пережитом. Только брови выдавали, что когда-то у него был черный цвет волос. Они еще сильнее подчеркивали выразительность глаз на фоне седины. Теперь его фигура была несколько сутулой – с приподнятыми плечами и немного сгорбленной спиной. Его руки говорили, что они не камни ворочали, а привыкли скорее выполнять какой-то легкий, хотя, возможно, и кропотливый труд. Одежда на нем была проста, очевидно, он не придавал ей в жизни особенного значения.
В мастерской, везде, где это только возможно, были книги, названия которых говорили о многосторонних интересах их собирателя – духовная, справочная, научная, по искусству и его всевозможных ремеслах. Обладателя этой библиотеки никак нельзя было назвать "узколобым сектантом". Знание Библии и разносторонний опыт жизни Андрея не раз повергал противящихся истине, из сильных мира сего, в смятение. Слово Божье он любил особенно, часами углубляясь в него, делая всевозможные заметки, и никогда не отказывался от проповеди, совершая этот труд с особым наслаждением.
Кроме книг и всяческих эскизов и чертежей, набросков и зарисовок, мастерскую наполняли различные гипсовые и формопластовые, клеевые и виксинитовые формы, а также обилие разнообразных инструментов и приспособлений. Всякий, кто хоть однажды заходил в мастерскую, не мог не прикоснуться к чему-то, вызвавшему интерес или восхищение.
Постепенно Андрей привлек к своей мастерской лучшего заказчика. Причиной тому было его особое отношение к работе, аккуратность исполнения, точные сроки, и особенно ценилось его пренебрежительное отношение к спиртному (что редко бывает среди мирских мастеров) и честность, как верующего, которая подкупала заказчика тем, что во время ремонта или художественного оформления интерьера, хозяин дома мог оставить без присмотра любые ценности дома, уехав на 23 месяца и более, будучи уверенным, что все сохранится в целости и сохранности. Кроме этого они знали, что и за всякого человека, взятого им в бригаду, он нес личную ответственность. Сегодня Андрей задержался в мастерской несколько дольше обычного, хотя не было к тому никакой причины. "Пора ехать домой", – подумал он, взглянув на часы. Помолившись на дорогу, он стал выкатывать из коридора велосипед, намереваясь затем замкнуть входную дверь. Как раз в это время к воротам подъехали два легковых автомобиля "Волга", последней модели. Из первой вышел, с особо важным видом и надменным взглядом, пожилой цыган и его сопровождавшая свита, из второй – буквально высыпались несколько цыганчат и бегом кинулись в мастерскую, как будто они были самыми желанными гостями.
Андрей крайне был удивлен такому неожиданному визиту. Но, вдруг, они остановились, как вкопанные, от одного окрика пожилого цыгана:
— Нашты! Кэ мэ! (Нельзя! Ко мне!)
Безоговорочно они вернулись назад, но стояли на некотором расстоянии, не желая получить подзатыльник. Обращаясь к старшему из них, он приказал:
— Жа (иди) в машину!
Приблизившись к Андрею, он также повелительно и бесцеремонно сказал:
— Задержись! Гутар (разговор) будет! Лавэ (деньги) будешь иметь, много лавэ!
Цыган, к которому свита обращалась не иначе, как баро, говорил тоном, не терпящим возражений. Художник-оформитель догадался, что это был цыганский барон. Все говорило об этом: пресмыкание свиты перед ним, его манера приказывать, его необыкновенная холеная наружность, крайнее излишество драгоценностей на пальцах рук, шее; широкий браслет червонного золота, усыпанный бриллиантами, и такой же широкий пояс из золота и платины искуснейшей филигранной работы, роскошная дорогостоящая одежда.
Барон был крайне невысокого роста и необыкновенно тучным. Он напоминал большую бочку, равную в высоте и диаметре. Короткие ноги своей кривизной напоминали подкову. Рот, полный золотых зубов, застывал всякий раз в насмешливом оскале. Ухоженная борода и вычурно закрученные усы, черные как смола, делали его лицо все же интересным. Весь его облик как бы говорил:
— Мне все позволено, мое богатство и власть не знают никаких барьеров на пути к достижению любой моей цели.
Внимательный взгляд Рома (цыгана) окинул всю мастерскую, в которую он вошел почти боком. Минуту помолчав, барон обратился, к уже вошедшей свите, с вопросом:
— Шукир (хорошо) ему живется?
Кто рассмеялся, а кто, сдвинув плечами, испытывающе смотрел на художника, стоявшего еще в молчании, не ожидавшего такого визита незваных гостей.
— Ты лепку в доме Лаварика делал? – спросил цыган.
— Да, – ответил Андрей.
— Будешь после воскресения делать мне в доме все украшение "под ключ", только каждую комнату будешь делать в разных стилях: одну в ренессанс, другую в рококо, третью в барокко и несколько комнат в классике. Вся лепка должна быть в позолоте, сусалку (тончайшие листики золота) я привезу тебе из Москвы. Жить будешь у меня. Кормить буду "до отвала". До сентября все должно быть готово. Успеешь – от меня будут хорошие подарки тебе, жене, детям, не успеешь – на том будь здоров!
Все это барон "выпалил" на одном дыхании, также повелительно, громко, эмоционально.
— Говорят, баптист, ты в Немеции (Германии) был, много красивых домов повидал – вот и покажи на что способен! У меня должен быть самый лучший дом, иначе, какой я баро, сам понимаешь. Быстрым движением Марц, так звали барона, взял кожаную сумку из рук молодого цыгана, извлек большую кипу денег (сколько можно захватить рукой) и с довольным видом, желая прельстить художника, ударил ими по столу.
— Здесь шесть тыщ. Можешь не считать, я человек честный. Это аванс.
Андрей впервые видел "честного" цыгана, еще больше был удивлен тому, что барон даже не спросил его: будет ли он брать этот заказ, имеет ли он время и т.д. Бесцеремонное его отношение показывало, что от такого заказчика надо держаться подальше.
Как бы раскусив мысли художника, барон рукой, только что освободившейся от денег, ударил по руке Голубенко – символический жест, говорящий, что сделка совершена.
— Рано бьешь по рукам, Марц. Ты даже не спросил – могу ли я взяться за эту работу, есть ли у меня желание и возможность, ну а, что до руки – я не цыган и на меня ваши обычаи не распространяются. Деньги ты забери, я работу еще не сделал и не надо меня "покупать". Может быть, после июня я и возьмусь за эту работу, а пока... извини, не могу...
Андрей не ожидал, насколько сильно его отказ ошеломит барона. Марц, никогда ни в чем не знавший отказа, побагровел в долю секунды, готовый испустить гром и молнию. Он был унижен перед свитой и теперь, не желая ретироваться, перешел к методу устрашения.
— Слушай, ты, плешивый, если тебя не будет в моем доме в понедельник, то во вторник по твоей мастерской будет бегать красный петух, а если мусорам пожалуешься – выпустим сироп из макаронин (кровь из жил). Вот так-то! И закрепив цыганской клятвой: "Тэ мэрав тсэ!" (умереть мне) поспешно удалился к машине, каждый шаг испуская ругань, жестикулируя руками и плюя по сторонам.
"Волга", как бы поддерживая настроение хозяина, с ревом рванулась от ворот, а из окон второй, пустившейся вдогонку, высунулись цыганята, показывая язык и рога (торчащие пальцы, приставленные к голове).
Некоторое время Андрей стоял, как ошпаренный. Такого визита он не ожидал.
— И надо же было задержаться мне! – досадовал он сам на себя.
Будучи верующим, художник знал, что самый лучший способ погасить плохое настроение есть молитва. Закрыв дверь изнутри, он встал на колени и сказал Господу без всякого вступления: "Откуда мне это и зачем все это, Боже? Я не понимаю. Сам того не желая, я приобрел врагов. Подскажи, что я должен делать".
Обычно Андрей практиковал молитву по принципу "Вопрос - ответ" и теперь он ждал, что Сам Господь Своим словом даст ему ответ. Прошло несколько минут абсолютной тишины, и дух его воспринял только одно – "любите врагов ваших... " "...благотворите ненавидящим вас!" Он получил рецепт горького лекарства, но знал, что Врач не ошибался, хотя натура падшего Адама в нем пыталась противиться.
Голубенко поднялся с молитвы, замкнул дверь и только теперь увидел состояние своего велосипеда, оставленного во дворе в момент приезда визитеров. Камеры его были спущены, провод, идущий к фаре оборванный, а на седло некто высморкал обильно, не по возрасту, зеленую слизь. Понять было нетрудно – это месть цыганчат, оставшихся во дворе и слышавших громкий разговор и клятву барона.
После утреннего воскресного собрания Голубенко пришел к выводу, что необходимо перестроить свои планы и все же, как это ни странно, ехать к барону.
Не страх к тому толкал его, и не жажда получить хороший заработок, и даже не желание умиротворить отношения. Причина тому была только одна – как руководитель общины, много раз проповедовавший пастве о высоком долге любви ко всем человекам, он должен был сам выдержать новый экзамен Бога – своей любви.
Андрей искренне желал любви на деле, а не на словах и теперь ему предоставлялся случай увидеть, способен ли он проявить такую особую любовь. Проповедник знал, что без Бога ему не справиться с этой задачей, т.к. только Бог есть любовь и исполняющийся Им, силен проявить эту совокупность совершенства, а потому пришлось несколько раз молиться, чтобы Сам Спаситель помог разрешить эту задачу, даровав необходимую силу.
На следующий день, собрав нужный инструмент, закупив необходимые материалы, уложив формы для отливки из гипса в ящики, Голубенко пошел к коллегам, чтобы двоих, троих пригласить на эту работу.
Спустя два часа, Андрей, Дицкий Эдуард и Артистов Юрий выехали в город М. Эти двое не были новичками, напротив, уже несколько раз бывали на подобных заказах, а потому с радостью приняли приглашение Голубенко.
Нанятый грузовичок подкатил ко двору, известному в городе. Художники-оформители хотели было заносить багаж, но теперь поняли, что войти было непросто – по двору бегало несколько волкодавов, поднявши лай и сосредоточив внимание всех обитателей большого здания на людей, подносящих ящики к калитке. В одну минуту из разных строений высыпалось человек пятнадцать. Один из них длинным кнутом выстрелил по воздуху и собаки вмиг спрятались по большим решетчатым вольерам. Детвора наперебой делилась своими впечатлениями, создавая неугомонный крик. Из флигеля, словно мяч, выкатился барон, казавшийся еще меньшим на фоне большого двора. Он, очевидно, все же не ожидал сегодня гостей, поскольку был удивлен приездом Андрея, но тем менее принял радушно, как ничего и не бывало.
— Здоров, морэ (друг). А-а-а, вижу много у тебя заячьей крови, коль петуха испугался, – рассмеялся главный Рома. То ж я пошутковал.
Андрей не стал опровергать его мысли, зная, что тот все равно его не поймет.
— Заходите, располагайтесь! Но сегодня работать не будете. Этот калинько (черненький) – именинник, – указал он на малыша, голышом стоящего у его ног и ухватившегося за его красные шаровары.
— Сичас будэ (сейчас будет) баран, будэ шашлык, будэ плов, цыганский плов – пальчики оближешь!
По его команде зашевелились несколько женщин, накрывая стол. В самом углу двора кипел большой котел, стоящий на костре и испускал необычайный аромат. За углом флигеля несколько молодых цыган бросали ножи в мишень, постигая это проклятое ремесло.
Ипан, так звали старшего сына барона, упражнялся с кнутом – установив на перевернутых кастрюлях зажженные свечи, вырабатывал точность удара, чтобы кончиком 3-4 метрового кнута сбить пламя, не затронув самих свеч. Возле кастрюль валялось десятка два перебитых свеч, видимо это "искусство" давалось непросто.
Невдалеке от установленных свечей стояла красивая молодая цыганка, держа в руках зажигалку-пистолет, терпеливо и даже с каким-то наслаждением поправлявшая и зажигавшая сбитые свечи. Среди других она выделялась не только красотой и аккуратной одеждой, но и добродушным взглядом и ласковым обращением! Вот и сейчас, подойдя к отцу, она обратилась к нему не дадо (отец), а:
— Даделэ (батюшка), это те люди, которые будут у нас красоту наводить?
— Ай, моя чергэн (звезда), Наида.
И, уже обращаясь к художникам-оформителям, добавил:
— Это Наида – моя любимая чае, по-вашему – дочь. Вот за нее я бы и жизни не пожалел. Скоро ей будет 16. Такой банкет закатаю (устрою), какого наши ромалэ отродяся не видывали.
В проеме двери, ведущей во флигель, видно было троих цыган, игравших в карты на деньги. Между ними была ругня.
На крыльце дома, где предстояло делать ремонт или, как выразилась Наида – "красоту наводить", – сидела старая гадалка, набивая курительную трубку табаком. Перед ней лежали разложенные карты, над которыми она шептала. Лицо, изрезанное морщинами, костлявые руки, крайне смуглая кожа и необыкновенно черные глаза делали ее какой-то таинственной и неприятной – на ней лежала печать сатаны.
"Куда я попал! Это же и есть ад!" – думал Андрей, переводя свой взгляд с одной картины цыганского бытия на другую. "Разве я смогу остаться христианином в этом аду? Здесь все покрыто мраком греха". Казалось, даже воздух был наполнен парящими демонами.
"Срочно надо что-то придумать, чтобы уехать отсюда. Ни о какой работе и речи быть не может!" – решил он.
Голубенко посмотрел на своих необращенных коллег, но те ничего этого не понимали. Их глаза предвкушали сытный обед, необыкновенный обед, подаваемый на мраморный стол позади двора. Не успел еще Андрей справиться с этими мыслями, как к дому подъехали уже знакомые нам машины, из которых на этот раз вышли пышные женщины в пестрых многоэтажных юбках, волочившихся краями по земле. Уверенной поступью во двор вошла жена барона, Румида, и невестка, Мирка, жена Ипана, за ними шли трое молодых цыган и русский шофер.
— Нэ, парны, бут рэстем? (Ну, бледнолицая, много достала?) – спросил барон.
— Кицы трэби, (Сколько надо), – ответила Румида.
Бледнолицей главный Рома назвал свою жену потому, что она была украинкой, прожив всю свою жизнь среди цыган. Это была "золотая ручка" – т.е. особо "даровитая" в ловкости рук, извлекавших чужие кошельки. Такая профессионалка могла в день приносить непредсказуемые деньги от нескольких сот долларов до тысяч, если удавалось почистить доверчивых иностранцев в аэропортах и специальных магазинах. Но если она ловилась, то выкуп за нее мог составлять 10-15 и более тысяч долларов, иначе тюрьма.
— Настя, чи ты заснула, полчаса стол накрываешь, – крикнул барон, – у мэнэ вжэ пуп до спыны прылып.
Цыгане рассмеялись, не столько из-за шутки, сколько зная, что это невозможно, ведь из-за своего живота барон никогда не видел собственных ног: его всегда обувал кто-то другой. Жертва объядения уже постукивал раздраженно ложкой по столу, как наконец, показалась русская прислуга по кухне.
— Ну ты ж у мэнэ и хуланы дыя! (хозяйка дома). Зовсим лодом прыморыла. Скоро менять буду. Настя никак не среагировала. Видимо, было ей не впервой.
Барон пригласил всех за стол, кроме детей; они были собраны во флигеле, куда каждый из них принес из машины арбузы.
— Ну шо, баптист, Лаварик говорил, что ты за столом молыся (молишься). Ну давай, ны стисняйся. Я подылюсь можэ вода стане выном, а гарбуз кавуном. (Я посмотрю, может вода станет вином, а тыква арбузом).
Все дружно рассмеялись, но тем не менее Андрея это не смутило, он привык к насмешкам, а поэтому спокойно сказал:
Поделиться книгой: