Помоги проекту - поделись книгой:
В самой, наверное, запоминающейся своей тираде Слокум скорбит не о своем поколении, а о следующем, в лице своей угрюмой дочери-подростка:
— Жила-была некогда в моем доме крохотная веселая девчушка, сидела на высоком детском стульчике, со вкусом ела и пила, то и дело заливалась радостным смехом; теперь ее у нас нет, и след простыл.
Мы читаем эту затянутую книгу, хотя в ней нет взлетов и падений, у нее не меняется настрой и язык, просто она построена на тревожном ожидании. Мы мучаемся догадками — в какую из множества возможных трагедий выльется такое количество человеческого уныния? Автор делает хороший выбор.
Я думаю, что это самая запоминающаяся и поэтому самая распространенная вариация известной темы, она открыто говорит то, на что другие только намекают, а более сентиментальные вариации и вовсе изо всех сил стараются не намекать: многие жизни, по стандартам людей, которые их проживают, просто того не стоят.
Было ли этично с моей стороны писать обзор книги моего друга? Тогда я не был близко знаком с Хеллером. Мы вместе преподавали в городском колледже Нью-Йорка и здоровались в коридорах. Знай я его лучше, непременно отказался бы.
Но потом, согласившись написать статью, я снял домик на Лонг-Айленде вблизи его дачи, и как раз в то время, когда я писал обзор «Что-то случилось», мы много общались. Его, как выяснилось, очень волновал вопрос, кому поручили разбор его книги.
Я сказал, что ходят упорные слухи, будто «Таймс» наняла Роберта Пенна Уоррена, который прямо сейчас препарирует роман в поисках глубинных смыслов в своем лесном логове в Вермонте.
Что касается литературной критики в целом: мне всегда казалось, что критик, который со злобой и ненавистью обрушивается на роман, пьесу или поэму, выглядит крайне нелепо. Он похож на человека в доспехах, атакующего клубничный торт или бланманже.
Я восхищаюсь любым автором, который смог закончить свое произведение, пусть даже и плохое. Один театральный критик сказал мне как-то на премьере спектакля по моей пьесе, будто он постоянно напоминает себе, что за его спиной стоит сам Шекспир, поэтому он должен очень ответственно и осторожно высказывать свое мнение о пьесе.
Я ответил ему, что на самом деле все задом наперед — Шекспир стоит и за моей спиной, и за спиной любого драматурга, достаточно упертого, чтобы дождаться премьеры, какой бы ужасной ни была пьеса.
Теперь о том, как я хвалил моего друга Ирвина Шоу на банкете в его честь в нью-йоркском артистическом клубе так называемой «трубочной ночью», 7 октября 1979 года. Там был мой друг Фрэнк Синатра, мои друзья Адольф Грин и Бетти Комден, Джозеф Хеллер, Уилли Моррис, Мартин Гейбл и еще много моих друзей. Вот что я сказал:
— Простите, что читаю по бумажке. Мы, писатели, люди в чем-то очень несчастные. Нам все приходится записывать.
Это актерский клуб, и приходится признать, что актеры на десять голов выше писателей, если речь идет о публичных выступлениях. Они просят кого-то другого написать для них речь, остается ее запомнить.
Это клуб людей с хорошей памятью, и я рад, что у них есть место для общения. Если кому-то хочется собственный клуб, так тому и быть. В этом заслуга Америки.
В этом и в борьбе с инфекциями, и еще в нескольких вещах.
Мы собрались здесь для того, чтобы чествовать Ирвина Шоу как художника и человека. От себя я хотел бы поблагодарить его за наглядность, с которой он продемонстрировал, что могут сделать с человеческим телом годы напряженных тренировок.
Он хочет, чтобы его считали крутым парнем. И действительно, он превратил лыжный спорт в боевое искусство.
Так что, Ирвин, ты Рокки Грациано американских писателей. Уверен, тебе понравится это звание. И ты будешь рад узнать, что я часто встречаю водителей такси, которые говорят не просто похоже на тебя. Они говорят точно как ты.
Они и джентльмены такие же, как ты.
Вообще, как ты можешь считать себя крутым, написав один из самых невинных и красивых рассказов, какие я только читал? Я имею в виду «Девушек в летних платьях». В рассказе говорится, что даже влюбленный мужчина будет с интересом смотреть на красивых девушек, которые проходят мимо, особенно в жаркую погоду, но завершается тем, что в этом нет ничего плохого.
Ирвин, разве можно быть таким невинным?
Мне неловко говорить такое в присутствии Джозефа Хеллера.
Хотя, наоборот, мне приятно сказать такое в присутствии Джозефа Хеллера…
Ирвин Шоу написал лучший американский роман о Второй мировой войне «Молодые львы». У него, единственного из всех нас, хватило смелости и ума описать европейскую часть этой войны как взгляд из окопов по обе стороны от линии фронта. Как американского немца, меня, конечно, огорчило, что нацистов он вывел там отрицательными героями.
Но в целом роман «Молодые львы» так хорош, что Эрнест Хемингуэй был в бешенстве. Он-то считал войну своей законной вотчиной.
Однако с Хемингуэем все закончилось трагедией — в отличие от Ирвина Шоу. Поглядите, какой он счастливый.
Я знаю, откуда взялась большая часть этого счастья, но думаю, что сборник рассказов Ирвина, который вышел в прошлом году и подтвердил его репутацию лучшего рассказчика всех времен и народов, тоже внес свой вклад.
Да, я понимаю, несправедливо в девяносто второй день рождения человека вспоминать лишь успехи его молодости. Я делаю это из эгоистических соображений, чтобы вспомнить свою собственную молодость, собственный энтузиазм, веру в будущее. Это, собственно, и есть молодость — радоваться, а не завидовать успехам других людей.
Я всегда любил читать произведения Ирвина Шоу. Он продолжает отлично писать, но я не могу более наслаждаться его творчеством, ведь он теперь мой коллега. Я не могу позволить себе любить кого-то, кроме себя. Когда я читаю чужие тексты, то с трудом разбираю слова, словно вижу их через пары серной кислоты или горчичный газ.
Впрочем, я вижу достаточно: несмотря на роскошную жизнь, которую он вел вдали от нас в Европе, в Хэмптоне, он все еще знает, о чем американцы говорят, что они чувствуют. В нашей литературе такое бывает редко. Почти все серьезные американские писатели, переехавшие за границу, сразу же теряли эту связь с соотечественниками.
Как у него это получилось? Могу только догадываться, но почти уверен, что не ошибусь. Каждый раз, как Ирвин приезжает в Нью-Йорк, он берется за баранку такси.
Теперь, когда вы узнали его маленький секрет, не удивляйтесь, если Ирвин Шоу повезет вас домой после банкета в его честь.
Спасибо за внимание.
Мои друзья Боб Эллиот и Рэй Гулдинг, наверное, самый значительный и смешной авторский союз среди американских комиков. Я выступил на презентации их книги «Пиши, если найдешь работу. Лучшее от Боба и Рэя» (издательство «Рэндом хаус», 1975 г.).
Признаюсь — комики и джазмены приносят мне большее утешение и просветление, чем современные священники, политики, философы, поэты, художники или романисты. Мне кажется, историки будущего скажут, что наше время было интересно в основном благодаря клоунаде и джазу.
И если это хорошие историки, они особенное внимание уделят Бобу и Рэю, чья книга нас сегодня собрала. Прежде всего они отметят, что юморески Боба и Рэя удивительно литературны, читать их так же весело, как и слушать. Еще они скажут, что Боб и Рэй были так настойчивы и энергичны, что продолжали писать материал для радиопрограмм, когда во всех остальных отношениях радио стало творческим трупом.
Я уже много лет слушаю Боба и Рэя — в Новой Англии, в Нью-Йорке. Мы почти ровесники, нас вдохновляли одни и те же святые — Джек Бенни, Фред Ален, У. К Филдс, Ступнагл и Бад и так далее. Если собрание моих сочинений уместится в котелок Оливера Харди, то их труды заполнят стадион.
В этой книге собрана, наверное, одна десятитысячная их творений. Есть соблазн сказать, что в нее попали сливки сливок их шуток. Но правда состоит в том, что их творчество поразительно ровное. Я, к примеру, помню передачу десятилетней давности, которая с тем же успехом могла стать частью этого сборника.
Тот выпуск я увидел и услышал прямо в студии. Предполагалось, что я мог бы писать репризы для Боба и Рэя. Мы собирались обсудить этот вопрос в перерывах между сценками, когда микрофоны выключены. Помню, в одной из сценок говорилось о продаже рекламного места на спутнике Боба и Рэя, который должен был летать в восьми метрах над землей.
Потом они сделали объявление, что Переполненный оптовый склад Боба и Рэя устраивает распродажу свитеров с буквой «О». Если имя покупателя начинается на другую букву, Боб и Рэй могут помочь ему сменить имя.
И так далее.
Затем шел эпизод с Мэри Бэкстейдж. Сценический муж Мэри, Гарри, пытался получить роль в спектакле. По словам его знакомых, у Гарри несомненный талант — отличная память.
Следующим выступал имитатор голосов животных — он сказал, что свиньи делают «хрю-хрю», коровы — «муу», а петух по утрам кричит «кукареку»!
Я чуть живот себе не надорвал. Очень уж я чувствителен к таким шуткам. Видимо, рано или поздно умру со смеху. Я сказал Бобу и Рэю, что никогда не напишу ничего подобного, что мои шутки не сравнятся с тем, что они выдают на обычной передаче в обычный день.
В тот день меня удивила меланхоличность Боба и Рэя. Мне-то казалось, что они должны быть счастливейшими людьми на Земле, но по их лицам время от времени пробегала тень рассеянного уныния. Потом я не раз еще замечал за ними такое, и у меня есть своя теория на этот счет.
Я полагаю, что Бобу и Рэю кажется, будто на них наложено загадочное заклятие — как на матросов «Летучего голландца» или на белку в колесе. Они так чутко настроены на настоящее, друг на друга, что могут оставаться невероятно смешными сколь угодно долго.
От таких сверхъестественных способностей веселить людей волей-неволей начнешь уставать.
Листая эту изумительную книгу, я замечаю про себя, что остроты Боба и Рэя невозможно позаимствовать. В отличие от шуток большинства современных комиков сценки Боба и Рэя не привязаны к шоу-бизнесу, новостям или кинозвездам. В них вы встретите американцев из самых низов, которые пускаются во всякие дурацкие, если не предосудительные, предприятия.
И если другие комики и юмористы показывают нам персонажей, которых преследуют неудачи, враги и тому подобное, герои Боба и Рэя вот-вот сломают себе шею и разнесут все вокруг по единственной причине — собственной глупости. В юморе Боба и Рэя есть что-то от свежей и прекрасной невинности.
Человек не зло, говорят они. Он просто слишком глуп, феноменально глуп для того, чтобы выжить.
Я им верю.
Спасибо.
Эти слова были произнесены 24 августа 1979 года на нью-йоркской панихиде по моему другу Джеймсу Т. Фарреллу. После панихиды его тело отвезли в Чикаго, чтобы похоронить на тамошнем католическом кладбище.
Я выступаю здесь по просьбе членов семьи — возможно, как представитель поколения американских писателей, на которых Джеймс Т. Фаррелл оказал наиболее сильное влияние. Он был достоин любви и восхищения. Мы не стали близкими друзьями в отличие от многих из вас, собравшихся здесь, — я завидую вам. Он на восемнадцать лет старше меня. Я был просто знаком с ним.
Вот что сделал он для меня и для многих других во времена моей юности: своими книгами он показал, что нормально, иногда даже полезно и прекрасно, говорить о том, как жизнь выглядит без прикрас, что люди на самом деле говорят, чувствуют и делают, — на что похожа действительность. Пока я не прочел этих книг, верхом устремлений для меня был благосклонный прием в вежливой компании.
Мы оба окончили Чикагский университет.
Я заметил крест на крышке гроба. Конечно, попытка не пытка, но на небесах-то точно знают, что Джеймс Т. Фаррелл, житель Чикаго и Нью-Йорка, не принадлежал к истовым святошам. Если в данный момент он слышит укоры у райских врат, то причиной тому его предпочтения: рационализм, сострадание и достоинство, а не набожность. Но я за него спокоен. Побеждать в этом споре ему не впервой.
Я посещал сию юдоль скорби для прощания с Джанет Планнер, другой уроженки Среднего Запада, ставшей гражданкой всего мира. Мисс Планнер и мистер Фаррелл были членами Американской академии искусств и литературы. Мисс Планнер регулярно посещала ежегодные собрания этой организации. Джеймс Т. Фаррелл не пришел ни разу. Я как-то спросил его — почему? Он ответил, что не хотел сталкиваться лицом к лицу с некоторыми критиками, коллегами-писателями, которые прокляли его книги много лет назад; прокляли якобы за отсутствие таланта, но на самом деле — за политически некорректные позиции, которые он занимал. Он был преждевременным антисталинистом. Он был и оставался до самой смерти человеком с левыми взглядами.
Нападки не сделали его покорнее, это было невозможно, ведь он ирландец. Однако они запятнали его репутацию настолько, что масштаб его творчества нам только предстоит оценить. А он ведь гигантский, сравнимый с масштабом Бальзака, я бы сказал. Два года назад я выступил на его семьдесят третьем дне рождения. Тогда я предположил — создай Джеймс Т. Фаррелл свои труды в другой стране, поменьше, он бы давно уже получил Нобелевскую премию. Это смелое заявление. Но в нем прозвенел металл правды.
Древние греки (возможно, не все) верили, будто нельзя сказать, что человек прожил хорошую жизнь, если он умер при скверных обстоятельствах. В Америке такой подход заслуженно непопулярен, ибо множество людей заканчивают свою жизнь препаршиво, это почти норма. Но допустим, что греки были правы. Мы можем сказать, что, по их жестким стандартам, американский писатель Джеймс Т. Фаррелл прожил замечательную жизнь. Он скончался во сне, окруженный трогательной любовью, которая нечасто встречается в жизни, и совесть его была чиста.
Он обожал спорт — когда-то сам увлекался разными его видами. Так что уместно, думаю, помянуть его соответственно: «Ты выиграл, ты выиграл!»
ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА
Лет восемь назад я произнес речь в Виргинском университете. К счастью, текст ее потерян и мне не нужно его сюда вставлять. Помню, я сказал тогда, что Томас Джефферсон жил в имении Монтичелло, где перед домом располагался искусственный пруд с форелью, специальные лифты могли поднимать в кабинет вино и сидр из подвала, в стенах скрывались тайные проходы и скрытые лестницы — короче говоря, он был Хью Хефнером своего времени. Правда, у Джефферсона прислуживали не молодые девушки с ватными шарами на попах. Вместо этого у него были самые настоящие рабы.
Позже профессор истории объяснил мне, почему Джефферсон так медлил с освобождением рабов. На самом деле они не очень-то ему и принадлежали: он заложил их. Как и дом, в котором я сейчас нахожусь, они принадлежали банку.
От автора: никто из ныне живущих потомков Томаса Джефферсона не является полностью белым.
Но главное, что случилось в ту поездку, — я узнал, как поживает мой друг детства. Он был на два года младше меня и жил в соседнем доме. В тридцатые мы были не разлей вода. В двадцатых, во время экономического бума в Индианаполисе, наши отцы построили грандиозные дома. Но потом они оба разорились. Его отец владел мебельным магазином, который прогорел, а мой отец не мог найти архитектурных заказов, так что мои родители вскоре приобрели репутацию негодных клиентов, которые набирают гигантские долги и отказываются платить по счетам. Так вот, когда я был в Шарлоттсвилле, этот друг детства прислал мне записку, и — черт меня подери — он возглавил университетский факультет астрономии! Звали его Сэм Голдстейн.
Мы с Сэмом долго говорили о его работе — он занимался в основном радиотелескопами — и о моих занятиях. Поговорили о детях. У них все шло хорошо. Мы вспомнили о соседских собаках, которых хорошо знали и которые хорошо знали нас. Особенно о двух бульдогах Уэльсов, Бутсе и Бинсе. Бутс и Бинс любили ловить кошек и маленьких собак и раздирать их пополам. Я сам видел, как они проделали это с нашей кошкой.
Мы с Сэмом посмеялись, когда я рассказал ему, что мой отец написал мистеру Уэльсу, что пристрелит Бутса и Бинса, если они еще раз появятся на нашем дворе. Мистер Уэльс написал в ответ, что он пристрелит отца, если тот пристрелит Бутса и Бинса.
Расспрашивая о детстве пациентов, психоаналитики упускают важный момент — они не спрашивают о собаках, с которыми общались пациенты. Я где-то уже говорил — собаки до сих пор кажутся мне не менее достойными и интересными, чем люди. Без сомнения.
Кстати, самым отвратительным видом преступления я до сих пор считаю отравление собак. Бутса и Бинса в итоге отравили, но я этому не радовался, и моя семья точно не приложила к этому руку. Если бы мы решили кого-то отравить, то это был бы мистер Уэльс.
К моменту нашего с Сэмом разговора в Шарлоттсвилле собаки нашего детства были давно уже мертвы, поэтому с нашей стороны было бы весьма странно обсуждать, чем они занимаются сейчас. Однако люди живут дольше, и мы могли расспрашивать друг друга о деталях жизни наших сверстников. Мы спрашивали: «Как думаешь, чем теперь занимается Нэнси Бриггс?», или «Ты знаешь, где теперь Дик Мартин?», и так далее. Иногда я или он припоминали какие-нибудь события не первой свежести — вроде того, что Нэнси Бриггс вышла замуж за моряка и еще во время войны перебралась в Техас. Как вам «новость»?
В нашем кое-как сколоченном обществе в эту игру — «Что стало с тем-то и тем-то?» — приходится играть очень часто. Когда кто-то в компании действительно знает, что стало с некоторыми общими знакомыми, игра становится грустной. Несколько обыденных житейских историй, рассказанных одна за другой, представляют жизнь более бессмысленной, чем она есть на самом деле.
Из всех моих знакомых больше всего я интересуюсь, как ни странно, судьбой тех, с кем работал в Центральном новостном бюро компании «Дженерал электрик» в Скенектади, штат Нью-Йорк — с 1948-го по 1951-й, с 26 до 29 лет. Все мои сотрудники были мужчинами, но когда я думаю о «моей старой банде», то включаю в нее и их жен.
Как в песне из веселых девяностых[8], «Моя старая банда»:
Мой неувядающий интерес к жизни сотрудников «Дженерал электрик» оказался таким глубоким и иррациональным, что, думаю, у него есть какие-то генетические корни. Возможно, я родился с каким-нибудь внутренним механизмом, который заставляет меня любить людей, с которыми я долго работаю бок о бок. Мы ведь только начинали взрослую жизнь, и в других обстоятельствах нам стоило держаться друг друга и дорожить нашими отношениями, ведь нам предстоял долгий совместный путь.
Но «Дженерал электрик» придерживалась дарвиновского подхода к системе свободного предпринимательства, поэтому нам пришлось конкурировать, а не дружить.
Другие люди, как я слышал, тоже бывают иррационально привязаны к тем, с кем их в ранней молодости столкнула судьба. Так бывает.
Одним из моих наиболее близких друзей в «Дженерал электрик» был Олли М. Лайон. Позже он стал вице-президентом рекламного агентства «Янг и Рубикам», но вскоре решил вернуться в родной штат Кентукки, чтобы продавать фермерам силосные башни новой конструкции. Эти башни были почти герметичными, так что силос не кис, не гнил и вредители его не портили.
Жену Олли Лавину я любил не меньше его самого. После переезда в Кентукки она скончалась от рака поджелудочной железы. Перед смертью она завещала, чтобы я произнес речь на ее похоронах. «Пусть попрощается со мной», — сказала она. Я выполнил просьбу.
Лавина просила меня присутствовать на церемонии.
Это самая трудная ее просьба. Хотя, с другой стороны, что тут такого? Она лишь хотела, чтобы я сказал слова прощания, как старый друг, — за всех старых друзей.
Я скажу их сейчас. Просто потому, что не уверен, что смогу сказать их позже, что меня послушается язык. Так вот: прощай, дорогая Лавина.
Все. С этим покончено. Покончено для всех нас.
Часто на похоронах люди сожалеют о своих действиях — не нужно было говорить усопшему того, делать сего. Здесь другой случай. В этой церкви нет места сожалениям.
Почему? Мы всегда относились к Лавине с любовью и уважением. Почему мы это делали? Особый талант Лавины состоял в том, что ее поведение не оставляло нам иного выхода, кроме как относиться к ней с любовью и уважением. Это ее величайший прощальный подарок: урок, как относиться к другим, чтобы единственным возможным ответом для них оставались любовь и уважение.
Среди нас есть человек, которому не нужны уроки Лавины. Это ее духовный брат-близнец, который любил ее сильнее, чем мог осознать. Это Олли Моррис Лайон.
Между прочим, Олли и Лавина были крестьянами.
Они добились успеха и счастья в уродливом промышленном городе Скенектади в штате Нью-Йорк — там я с ними познакомился. Тогда они были ненамного старше Мэри и Филиппа, представляете? Потом они жили в Нью-Йорке, наслаждались жизнью, как все дети джазового века. Молодцы! Но в душе они оставались фермерами. Фермер Олли и его жена.
Теперь жена фермера умерла. Я рад, что они вернулись сюда до ее кончины.
Жена умерла первой.
Такое случается, и часто, — но всегда кажется нарушением естественного порядка вещей. Разве все мы, включая детей, не были уверены в том, что Лавина всех нас переживет? Она была такой здоровой, такой энергичной, такой красивой, такой сильной. Она должна плакать на наших похоронах, а не наоборот.
Может, она еще придет. Она постарается. Поговорит с Богом об этом, я уверен. Если в раю кому и сделают поблажку, то это будет Лавина.
Я сказал, что она была сильной. Мы все так говорим. Приближается двухсотлетие независимости нашей страны, и мы можем сказать, что своей кажущейся силой Лавина напоминала женщину из легендарных американских поселенцев. Теперь мы знаем, что она лишь притворялась сильной — никто из нас не способен на большее. Можно, конечно, всю жизнь притворяться сильным, что и делала Лавина, и тогда на тебя будут полагаться люди. Они могут позволить себе иногда вести себя по-детски.
Молодец, дорогая Лавина. И ты помни, Лавина, как ты позволяла себе быть маленькой девочкой.
Она росла в Пальмире, штат Иллинойс, и была младшим ребенком в семье. Ее приучили оставлять на кухне записку, если после школы она пошла к кому-то в гости. В один прекрасный день на кухне оказалась записка:
«Я ушла куда захотела».
Я хочу признаться: из всех американских поэм сильнее других меня трогают те, что говорят просто и открыто о причудливых формах, в которые выливается невероятное безразличие Америки. Именно поэтому я считаю «Антологию Спун-ривер» Эдгара Ли Мастерса отличной книгой.
У меня варварский вкус, признаю. Поскольку мне нечего терять, добавлю, что мне доставляет удовольствие и пронзительная невинность многих поэм, которые в последнее время кладут на музыку в стиле кантри.
Поделиться книгой: