Сильвия и Бруно. Окончание истории

 Завидя нас, Бесси выронила свой капустный лист и поспешила нам навстречу. Сильвия последовала за ней, но не так быстро — с драгоценной ношей требовалось обращаться осторожно и заботливо.

 — Я её Мама, а Сильвия — Старшая Няня, — затараторила Бесси. — И Сильвия научила меня такой милой песенке, чтобы я пела её моей Матильде Джейн!

 — Так давай и мы её послушаем, а, Сильвия? — сказал я, чувствуя прилив радости от того, что наконец-то выпал случай послушать, как она поёт. Но Сильвия неожиданно засмущалась и даже словно бы испугалась.

 — Нет, прошу вас, не надо, — торопливо произнесла она «в сторону», то есть мне. — Бесси уже тоже знает её наизусть. Бесси сможет спеть!

 — Вот и хорошо! Пусть-ка Бесси нам споёт! — поддержала её Бессина мать, гордая своей девочкой. — У Бесси от природы замечательный голос (снова реплика «в сторону» и снова в мою). — Впрочем, я ничуть этому не удивляюсь.

 Бесси была слишком счастлива, чтобы заставлять себя упрашивать. Эта маленькая пухленькая Мама опустилась у наших ног на траву вместе со своей отвратительной дочерью, оцепенело развалившейся поперёк Мамашиных колен (кукла была из тех, что не способны сидеть, как их не уговаривай), и с прямо-таки лучившимся от удовольствия лицом затянула колыбельную, так оря, что неминуемо до смерти перепугала бы своё бедное дитя. Старшая Няня присела позади неё, почтительно держась на заднем плане. Она положила ладошки на плечи своей маленькой госпожи, чтобы в любую минуту, если потребуется, выполнить обязанности суфлёра и восполнить всё «то, что память растеряла» [26].

 Правда, ор, с которого начала Бесси, оказался всего лишь минутным порывом. Ещё несколько нот, и Бессин рёв съехал вниз; она продолжала петь тихим и, следует признать, мелодичным голоском. Поначалу её громадные чёрные глаза были устремлены на мать, но потом взгляд их сместился кверху и заплутал по кронам яблонь. Девочка, казалось, совершенно позабыла, что у неё были другие слушатели, помимо её Деточки и Старшей Няни, раз-другой подсказавшей нужную интонацию, когда пение делалось слегка монотонным.

«Матильда Джейн, не смотришь ты На кукол, книжки и цветы; Сую тебе я их весь день — Ослепла ты, Матильда Джейн? Я задаю тебе вопрос, Щипаю я тебя за нос, Ты безответна, словно пень — Нема, увы, Матильда Джейн! Матильда! Слушай! Эй! Ура! Кричу на ухо до утра, Но для тебя я словно тень, Ведь ты глуха, Матильда Джейн! Но знай, Матильда, — чепуха, Что ты слепа, нема, глуха: С тобой возиться мне не лень: Я так люблю Матильду Джейн!» 

 Три первых куплета она исполнила довольно небрежно, зато на последнем в ней зримо пробудилось чувство. Её голос возвысился, стал чище и громче, лицо засветилось, словно на неё снизошло вдохновение, и когда она пела заключительные слова, то прижала бесчувственную Матильду Джейн к своему сердцу.

 — Теперь поцелуй её, — подсказала Старшая Няня. И в следующую секунду глупое бессмысленное лицо Дочурки было осыпано целым ливнем страстных поцелуев.

 — Какая милая песенка! — воскликнула фермерша. — Кто сочинил слова, дорогуша?

 — Мне... мне нужно найти Бруно, — заторопилась Сильвия и покинула нас. Чудный ребёнок, казалось, постоянно опасался, что его похвалят или хотя бы заметят.

 — Это Сильвия придумала слова, — ответила Бесси с гордостью за важность сообщаемых сведений, — а Бруно придумал музыку. А я её спела! — На этот последний факт, кстати, излишне было указывать.

 Выслушав её, мы отправились вслед за Сильвией, и все вместе вошли в прихожую. Бруно всё ещё стоял у окна, оболокотясь о подоконник. Он, очевидно, уже закончил рассказывать мухе свою сказку и нашёл себе новое занятие.

 — Не мешайте мне! — заявил он, стоило нам войти. — Я считаю свинок на поле.

 — И сколько же их там? — спросил я.

 — Примерно тысяча четыре, — ответил Бруно.

 — Ты хочешь сказать, примерно тысяча, — поправила его Сильвия. — Здесь не следует говорить ещё и «четыре», ведь насчёт четырёх ты не можешь быть уверен.

 — Ты как всегда всё напутала! — с торжеством провозгласил Бруно. — Как раз в четырёх я и могу быть уверен, потому что эти четыре тут, под окном копаются. А вот в тысяче я нисколько не уверен!

 — Но многие уже ушли в хлев, — сказала Сильвия, наклонившись вперёд и всматриваясь в окно поверх брата.

 — А! — махнул Бруно рукой. — Их было так мало и они так медленно шли, что их я считать не стал.

 — Нам пора, дети, — сказал я. — Попрощайтесь-ка с Бесси.

 Сильвия обхватила малютку руками за шею и поцеловала, но Бруно остался стоять поодаль, и выглядел он робким, не то что обычно. («Я не целую никого, кроме Сильвии», — объяснил он мне после.) Фермерша проводила нас до калитки, и вскоре мы оказались на дороге, ведущей обратно в Эльфстон.

 — А это, видимо, и есть та новая пивная, о которой мне говорили? — сказал я, когда нам на глаза попалось длинное приземистое строение, над входом в которое красовалась вывеска «Золотой лев».

 — Она самая, — подтвердила Сильвия. — Интересно, её Вилли уже там? Сбегай, Бруно, и посмотри.

 Но я не мог этого допустить, ведь я считал, что несу ответственность за малыша.

 — Это не такое место, куда следует посылать ребенка.

 И в самом деле, гуляки и так уже порядочно шумели, и сквозь раскрытые окна до нас доносилась дикая разноголосица пения, криков и дурацкого смеха.

 — Так они ведь всё равно его не увидят, — напомнила Сильвия. — Постой-ка спокойно, Бруно! — Она вытащила свой медальон из драгоценного камня, который, как вы помните, висел у неё на шее, зажала его меж ладоней и едва слышно пробормотала несколько слов. Что это были за слова, для меня осталось тайной, но только с нами сразу же стали происходить какие-то волшебные изменения. Мне показалось, что мои ноги больше не стоят на твёрдой земле, и всего меня охватило такое чувство, будто я приобрёл способность парить в воздухе. Я всё ещё мог различать детишек, но их силуэты сделались расплывчатыми, будто бы бестелесными, а их голоса звучали словно с дальнего расстояния и иного времени. Теперь я не стал возражать против того, чтобы Бруно заглянул в пивную. Вернулся он совсем скоро.

 — Его там нет, — сообщил он. — Они там о нём говорят, рассказывают друг другу, как здорово он напился на прошлой неделе.

 Пока Бруно это говорил, в дверях появился какой-то мужчина. В одной руке он держал трубку, в другой кружку пива. Он направился прямиком туда, где стояли мы, очевидно чтобы поглядеть вдоль дороги в сторону кирпичного завода. Двое или трое его приятелей выглянули в раскрытое окно. Каждый из них тоже держал в руке по кружке, лица у них были красные, а глаза мутные.

 — Ну что, не видать его? — спросил один.

 — Что-то не пойму, — ответил вышедший, делая шаг вперёд. При этом мы оказались с ним лицом к лицу. Сильвия поспешно оттолкнула меня с его пути.

 — Благодарю, дитя моё, — сказал я. — Совсем забыл, что он нас не видит. А что будет, если мы с ним столкнёмся?

 — Не знаю, — задумчиво ответила Сильвия. — С нами-то ничего не случится, но вы, наверно, другое дело. — Она говорила своим обычным голосом, но мужчина нимало не обратил на неё внимания, хотя она стояла совсем рядом, да и смотрела прямо ему в лицо, когда отвечала на мой вопрос.

 — Вон он, идёт сюда! — крикнул Бруно, указывая на дорогу.

 — Идёт сюда! — словно эхо крикнул мужчина, вытянув руку точно поверх головы Бруно и указывая своей трубкой.

 — Ну-ка, хором! — скомандовал один из краснорожих в окне, и дюжина голосов вразнобой затянула припев:

Кружку пива наливай, Наливай Через край! Кружка пива не вредна, Наливай и пей до дна! Пей до дна!  

Мужчина ринулся обратно в пивную — ему не терпелось присоединить и свою глотку к общему нестройному хору, поэтому когда «Вилли» приблизился, на дороге оставались только детишки да я.

ГЛАВА VI. Вилли и его жена

 Подошедший устремился прямо ко входу в пивную, однако на пути был перехвачен детьми. Сильвия вцепилась ему в одну руку, а Бруно принялся изо всех сил толкать его с другой стороны, покрикивая при этом сквозь зубы «Но-о!» и «Пошел!» (этому он научился у извозчиков).

 «Вилли» не обратил на них ни малейшего внимания, он просто почувствовал, что нечто удерживает его на месте, а так как никакое объяснение этому явлению не приходило ему в голову, он решил, что всему причиной — его собственная воля.

 — Не хочется туда идти, — пробормотал он. — Не хочется сегодня.

 — Кружка пива тебе не повредит! — в один голос закричали его товарищи. — Да и две не повредят! И десять тоже!

 — Не могу, — отвечал им Вилли. — Пойду домой.

 — Как, и откажешься от выпивки, друг Вилли? — закричали остальные. Но «друг Вилли» не стал вступать в препирательства, а непреклонно развернулся к дому. Дети направляли его, каждый со своей стороны, не позволяя ему отменить столь внезапно принятое решение.

 Пару минут он отважно шагал, руки в брюки, и негромко насвистывал в такт своим основательным шагам: победа, одержанная им, на первый взгляд, с такой легкостью, была почти полной, лишь внимательный наблюдатель отметил бы, что он позабыл продолжение своей песенки, ибо стоило ему запнуться, как он всякий раз начинал свистеть сызнова — похоже, он чувствовал себя слишком нервозно, чтобы думать о следующем куплете, и слишком тревожно, чтобы соблюдать тишину.

 О, им овладел сейчас отнюдь не привычный страх, тот старый страх, который делался его унылым товарищем, насколько он помнил, всякий субботний вечер, стоило ему заплетающейся походкой двинуться вдоль улицы, придерживаясь руками за забор, когда визгливые упрёки жены казались его оцепенелому разуму всего лишь отголоском ещё более пронзительного звука нестерпимых стенаний, порождённых собственным безнадёжным отчаянием. Теперешний страх был чем-то совершенно новым, словно жизнь обрядилась в невиданные цвета и вспыхнула новым и ослепительным блеском, и он отнюдь не был уверен, сможет ли его домашний уклад, его жена и ребёнок подстроиться под новый порядок вещей — самая новизна рождала в его неискушенном разуме замешательство и запредельный ужас.

 И вот посвистывание внезапно замерло на его дрожащих губах — это он сделал крутой поворот за угол и оказался в виду своего дома, где стояла его жена, опершись скрещенными руками о калитку и обратив на дорогу бледное лицо, на котором нельзя было различить ни проблеска надежды, одну только тяжёлую тень глубокого и неизбывного отчаяния.

 — Ранёхонько ты сегодня, муженёк! — Эти слова могли бы стать словами доброго приветствия, но ох! с какой горечью она их произнесла! — И что это оторвало тебя от твоих весельчаков-приятелей? Что, как не пустые карманы? А может, ты явился поглядеть, как умирает твоя малютка? Дитя голодает, а в доме маковой росинки нету! Но тебя разве заботит? — Она распахнула калитку и вперила в него испепеляющий взгляд.

 Муж не сказал ей ни слова. Медленно, опустив глаза, вошёл он в дом, в то время как жена, немного напуганная его необычным молчанием, последовала за ним, тоже не решаясь продолжать гневную речь, и вновь обрела голос лишь тогда, когда он опустился на стул, положил руки перед собой на столе и понурил голову.

 Мы, естественно, вошли вместе с ними; в другое время нас обязательно выпроводили бы вон, но сейчас я чувствовал, только забыл почему, что мы каким-то таинственным образом сделались невидимыми и могли свободно приходить и уходить, словно бестелесные духи.

 Дитя в колыбели проснулось и подняло жалобный крик, отчего мои маленькие друзья сразу кинулись к нему: Бруно принялся качать колыбель, а Сильвия нежно уложила младенческую головку на подушечку, с которой та съехала. Но мать не обратила внимания на плач ребёнка, даже не повернула голову при довольном «ку», которое издал младенец, когда Сильвии удалось получше устроить его в колыбели — она продолжала стоять и не спускала глаз с мужа, втуне пытаясь повторить побледневшими, дрожащими губами (верно, решила, что её муж тронулся умом) и прежним яростным тоном те бранные слова, которые так хорошо были ему известны.

 — Ты, стало быть, потратил весь свой заработок — клянусь, так оно и есть! — на то, чтобы самому всласть нализаться, ты, пьяная скотина...

 — Как бы не так, — пробормотал супруг. Голос его был не громче шёпота, и произнеся эти слова, он выпростал содержимое карманов на стол.

 — Вот он, мой заработок, миссис, всё до пенни.

 Женщина разинула рот и схватилась за сердце — такого потрясения она ещё не испытывала.

 — Как же ты сумел напиться?

 — Скажешь тоже, напиться, — скорее уныло, чем сердито ответил её муж. — В этот благословенный денёк мне ни капли в рот не перепало. Вот как! — крикнул он, грохнув кулаком по столу и сверкнув на жену глазами. — И впредь, да поможет мне Создатель, ни капли в рот не возьму проклятого пива! — Его голос, внезапно сорвавшийся на хрип, неожиданно смолк, и он опять понурил голову и уткнулся лицом в сложенные на столе руки.

 Едва он умолк, женщина упала на колени возле самой колыбельки. Она не глядела на него и даже, казалось, не слыхала его слов. Воздев сплетённые руки, она в исступлении закачалась из стороны в сторону.

 — Боже мой! Боже мой! — только и повторяла она.

 Сильвия и Бруно осторожно разжали её сцепленные над головой ладони и опустили их, так что получилась, вроде как она обнимет малышей своими руками, только она их вовсе не замечала, но так и стояла на коленях, подняв взор к потолку, а губы её двигались, словно она благодарно молилась. Муж не поднимал лица, не издавал звуков, но было заметно, что рыдания сотрясают его с ног до головы.

 Спустя несколько минут он поднял голову. Его лицо было мокрым от слёз.

 — Полли! — мягко позвал он, затем громче: — Пол, старушка!

 Жена поднялась с колен и приблизилась к нему; в её глазах читалось изумление, словно она только что проснулась.

 — Это кто назвал меня старушкой Пол? — спросила она. В её голосе зазвучали нотки нежной игривости, в глазах загорелись искорки, а на бледных щеках вспыхнул девический румянец. Теперь она выглядела, словно счастливая семнадцатилетняя девушка, а не как истощённая сорокалетняя женщина. — Неужто это мой ухажёр, мой Вилли, подкарауливший меня на приступке?

 С Виллиным лицом также произошли изменения: оно озарилось волшебным светом и обрело сходство с лицом застенчивого паренька. Муж и жена и впрямь выглядели теперь как парень и девушка, когда он обнял её одной рукой и привлёк к себе, другой в то же время отшвырнув от себя груду монет, словно они были чем-то мерзким.

 — Забирай их, душка, все забирай, — сказал он. — И сходи купи чего-нибудь поесть, только сначала добудь молока нашей дочурке!

 — Моей дочурке! — прошептала она, сгребая монеты. — Лапочке моей!

 Она направилась к двери и уже ступила на порог, когда её словно приковала к месту внезапная мысль. Она тот час же вернулась — во-первых, чтобы опуститься на колени перед колыбелью и поцеловать дитя, и чтобы затем броситься в объятья мужа и прижаться к его груди. И в следующую секунду она вылетела из дома, прихватив кувшин, висевший на крючке возле двери. Мы последовали за ней не отставая.

 Не успели мы порядочно отойти, как нам на глаза попалась раскачивающаяся на ветру вывеска, на которой красовалось слово «Молочная». Туда женщина и вошла.

 — Для вас, миссис, или для дочурки? — спросил молочник, наполнив кувшин, но не торопясь отдавать его покупательнице.

 — Для дочурки же! — ответила та с укором. — Неужто я хоть каплю выпью, пока моя девочка голодна?

 — Понятно, миссис, — проговорил молочник и отвернулся от прилавка, всё ещё не отдавая кувшина. — Хочу убедиться, что отпустил по полной мерке. — Он прошёл вдоль ряда полок, уставленных горшками и кувшинами, и, старательно держась к ней спиной, снял с полки небольшой сосуд и долил в кувшин сливок. При этом он пробормотал: — Может, это её хоть чуточку утешит, бедняжку!

 Женщина осталась в неведении относительно этого доброго дела; она приняла кувшин с простыми словами: «Доброго вечера, мастер!» — и отправилась своей дорогой. Но детишки оказались более наблюдательными, и когда мы выходили вслед за ней на улицу, Бруно сказал:

 — Это был хороший поступок. Мне нравится этот человек. Если бы я был очень богат, я дал бы ему сто фунтов — и булочку. А этот ворчливый щенок плохо знает своё дело! — Друно имел в виду щенка молочника: пёсик, по всей видимости, совершенно забыл то любвеобильное приветствие, которым он встретил наш приход, и теперь семенил за нами на безопасном расстоянии, изо всей мочи «торопя уходящих гостей» [27] целым потоком отрывистых и пронзительных тявканий.

 — Какое же у него может быть дело? — рассмеялась Сильвия. — Не могут же собаки стоять за прилавком и отсчитывать сдачу!

 — Не дело сёстрам подсмеиваться над братьями, — веско ответил Бруно. — А дело собак — лаять, только не так: сначала они должны закончить один лай, а потом только начинать следующий, а этот... Ой, Сильвия! — воскликнул мальчик, когда мы прошли порядочное расстояние. — Там о-диванчики!

 И в следующую секунду счастливые дети уже неслись через выгон, наперегонки устремляясь к своим одуванчикам.

 Пока я стоял, любуясь ими, на меня снизошло странное полудремотное чувство: заместо зелёного газона появилась железнодорожная платформа, а там, где подрагивал в воздухе лёгкий Сильвин силуэт, я, как мне показалось, разглядел колеблющиеся очертания леди Мюриел; но претерпел ли и Бруно изменения и превратился ли он в того старика, которого она догоняла бегом, наверняка я сказать не мог, поскольку моё чувство схлынуло так же внезапно, как и нашло.

 Взойдя в маленькую гостиную, общую для наших с Артуром спален, я нашёл своего друга стоящим у окна, спиной ко мне. Артур, по всей видимости, не слыхал моего прихода. Чашка чаю, только что, несомненно, пригубленная и брошенная, стояла на одном конце стола, а на противоположном лежало начатое письмо с пером поверх; на диване валялась раскрытая книга, лондонская газета занимала свободное кресло, а на маленьком столике, стоящем рядом, я заметил незажжённую сигару и распечатанную упаковку сигарных спичек. Этот вид поведал мне о том, что мой друг Доктор, всегда такой методичный и сдержанный, только что перепробовал столько разных занятий и не остановился ни на одном!

 — Как это не похоже на вас, Доктор! — начал я, но тут же умолк, поскольку он повернулся на звук моего голоса, и меня поразила та чудесная перемена, что произошла в его наружности. Никогда ещё я не видел, чтобы лицо человека сияло таким счастьем или чтобы глаза светились таким неземным светом! «Вот так же, — подумалось мне, — глядел, вероятно, ангельский вестник, который возвестил пастухам, стерегущим в ночном свои стада, о „великой радости, которая будет всем людям“» [28]!

 — Да, друг мой! — сказал Артур, словно отвечая на вопрос, прочитанный, вероятно, на моём лице. — Это правда! Это правда!

 Излишне было и расспрашивать, что это за правда.

 — Благослови вас Бог! — воскликнул я, чувствуя, как мои глаза наполняются слезами счастья. — Вы были созданы друг для друга!

 — Да, — просто ответил он. — Друг для друга. Насколько же способна измениться Жизнь человека! Мир уже не тот, что раньше! Это не то небо, на которое я смотрел вчера! Эти облака — я никогда в жизни не видел таких облаков! Они выглядят, словно сонм парящих ангелов!

 Ну на мой-то взгляд облака как облака; правда, это ведь не я «был млеком рая напоён, вкушал медвяную росу» [29]!

 — Она хочет видеть тебя, немедленно, — продолжал Артур, внезапно спускаясь с неба на землю. — Она говорит, что одной капли ещё не хватает в её кубке счастья.

 — Уже иду, — сказал я и повернулся к дверям. — А ты не со мной?

 — Нет, сударь! — сказал Доктор с неожиданным усилием — кстати, совершенно пропавшим втуне — нацепить профессиональную личину. — Разве это будет уместно? Разве ты никогда не слыхал, что где хорошо двоим, там третий...

 — Слышал, приходилось. Но ведь это же я, который тут Третий Номер! А когда сойдёмся мы втроём?

 — В грозу, под молнии и гром [30]! — ответил он и залился таким счастливым смехом, какого я уже много лет от него не слыхал.

ГЛАВА VII. Майн Герр

 Итак, я отправился в свой одинокий путь. Подойдя к Усадьбе, я увидел леди Мюриел, ожидавшую меня у садовой калитки.

 — Вижу, вижу, нет нужды ни желать вам счастья, ни доставлять вам удовольствия! — начал я.

 — Нет нужды ни в том, ни в другом! — отозвалась она и по-ребячьи весело рассмеялась. — Мы доставляем людям то, чего у них пока нет, мы желаем им того, что когда ещё будет! А у меня всё это уже есть! Всё это уже моё! Друг мой, — внезапно она сменила тон, — вы тоже думаете, что Небеса всегда начинаются на земле — для каждого?